Композитор, художник, архитектор
Джулиан Барнc. Шум времени. «Иностранка», 2016
Книга букеровского лауреата Барнса о лауреате пяти Сталинских премий Шостаковиче вышла в Англии в начале этого года и была очень оперативно и качественно переведена на русский, так что успела к стодесятилетнему юбилею композитора. Конечно, увлечение британского классика нашей культурой не является секретом, тем не менее его перевоплощение в советского и конкретно в «ленинбургского» (да-да, вот такими словами оперирует Барнс) интеллигента производит невероятное впечатление. Здесь не просто владение материалом, знание реалий, сленга, фольклора, вживание в быт, а глубочайшее проникновение в менталитет и ту самую русскую душу, непостижимостью которой мы так кичимся. Барнс почти нигде не фальшивит, не дает поймать себя на неверном слове, заподозрить в том, что он «не свой», не абориген. При этом своего героя он пишет не только по каноническим источникам, но и широко привлекая «Свидетельство» Соломона Волкова, подлинность которого до сих пор вызывает сомнения. Насколько далеко этот апокриф уводит (если уводит) нас от реальности, сказать сложно. Но поскольку «Шум времени» – все-таки художественное произведение, а не биографическая справка, возможно, это и не столь важно. Куда важнее сконструированная Барнсом невидимая жизнь композитора с бесконечными внутренними монологами, в которых Шостакович то обличает собственное малодушие, то находит ему оправдания, а потом эти оправдания в клочья рвет – день за днем, год за годом. Он припечатывает себя диагнозом «линия трусости была единственной в его жизни прямой и честной линией», а через пару минут находит компромиссную формулу, которая в книге становится ключевой: «остатки смелости он вложил в свою музыку, а трусость полной мерой – в свою жизнь». Его музыка прорывается сквозь шум времени, генерируемый безжалостной работой государственной машины. Барнс мимоходом отмечает, что с техникой у Шостаковича всегда не ладилось, а сам разбивает роман на три части и каждый раз нарочно сталкивает композитора с каким-нибудь механизмом – сначала это лязгающий лифт, у которого он ждет ареста, затем самолет, надсадно ревущий неисправным мотором после кошмарного американского турне, и наконец, не снятый с ручника, визжащий автомобиль эпохи оттепельного соглашательства. Однако в конце этот механистический шум непостижимым образом превращается в божественное тоническое трезвучие. И уже не остается сомнений, что на такое превращение способен только подлинный гений.
Джанни Каффьеро, Иван Самарин. Неизвестный Айвазовский. «Слово», 2016
Начать загодя праздновать двухсотлетие со дня рождения великого мариниста решили не только в Третьяковской галерее, но и в издательстве «Слово». Здесь вышел могучий том, собравший в качестве иллюстраций более двух сотен неизвестных широкой публике полотен Айвазовского. Текст написали два маститых эксперта по творчеству художника – итальянец Джанни Каффьеро и Иван Самарин, русский ирландец, внучатый племянник серовской «Девочки с персиками» Веры Мамонтовой (опять, простите, какая-то отсылка к Третьяковке). Биографию Айвазовского никак нельзя назвать скучной, и надо сказать, что авторам удалось изложить ее тоже весьма занимательно, оперируя при этом колоссальным фактическим материалом.
Дмитрий Липскеров. О нем и о бабочках. АСТ, 2016
Талантливый архитектор Иратов, удачливый делец и неотразимый ловелас, оказывается в центре очередной фантасмагорической битвы между светом и тьмой. Он становится первой жертвой таинственной эпидемии, в результате которой все мужское население Земли лишается гениталий. Иратов, однако, успевает породить двух существ, способных обратить этот членогеддон во благо или во зло. По-видимому, книга отражает как глубинный мужской ужас перед глобальным феминистским реваншем после возможного воцарения в Белом доме первой женщины-президента, так и является непроизвольным ответом на недавние женоненавистнические призывы некоторых религиозных деятелей. В том смысле, что повальное оскопление может быть ниспослано свыше, причем исключительно мужчинам.Ɔ.
