«Каждый диктатор стремится к всевластию». Дмитрий Медведев: «Уинстон Черчилль». Отрывок из биографии
Черчилль не только осуждал тиранию, но и выводил три закономерности, свойственные, по его мнению, любым формам единоличного правления.
Во-первых, единовластие процветает в странах с низким уровнем социально-экономического развития, поскольку основные средства расходуются на поддержание диктатуры и развитие армии. Последняя играет важную роль как средство противостояния внешнему врагу, который всегда есть — реальный или мнимый, и часто используется для участия во внешних авантюрах для преодоления внутренних проблем. Рассуждая в марте 1936 года о будущем поведении Гитлера, Черчилль акцентировал внимание на «исчерпании бюджета Германии», которое, по его прогнозам, «очень скоро» должно было поставить руководство НСДАП перед выбором «между финансово-экономическим крахом и войной». Схожую мысль он повторил в статье в Evening Standard: «Финансовое и экономическое давление в самой Германии достигает такого напряжения, что правительству герра Гитлера довольно скоро останется лишь выбирать между внутренним и внешним взрывом».
Во-вторых, каждый диктатор стремится к всевластию, оставаясь при этом пленником своего аппарата — этой амальгамы сторонников, объединенных вместе «строгими правилами», «партийной доктриной», руководимых либо «стремлением к коррупции», либо «жаждой личной власти», либо «наслаждением от травли и гонений». «Диктатор может двигаться только вперед; назад ему пути нет, — объясняет Черчилль. — Он должен наводить своих гончих на след и спускать их на зверя, иначе он, подобно древнегреческому Актеону, сам будет растерзан».
В-третьих, диктаторы и тираны являются рабами собственного страха. «Они боятся слов и мыслей, — указывает британский автор. — Стоит крохотному мышонку идеи юркнуть в комнату, как самые могущественные владыки впадают в панический страх. Они делают отчаянные попытки запретить мысли и слова; они боятся работы человеческого интеллекта». Именно по этой причине они «мучают до смерти в концентрационных лагерях философов, учителей и писателей» и запрещают «безжалостными полицейскими методами» узнавать людям правду. Управление общественным мнением играет с диктаторами злую шутку, ограничивая их самих в получении актуальных, достоверных и полных данных. В то время, пока они сообщают народу лишь ту информацию, которая усиливает достижения диктаторов, собственные подчиненные держат их в неведении, «скармливая им лишь те факты, которые они способны переварить». Из-за отсутствия «независимых голосов» «скандалы, продажность и недостатки не выявляются», а «продолжают гнить за помпезным фасадом государства». В этом проявляется еще одна форма бессилия диктаторов. Несмотря на свою внешнюю властность и декламируемую мощь, на самом деле «их уши глухи, их пальцы окоченели, они не чувствуют ног, двигаясь вперед в тумане и темноте неизмеримого и неведомого»1.
Пока Черчилль пытался достучаться до ушей и умов властей предержащих, мир скатывался в пучину новой мировой войны. Понимая, что его страна не выстоит одна, британский политик настаивал на образовании новой Антанты. Во время своей очередной беседы с советским послом И. М. Майским в апреле 1939 года он подчеркнул, что Британии и Европе «требуется помощь России». Одновременно он убеждал своих коллег, что «нацизм угрожает основным интересам русского государства» и основу «Великого альянса» должно составить «достижение взаимопонимания с Россией»2. Но от него отмахивались, продолжая цепляться за мертворожденную идею с санитарным кордоном (cordon sanitaire) и придерживаться эгоистической политики ослабления коммунистической и нацистской держав в совместной борьбе друг с другом. Британские стратеги переиграли сами себя, упустив пакт Молотова — Риббентропа и оказавшись перед началом самого страшного противостояния в истории человечества без могущественного союзника, который был единственной силой, способной остановить распространение коричневой чумы и обеспечить победу в предстоящем военном конфликте.
Третьего июня 1939 года Collier’s вышла с новой статьей Черчилля: «Сейчас или никогда». Апологет индивидуализма, он с ужасом наблюдал, в какой «гротеск» превратилось мировое положение, когда ни «правители», ни «массы с предоставленным им правом голоса», ни «воля большинства», ни «парламентские институты», ни «массовое сознание» — ничто из этих общественных элементов, призванных управлять и предотвращать, не в состоянии остановить начало всемирной катастрофы. Судьба мира стала зависеть не от масс, а от «настроения, темперамента и решения одного-единственного человека, поднявшегося из глубокой безвестности к грозным вершинам, с которых он способен ввергнуть большую часть человечества в неизмеримую катастрофу и бедствия». Черчилль предлагал Гитлеру «остановиться» и «подумать хорошенько, прежде чем ринуться в ужасную неизвестность». Он предупреждал, что «необычный человек, находящийся на вершине власти, может произвести огромный взрыв», но «огромные куски и осколки, выброшенные взрывом, могут обрушиться на собственную голову этого человека и уничтожить его вместе со всеми теми, кто стоит рядом с ним». А что до мира, то он «пойдет дальше своим путем». Но Черчилля не слушали ни в родной стране, ни в Германии. Планы уже были составлены, документы подписаны, команды прошли от высших до низших эшелонов военной иерархии. По словам Черчилля, воцарилось «молчание напряженного ожидания, молчание страха»3.
В середине августа Черчилль отправился во Францию, посетив линию Мажино, а также найдя время для занятия живописью. Своему другу Полю Мазу он сказал, что сейчас они пишут с ним «последние картины в мирное время». Заметив, что «такого долго не будет», он начал говорить о численности и боеготовности немецких войск, повторяя: «они сильны, поверьте мне, они сильны». Как вспоминал впоследствии Маз, произнося эти слова, Черчилль «с силой сжал зубами свою большую сигару», так что окружающие «почувствовали его решимость». Во время автомобильной поездки из Дрё в Париж, увидев колосья созревшей пшеницы, Черчилль сказал секретарю: «До того, как будет собран урожай, начнется война». 23 августа политик вернулся на родину. В последний летний день он допоздна работал над очередным историческим проектом, признавшись одному из помощников, что «иметь возможность погрузиться в прошлые века во времена подобные нашим — настоящее утешение». Через несколько часов после того, как он отправился спать, Германия напала на Польшу. В 8.30 утра с Черчиллем связался польский посол Эдвард Рачиньский (1891–1993). В 10.00 Черчилль позвонил в Военное министерство, сообщив о полученной от польского посла информации об авианалетах на Краков и Варшаву.
Пока наш герой был во Франции, The Times опубликовала обращение 375 сотрудников университетов (в том числе 70 профессоров и шести директоров колледжей), требовавших возвращения Черчилля в правительство. По мере приближения кризиса популярность отставного политика начала стремительно расти. Годы ошибок, унижений и остракизма оказались бессильны остановить этот тренд. Впервые за десять лет у Черчилля появилась реальная возможность вернуться в большую политику. Вечером 1 сентября он направился в Лондон на заседание парламента, заехав предварительно по просьбе премьер-министра на Даунинг-стрит. Чемберлен предложил ему войти в состав Военного кабинета в качестве министра без портфеля. Черчилль согласился. Но о назначении объявлено не было. Черчилль ждал, что его пригласят на следующий день, но телефон молчал. Чемберлен продолжал колебаться, что нашло выражение не только в приглашении Черчилля, но и в вопросе с отправкой ультиматума. Сначала англичане ограничились нотой, затем Чемберлен предложил обтекаемые формулировки, которые позволяли Британии избежать вступления в конфликт. Позиция премьер-министра получила негативную оценку в парламенте. Будучи связан обещанной должностью, публично Черчилль хранил молчание, выражая свое недовольство в близком кругу, а также в письмах главе правительства, которые диктовал в эти решающие часы. Среди прочего он просил Чемберлена определиться и объявить в парламенте о своем назначении. Ближе к полуночи 2 сентября Чемберлен и его ближайшие сторонники все-таки приняли решение направить ультиматум, что было сделано в 9.00 утра следующего дня. Германии давалось два часа на прекращение огня в Польше. Ответа не последовало. В 11.00 Британия объявила войну Германии, а вопрос с Черчиллем по-прежнему оставался не решен. Определенность появилась, когда после заседания парламента 3 сентября Чемберлен официально пригласил политика в свой кабинет, где предложил ему возглавить Адмиралтейство. Через несколько часов на все корабли Королевского флота пришла радиограмма — «Уинстон вернулся!»4.
Книгу можно приобрести по ссылке
________________________
1 См.: Moran C. Op. cit. P. 386, 379.
2 См.: Browne A. M. Op. cit. P. 192; Ashley M. Op. cit. P. 212–213; Gilbert M. Op. cit. P. 1212; Moran C. Op. cit. P. 395.
3 См.: Черчилль У. С. Указ. соч. Т. 1. С. 21; Lukacs J. Churchill: Visionary. Statesman. Historian. P. 102; Weidhorn M. Sword and Pen. P. 207.
4 См.: Черчилль У. С. Указ соч. Т. 4. С. 278, 237, 27; Т. 1. С. 527, 58, 82; Т. 3. С. 144; Churchill W. S. A History of the English–Speaking Peoples. Vol. I. P. 44.