Чего хочет женщина. 258 лет назад Екатерина II основала Эрмитаж

По средам вход для посетителей открыт до 20.00. Пустынно. Почти никого. Только рассохшийся паркет по-старчески поскрипывает под ногами. Никаких новомодных подсветок и особых выставочных эффектов. Привычная рассеянная музейная тусклость. Стекла чуть бликуют. Смотрительницы в масках зорко следят за твоими передвижениями по залам. Но сами они по большей части безмолвные участницы невидимого музейного хора. Присутствуют, но их как бы и нет. Присматривают за тобой, но при этом нисколько не мешают. По крайней мере, мне они не мешают совсем. 

Неожиданно вдруг начинаю понимать, что после всех московских новаций и изысков мне даже нравится академическая последовательность залов, разумная логика развески, лапидарная четкость подписей. Никакого кураторского произвола, только строго научная академическая система, сложившаяся за два с половиной столетия, но имевшая всегда своей целью просвещение и преображение — в соответствии с содержащейся в искусстве тайной. 

Все это сегодня еще можно обрести здесь, в Государственном Эрмитаже. Час ученичества. Час общения с любимыми и великими. Час свободного полета по наитию и памяти. 

Первый раз я оказался в Эрмитаже больше полувека назад. Тогда вход был с Дворцовой набережной. Шел июньский дождь. Мы с родителями стояли в очереди. Помню медленное восхождение по мраморной Иорданской лестнице куда-то ввысь. Это бело-золотое сияние стен, лепнины, зеркал, фантастических люстр… И виды из огромных окон на Неву и золотой шпиль Петропавловской крепости, пронзающий тревожное, хмурое ленинградское небо. Тогда мне хотелось пройти все залы, увидеть всех, кого я уже знал по путеводителям и плохим репродукциям. Эрмитаж щедро распахивал свои двери. Не таился, не жадничал, не кичился своими богатствами. Он был необъятен, прекрасен. И весь мой! 

Тогда я готов был отстаивать любые очереди, давиться невкусными пирожками с повидлом в музейном буфете, но только чтобы еще и еще раз пройти по этим залам, постоять у любимых картин, пережить миг необъяснимого счастья. Вот и сейчас я иду к тем, кого знаю и люблю всю жизнь: нежный и тревожный Ватто, по-детски невинный и какой-то невещественный Шарден, безжалостный Веласкес, немногословные, но содержательные «малые голландцы» в траурных черных рамах. И Рембрандт, конечно, Рембрандт! С этими босыми огрубевшими пятками его блудного сына, молящими о пощаде убедительнее, чем любые, даже самые гениальные тексты на эту тему.

Поразительно, но Эрмитаж никогда меня не разочаровывал. Даже после всех великих музеев мира, в которых довелось побывать. В душе оставалась эта неприкосновенная территория, занятая только им и принадлежащая только ему. 

Фото: предоставлено автором

Фото: предоставлено автором

Фото: предоставлено автором

Фото: предоставлено автором

Фото: предоставлено автором

Фото: предоставлено автором

Фото: предоставлено автором

До сих пор жалею, что упустил шанс принять участие в исторических съемках «Ноева ковчега» Александра Сокурова — фильма, снимавшегося одним непрерывным планом, в одном влюбленном порыве объять необъятное, прожить два с половиной века за два с половиной часа. Потом я смотрел фильм на большом экране и сердце сжималось от отчаяния: ну почему меня там нет! Ведь можно было поехать. Пусть в самой гуще массовки, пусть на неразличимом самом дальнем плане. Но мое место, конечно, было там, в том сокуровском «Ноевом ковчеге», который он снимал в пустом Эрмитаже. 

По странной ассоциации вспомнил, как однажды давным-давно увидел Бориса Борисовича Пиотровского в окне «Красной стрелы». Это было на перроне Московского вокзала. Он стоял, глядя невидящими глазами на падающий снег. Седой человек с суровым, каким-то маршальским лицом, написанным иглой Дюрера или Гольбейна, каких уже сейчас не встретишь. Он торжественно проплыл мимо меня в уютном квадрате купейного окна, растворившись в темноте питерской вьюжной ночи. 

На днях вместе с его внуком, Борисом Михайловичем Пиотровским, вице-губернатором СПБ, мы презентовали новую книгу о чемпионате Европы по футболу, подготовленную командой «Сноба». А позавчера был день рождения Михаила Борисовича Пиотровского. После своего отца он директорствует в Эрмитаже 29 лет. В следующем году — юбилей. И это уже другая эпоха, проходящая в неустанных борениях, трудах и беспрерывных поисках средств на достойное содержание и развитие его музейной царства.

У меня перед глазами горы книг, величественно громоздящихся на директорском столе. И неизменный темно-синий шарф (цвет парижской ночи), вносящий ноту богемной элегантности в академически-степенный облик эрмитажного директора.  

Помню его и в окружении чопорного семейства Романовых — бывших владельцев всех этих сокровищ. И в обществе принца Уэльского Чарльза, весело попыхивающего сигарой в екатерининском висячем саду. Мы были вместе и на вручении  премии тогда уже смертельно больной и на вид смертельно усталой Захе Хадид, которая специально прилетела в Петербург, поскольку не могла отказать Пиотровскому. 

Помню его, насупленного и напряженного, на общественных слушаниях, когда он вступил в жесткую конфронтацию с Ириной Александровной Антоновой из-за коллекции импрессионистов, которую она решила отобрать у Эрмитажа, чтобы воссоздать в Москве Музей западного искусства. Пиотровский был решительно против этой идеи и настоял на своем. С Ириной Александровной, которую он знал с детства, отношения были порушены. До нас, конечно, доносились лишь слабые отголоски и бледные всполохи битв, происходивших за закрытыми дверьми. На самом деле это только кажется, что музейные люди — сдержанные, холодноватые, воспитанные. Это люди больших страстей, живущие в окружении большого искусства. Таким был его отец, такой была Ирина Александровна, таким является сам Михаил Борисович. К тому же с примесью южной, армянской крови! 

А двери его директорского кабинета всегда нараспашку. Я это хорошо запомнил потому, что один раз удостоился строгого замечания, когда попытался ее неловко прикрыть: «Не закрывайте, пожалуйста». И вчера я снова убедился: Эрмитаж открыт. После всех испытаний и печалей последних лет первый музей страны остается все тем же непотопляемым островом европейской цивилизации и подлинно великой культуры, каким он был когда-то задуман своей основательницей императрицей Екатериной Великой.

7 декабря, в ее день тезоименитства, Государственный Эрмитаж празднует свой день рождения. Как обычно, к этому дню полагается приходить с подарками: две новые выставки. Одна только что открылась — Альбрехт Дюрер в Николаевском зале. Вся мудрость и меланхолия мира, запечатленная в серии черно-белых офортов и гениальных рисунков. И тут же через Дворцовую площадь весь бессмертный гламур ХХ века — лучшие фотографии великих летописцев моды «Красота и стиль. История модной фотографии. Большая выставка из собрания Фонда Still Art», развернувшаяся в залах Генерального Штаба. Тут они все: от Хорста П. Хорста до Ричарда Аведона, от Ирвина Пенна до Хельмута Ньютона. Фотографии, ставшие классикой и даже в каком-то смысле эмблемой своего времени.

А ведь я помню, как еще 15 лет назад Михаил Борисович недовольно морщился, когда слышал слово «мода». «История костюма», — осторожно поправлял он меня, большого энтузиаста вторжения haute couture на музейную территорию. Тогда мода и Эрмитаж казались несовместными понятиями. И даже поддержка талантливого дизайнерского дуэта из Амстердама Viktor&Rolf, которого я привлек в сообщники, тогда не помогла. А может, это мне не хватило настойчивости и упорства? Эрмитаж не для спринтеров. Любой проект здесь — это долгая дистанция длиною в жизнь. 

Но мода, пусть и не с парадного входа, все-таки ворвалась в эрмитажные покои. В прошлом году был чопорный англичанин Сесил Битон на фоне розового стекляруса, а теперь пришла очередь его конкурентов по глянцевым полосам изданий Conde Nast. И даже то, что открытие этой выставки приходится на екатеринские дни, мне представляется тоже символичным. 

Фото: пресс-служба Эрмитажа

Фото: пресс-служба Эрмитажа

Фото: пресс-служба Эрмитажа

В конце концов, Екатерина была не только великой императрицей, но и женщиной. И, как любая настоящая женщина, была неравнодушна к моде. Она просто не могла позволить махнуть на себя рукой. В конце концов, на ее образ великой просвещенной монархини работали лучшие умы и таланты Европы. И все, что сегодня мы имеем, — это во многом их рук дело, помноженное, конечно, на гений пиара, вкус и интуицию императрицы, пожелавшей в кратчайшие сроки создать лучший музей в мире. 

Ну а то, что хочет женщина, как известно, хочет Бог!