«Я клоун по жизни». Актриса Ирина Горбачева о «Храбром сердце», продюсерском кино и духовных практиках
Новый выпуск «Пленки» с Ириной Горбачевой доступен на страницах «Сноба» в социальной сети VK и на платформе YouTube
Ты помнишь свое первое киновпечатление?
Первое, что мне пришло в голову, — это «Храброе сердце», этот фильм я пересматривала очень много раз. Когда я впервые его посмотрела, мне было лет десять, наверное. Я так рыдала. Это настоящий ор был. Наверное, это был первый фильм, который на меня произвел такое сильное впечатление.
А что впечатлило?
Ну, конечно же, Мэл Гибсон. Он красавчик во всех смыслах. Во-первых, он там действительно очень красивый. Во-вторых, он классный артист и великолепно сыграл. И, наверное, сама история про героя, который готов пожертвовать своей жизнью. Еще и так все показано — когда, прошу прощения за спойлер, кишки вытаскивают из живого человека. Для меня это было выше всяких ожиданий.
Естественно, до этого я видела и другие фильмы, что-то смотрела с кассет или по ТВ. Но эту кассету я пересматривала раз шесть или семь. Я специально ждала, когда мое впечатление немножко угаснет, чтобы я выдохнула, пожила с этим. И я сразу же поняла, что это сильное потрясение буду переживать еще много раз. Я даже не знаю, для чего мне это было нужно. Каждый раз, когда я смотрела этот фильм, я рыдала навзрыд. Может быть, я хотела, чтобы в следующий раз герой Гибсона остался жив.
В детстве кино работало на тебя сильнее, чем сейчас?
Мне кажется, в детстве восприятие в целом гораздо острее. Все новое, ты постоянно испытываешь какое-то потрясающее осознание. Плюс мы жили в другую эпоху. У нас не было такого доступа к информации, какой есть сейчас, такого количества фильмов и контента тоже не было. И потребление его было совсем другим.
Впечатления были ярче в связи не только с детством, но и со временем — это сто пудов. Потому что кино менялось и продолжает меняться. Мне кажется, что кино — это лакмусовая бумажка того, что происходит. Точно так же, как моя квартира — это лакмусовая бумажка того состояния, в котором я нахожусь. Если там бардак, то я четко понимаю, что и внутри у меня то же самое. Это значит, что я что-то не успеваю, не делегирую, не хочу с чем-то разбираться. С кино плюс-минус так же. То есть оно живое, оно живет своей жизнью за счет тех творцов, которые над ним работают.
Но если раньше сама профессия режиссера воспринималась как что-то невероятное — это творец, философ или поэт, писатель какой-нибудь, то сейчас каждый второй пишет, что он режиссер, актер, блогер и кто угодно еще.
То, что кино становится индустриальным, — это плохо?
Думаю, да. Конечно, я не очень глубоко осведомлена о том, что сейчас происходит, чтобы посмотреть все и сказать четко: «Это плохо». Но я эту тенденцию вижу уже давно: кино постепенно становится все более продюсерским. Все меньше и меньше остается чистого творчества. Я не знаю, где у нас можно снять кино, чтобы оно не было изначально заточено под потенциальный коммерческий успех.
Я недавно была на кинофестивале «Короче» — там, естественно, показывали много коротких метров. Я смотрела эти «коротыши» и сразу понимала, с продюсером они были сняты или все-таки дали возможность проявиться сценаристу и режиссеру. И разница была большая. Но в основном, конечно, кино становится очень коммерческим.
Из-за этого, как мне кажется, вымывается высказывание, вымывается смелость — не то чтобы даже острота, а желание экспериментировать. Ставится задача: заработать денег. Причем хорошо бы не просто их заработать, а еще отбить все вложения, покрыть производство следующей картины и что-то оставить себе на жизнь.
Отсюда такая мода на детские и подростковые блокбастеры?
Да, это мода. И как в моде теперь мы переходим из ниши в нишу. «Мы забыли — у нас же есть спортивные драмы!» — и все тут же начинают снимать спортивные драмы. Или: «Нам интересно про секс-индустрию во все века!» — и мы снимаем про таких проституток, про сяких, про более богатых, про менее богатых. То есть индустрия стала в целом более заточенной под моду, чего раньше, как мне кажется, не было. Индустрия теперь работает на производство контента. Что сделает какой-нибудь контентмейкер, который посмотрит, допустим, на мою страницу в социальной сети? Он скажет: «Больше всего залетели вот такие ролики. Нужно выбрать эту четкую нишу и продолжать делать только такие видео». И у продюсеров мышление стало таким же.
И у меня есть вопрос: «А зачем это?» Почему не попробовать что-то новое, не задать самим какие-то тенденции? Вместо этого мы выжимаем нишу до основания. Сколько возможно выжали, перестали зарабатывать — идем дальше. Мне от этого печально.
Работа в таких больших, коммерческих проектах отличается от работы в авторском кино?
Это абсолютно разные процессы, разные подходы. Фильмов вроде той же «Аритмии» становится все меньше и меньше, потому что они приносят меньше денег. Я уже не понимаю, как такое кино снимали раньше. Может, это меценатство уходит, уходят искренние фанаты профессии, которые раньше могли бы сказать: «Пусть мы не заработаем, зато мы снимем классное кино, мы расскажем эту историю».
Мне кажется, сегодня появился новый формат таких «компромиссных» проектов, где режиссер преследует какую-то свою цель, а сам продукт остаетсяотносительно массовым. Как с «Воздухом» Германа или «Чистыми» Хомерики.
Я тоже это ощущаю. Я пока не могу говорить про один проект, потому что он еще даже не запустился. Но я читала его сценарий, и сперва мне показалось, что это некая сказка, метафора — а она все раскручивалась и раскручивалась. Я думала: «Куда вы ведете? К чему вы клоните?» И развязка меня прямо поразила. Она дала какой-то совсем другой взгляд на то, что происходило по сюжету ранее.
Это было такое высказывание на тему страха коммуницировать друг с другом. О том, насколько важно этот страх в себе перебороть и начать говорить открыто. И еще очень важно, с каким намерением ты это делаешь. То есть если ты идешь «с кулаками», пытаешься что-то завоевать, доказать, то ты вряд ли будешь услышан. И этой теме в фильме дают неожиданный ход, хотя сам контекст — абсолютно понятная приключенческая история, сказка.
Это как с советской детской литературой — когда в сказке можно больше и свободнее говорить о тех вещах, которые «для взрослых» не напечатать.
Да, очень похоже на то.
Ты по этой причине сейчас чаще выбираешь детские проекты? У тебя недавно были «Бременские музыканты», скоро будут «Огниво» и «Алиса в Стране чудес».
Просто не так уж много интересных историй ко мне приходит. Играть то, что уже было мною сыграно, мне не очень хочется. Даже если придет неплохой сценарий, я буду думать: «Ну, блин, ну все уже!» Та же тема инфантилизма мне уже не суперинтересна. Играть инфантильного героя в очередной драме, где муж, жена и все такое, я не хочу. Хотя в «Алисе в Стране чудес» тоже есть такая драма между мужем и женой. И она, на самом деле, вечная, этот конфликт будет интересен зрителю до тех пор, пока супруги существуют, пока существуют семейные отношения. Но я от него немного устала.
Поэтому мне намного интереснее игровая история. Те же «Бременские музыканты» — это была для меня первая большая работа с музыкой и пластическим гримом. Мне предложили сыграть животное — это, конечно же, по-актерски меня захватывает. Плюс мы снова работали с Лешей Нужным (режиссер «Бременских музыкантов». — Прим. ред.), и сразу было понимание, что это, наверное, будет что-то прикольное. Поэтому на выбор ролей влияют и сценарий, и актерская задача, и то, с какой командой я работаю. «Алиса» — это тоже такой проект, где вроде бы и реальная жизнь, и Зазеркалье. Можно сыграть просто маму, а можно — Черную Королеву.
И это вау! Это очень классно. Потому что я клоун по жизни. Внутри меня очень много этой клоунской природы. И я понимаю, что очень мало материала, где я могу этого клоуна вытащить, сыграть остро характерного персонажа. Поэтому я иду в детские фильмы. Но не только потому, что персонаж характерный, — мне интересна история, мне интересен конфликт, мне интересна тема и возможность на эту тему высказаться.
«Алиса в Стране чудес» основана, насколько я понимаю, не на оригинальной истории Льюиса Кэрролла, а на ее переложении от Владимира Высоцкого. Фильм будет сильно отличаться от той «Алисы», которую мы ожидаем увидеть?
Да, конечно. Это наша интерпретация, особенно это касается главной героини, Алисы. Там есть два пространства: Алиса в реальной жизни и Алиса в Зазеркалье. У Кэрролла это была история маленькой девочки в мире фантазий, и главный вопрос там в том, приснилось ей это все или не приснилось. А в фильме мы больше концентрируемся на ее переживаниях, ее рефлексии. Мы скорее исследуем то, как она через свой внутренний мир воспринимает мир вокруг. И в этом мире все происходит по-настоящему, он реален. Книги «Алиса в Стране чудес» там не существует.
Ты упомянула, что «инфантильные» истории тебе уже не интересны. А что тебе сегодня хотелось бы сыграть?
Пока мы готовились к съемке, я вспомнила фильм «Рецепт любви». В прошлом году он получил ветвь на Каннском фестивале. И для меня это фильм, который просто не с чем сравнивать. Там поэтически рассказана история любви через готовку. Я плакала еще до того, как началась вообще вся драма, — от эстетики, от красоты, от того, как это тонко передано. Если бы меня позвали в подобный проект, это был бы восторг.
Конечно, интересно играть сложных персонажей, исторических героев и других необычных личностей. Но в этом фильме такая простая и красивая история любви, она так тонко рассказана, что мне сразу хочется такого кино. У нас пока нельзя даже представить себе, что кто-то предложит: «О, а давайте про лучшего шефа сделаем!»
Еще меня уже довольно давно зацепил сериал «Что знает Оливия?» с Фрэнсис Макдорманд. Там есть все и сразу: вроде бы и драма, и какая-то характерная история с элементами комедии, мелодрамы. То есть такое смешение жанров. И хотя герои простые, диалоги там очень классные. То, как эти герои живут, передано очень точно. Сами эти персонажи, их характеры прописаны просто невероятно.
Среди российских сериалов есть какие-то проекты, которые тебе интересны? Мне кажется, у нас есть проблема с тем, что новых шоу выходит огромное количество, привычка смотреть контент на онлайн-площадках есть, но чаще всего забываются эти проекты уже спустя пару месяцев после выхода.
Сразу скажу, что я не очень сильна в контексте российских сериалов. Но я знаю, что сейчас выйдет сериал «Амура» с Аленой Михайловой — я видела его трейлер, и мне показалось, что это будет что-то интересное. Там две сестры-близняшки, одна из них живет во Владивостоке, она боксер или что-то вроде того, а вторую сестру кто-то когда-то увез в Японию. Там она пропадает — и ее сестра-борец хочет ее найти.
Потом оказывается, что эта сестра была связана с какой-то японской мафией — и дальше начинается экшен, она пытается найти свою сестру и вызволить ее из Японии. По картинке и по нескольким сценам из трейлера мне показалось, что это интересно.
Я сейчас почти обо всем сужу по трейлерам. Если меня не цепляет трейлер, я не смотрю, и так происходит чаще всего. Меня особенно не интересует рефлексия по советскому времени, про бандитов или про музыкальные группы. Я просто смотрю: была такая группа, была группа такая, такая была, еще вот такая — ну, окей.
Ты понимаешь, откуда сейчас такой интерес к 1980-м?
Рефлексия по прошлому периодически накрывает всех. Хотя я не понимаю, в чем там романтика. Для меня там романтики нет. Мне в принципе сложно романтизировать этот период, достаточно тяжелый в жизни моих родителей, и вытаскивать оттуда какие-то отдельные штучки, где и музыка будет, и любовь, и что-то еще. Чаще всего эти проекты все равно превращаются в ностальгию по прошлому. Я не говорю про «Слово пацана», но почти всегда получается такое «Радио Ностальгия». Может быть, мы пройдем этот период и благодаря этому пойдем дальше. Как будто бы иногда надо сначала сделать один шаг назад, чтобы потом сделать два шага вперед.
Пока я готовился к интервью и смотрел твои последние работы, у меня появилось ощущение, что кино для тебя — один из видов медийной активности, а каких-то серьезных проектов типа «Аритмии» ты теперь сторонишься.
Нет, для меня кино — это всегда история «по любви». По крайней мере, я именно с таким настроем стараюсь туда заходить. Да, была «Аритмия», но был и фильм «Дыхание». У меня были и комедийные роли, и драматические. Если взять их в соотношении, то драматических ролей окажется гораздо больше. Там есть и «Аритмия», и «Чики», и «Тренер». Даже если брать какие-то ранние фильмы типа «Я худею» или «Громкая связь», моя героиня там все равно драматическая.
Возможно, дело в том, что существует уже очень конкретный образ Ирины Горбачевой — веселой, нарочито позитивной девушки, которая зажигает пространство. И этот стереотип о тебе из медиа переходит в кино — я вместо твоей героини продолжаю видеть эту маску, «блогера Ирину Горбачеву».
Мы недавно с кем-то разговаривали про понятие «суперсилы», друг у друга спрашивали, в чем наша суперсила. И я сказала, что я — зажигалка, я заводила. Я это правда ощущаю своей суперспособностью. Куда бы я ни заходила, я могу завести человека — не только в позитивном ключе, я могу из него и какую-то драму достать.
И в кино так же — мне всегда интересно смешение жанров, я не люблю чистые жанры, когда драма на драме и драмой погоняет. Мне в этом немножко несвободно. Что касаемо амплуа, здесь мы возвращаемся к продюсерской истории. Предположим, нам надо очень быстро снять фильм, в сжатые сроки. Чаще всего продюсеры обращаются к уже готовому амплуа, готовому типажу. «Так, кто сможет сыграть такого яркого, харизматичного комедийного персонажа, чтобы в нем еще и драма была? Бурунов!» И мы будем долбить Бурунова, чтобы он эту роль сыграл, пока он не скажет «нет».
Мы задумаемся: «Кто тогда?» И будем искать производные от типажа, который запомнился наиболее ярко. А чтобы самому этот типаж придумать, что-то сделать с актером, нужны не просто силы — нужно владение профессией режиссера. Для меня режиссер — это человек, который может не только взять камень и придать ему красивую форму, но и в то же время зажать его в очень жесткие рамки. Потому что только так этот камень будет блестеть со всех сторон и не проваливаться. Важно видеть природу артиста, его сильные и слабые стороны. Но на это нужны умения, талант и время.
Сегодня есть такие режиссеры?
Абсолютно точно. Но вот дают ли продюсеры такую задачу режиссерам? И дают ли им достаточно времени, как это было, например, в «Аритмии»? Боря Хлебников искал артистов пять месяцев. Когда меня через четыре с половиной месяца позвали на вторые пробы, я была уверена, что фильм уже сняли — настолько интенсивная была гонка в индустрии, что ты даже подумать не мог, что столько могут смотреть актеров.
Яценко Боря вообще не хотел пробовать. Он уже хотел снимать фильм вообще без этого главного героя, потом все-таки попробовал и взял Яценко. Но опять-таки Боря искал артистов под роль, чтобы тебе не надо было ничего играть. Ему нужен был готовый артист, который один в один сможет сыграть себя. На тот момент я реальная от своего образа в «Аритмии» отличалась процента на два максимум.
И дальше актера так и воспринимают — вот уже есть готовый костюмчик, который сейчас придет и сам все сделает. И мне присылают именно такой материал. Я ж не хожу и не спрашиваю: «А чего этот режиссер сейчас делает? А что он снимает? А дайте почитать его сценарий. Я могу сыграть эту роль! Позовите меня!»
Получается, актеры в принципе ничего не играют? Сначала они просто в кадре являются собой, а потом их уже воспринимают как готовый типаж. Есть, наверное, какие-то актерские нюансы, но зрителю они скорее незаметны.
Для меня это всегда игра. Но это действительно какие-то мелкие нюансы, которые кто-то может увидеть, а кто-то проигнорировать и сказать: «Она везде играет плюс-минус одно и то же». Если бы это был чуть более глубокий разбор, люди бы увидели, что разные персонажи сделаны по-разному.
Другой момент, что так иногда работает индустрия: увидели меня в каком-то новом амплуа, и это новое амплуа (например, героини, у которой несчастная любовь с мужем) попадает кому-то в сердечко. И со временем я начинаю видеть, что я раз сыграла эту несчастную любовь, два сыграла, три сыграла. И предложения стали приходить именно на эту тему. То есть раньше я была заложником комедийного амплуа, какого-то травести, а теперь стала заложником амплуа в сюжете.
И тут уже зритель чаще обращает внимание на внешние, а не внутренние нюансы. Типа: «Тут она с такой прической, здесь она в очках, а здесь без очков, а здесь она более деловая, здесь менее деловая». То есть считывают в первую очередь такие яркие детали. А психофизику актера мало кто видит. И мне самой поэтому всегда интереснее смотреть на артистов, которые внутри все проживают, а не внешне.
Если отойти от кино и говорить исключительно о твоем медийном образе — он как-то поменялся с 2017 года? Налагает ли он на тебя какие-то обязательства — условно, быть веселой для окружающих, когда тебе самой не до веселья?
Прикольно. Слушай, не то чтобы налагает, но я точно трансформировалась. И мне бывает нужно заново себя иногда переосмыслить, это точно со мной происходит. Та Ира, которая была, допустим, в 2016 году, когда все только начиналось, и я сейчас, в 2024-м — это два абсолютно разных человека. Поменялась ли я внутри медиа? Точно да. Осталась ли во мне что-то от прежней меня? Да, но это часть меня. Я не могу сказать, что я настолько изменилась, чтобы вообще не шутить, например. Мне просто стали интереснее какие-то другие темы, философские или какие-то еще.
Появилась рефлексия. Я стала рефлексировать на самые разные темы, которые меня трогают. Но здесь опять-таки есть определенный формат, разных социальных сетей. Я там — это 10% от меня максимум. Я, конечно же, хочу, чтобы там тоже происходила трансформация, и она там происходит, но по законам того жанра, в котором там все существует. Прийти и просто ломать его было бы странно. И так же странно было бы сказать, что в Instagram* и Telegram одна и та же аудитория, одна и та же подача.
В Telegram я могу смотреть длинное видео. В Instagram* я не могу смотреть видео длиннее пяти, а то и двух минут, мне становится неинтересно. Мой Telegram-канал уже мог бы называться «мои голосовые» — я там записываю сообщения по 15, по 19 минут и разговариваю с аудиторией как с другом или с подругой в формате аудио. И там я больше говорю о том, что меня сейчас трогает, заботит или выбешивает.
Я поднимаю какие-то темы — например, терпение и «терпилы». Что это такое, в чем разница, как это было у меня. То есть я делаю какие-то такие маленькие подкасты, и там я транслирую именно то, какая я сейчас. Но соцсети разные. Из 19 минут в Telegram нужно сделать одну минуту в Instagram — четкую и понятную выжимку, чтобы цепляло. Даже если человеку близка тема, он просто не будет меня слушать так долго.
В нескольких интервью, когда заходил разговор об эзотерике и духовных практиках, ты говорила, что мир устроен сложнее, чем мы думаем. Что есть какие-то процессы, я бы сказал магические, которые большинство людей отказывается воспринимать. Почему тебе в них хочется погружаться?
Потому что я вижу, как еще вчера я думала, что мир устроен «вот так», что в природе все происходит по каким-то одним правилам. И потом вдруг делают какое-то открытие — и оказывается, что квантовая физика рассказала нам про что-то еще. А открытие в биологии рассказало еще о чем-то. И мир оказывается устроен немножко по-другому, нежели чем я представляла. То есть для меня это новые знания, еще один способ постижения мира и узнавания его граней, какие они есть и есть ли они.
Раньше я, допустим, воспринимала мир как набор ограничений, а сейчас я понимаю, что ограничены только мои знания о мире. То есть не меня ограничивает этот мир, а я сама отказываюсь воспринимать. Я привыкла думать, условно: «Это — твердое, это — нетвердое». А может быть все наоборот. Изучать этот мир для меня очень важно.
И точно так же я думаю, что после смерти что-то есть. По факту я не знаю, твердой уверенности нет. Есть люди, которые что-то видели, клинические смерти прожили. Сколько людей рассказывают о каких-то своих опытах и практиках, монахи, например. Все это — это же тоже часть нашего мира, да? И мне это просто больше откликается. Уверена ли я в этом? Нет. Сомневаюсь ли в этом периодически? Абсолютно точно да.
Нет ощущения, что это такая форма эскапизма? Ты как бы удаляешься от условностей материального мира в поисках невероятных ответов, хотя ответы, скорее всего, самые простые: то, что мы видим, — это все, что есть.
Знаешь, мне все время хочется на эту тему подискутировать, но я в то же время понимаю, что все настолько зашито в материальный мир, что это становится трудно. Вот откуда приходят идеи? Что такое идея? Как она пришла в твою голову или в мою голову? У меня не было этой идеи, не было этого ощущения — и оно возникло. Как?
Интуитивно.
А что такое интуиция? Что это за внутренний голос, который тебе что-то подсказывает и его подсказки потом подтверждаются? Когда думаешь: «Блин, я так и думала, не надо было». Или наоборот: «Я чувствовала, что так произойдет, и оно произошло». Что это за тонкая материя, откуда она происходит, куда она? Ну, как это происходит?
Но ведь смысл интуиции в том, что ее объяснить нельзя и не нужно. Это твое предчувствие, ты ему доверяешь или не доверяешь — но как-то сам. А у тебя есть мастер, учитель, который тебя по этому пути направляет. Вот это мне уже непонятно: зачем доверять свое интуитивное другому человеку?
Я доверяю себе, своему восприятию и своей внутренней чуйке. Для меня точно существует какое-то «рацио», разумное начало. Когда я решаю: «Стоит мне так делать или не стоит? Нужно мне это или не нужно?» И это «рацио» может спорить с моим внутренним ощущением. Типа: «По логике надо бы туда сходить, с этими людьми надо бы познакомиться, потому что это важно». А другая часть меня говорит: «На хрен. Вообще не хочу». И потом я прихожу туда, куда не хотела — надо же проверить, не стану же я просто доверять какой-то чуйке? Надо попробовать, потрогать, посмотреть. Я прихожу, начинаю взаимодействовать и через время думаю: «Я же чувствовала, блин! Я знала, что именно так произойдет, и именно это происходит».
Но мы ведь и сами себя настраиваем на такое отношение.
У меня был разный опыт. Иногда я не настраивала себя ни на что, отметала все эти мысли, и ничего не происходило. Так тоже бывает. Но всегда есть два этих начала — чуйка и ум. И важно понимать, что тобой руководит. Что такое ум, «на чем я сейчас?». И для этого нужно понимать, какой у них язык, как говорит чуйка, как говорит ум.
Как только я начинаю эту торговлю с собой, сразу появляются слова: «Мне надо, надо туда пойти, надо сделать так, чтобы потом сделать этак». А желания нет. И я в таких случаях доверяю все-таки своему желанию, потому что уже накопился определенный опыт, когда я поступала против своего естества и потом очень сожалела об этом.
Я даже в картинах некоторых так участвовала. Я понимала, что я прихожу и все — не хочется с этим режиссером работать, мне на фиг это вообще не надо. Это просто не моя история. А «рацио» начинает: «Ну, подожди, подожди. А может, дадим шанс? А может быть, ты не так думаешь?» И начинается вот эта торговля. И меркантильность просыпается в том числе. И я из этого компромисса выхожу кишками наружу.
Как в «Храбром сердце». А что все-таки делает твой мастер и почему ты решила ей доверять?
Давай так: не что делает мастер, а кто такой мастер. Это мастер практик и медитации. То же самое, что учитель в школе. Как можно прийти в школу и довериться этому учителю? Как можно прийти в институт и довериться этому преподавателю? Как можно прийти к врачу и довериться ему?
У врача диплом есть.
А то, что он реальный, хороший врач — как ты поймешь?
Это уже сложнее, но я по крайней мере буду уверен, что он, если меня разрежет, сошьет обратно.
Здесь так же — человек прошел какие-то определенные практики, съездил в Тибет. Просто это метафизические вещи, ты не можешь их пощупать и потрогать. Вот в чем фишка. И мастер — это мастер жизни. Это человек, который имеет огромный опыт не просто жизненный, а еще и в практике медитации, разговорах с людьми и проживании какого-то опыта, который иногда невозможно пощупать. И я это знаю. То есть со мной это происходило — и диплом по этому поводу получать было бы странновато. Какой диплом ты можешь получить в церкви? Хотя батюшка может учиться, естественно, в церковно-приходской школе. И получить какие-то навыки, знания. Но это другое.
Это действительно объемная тема, и чтобы в ней разобраться, нужна обстоятельная беседа. В формате 10–15 минут что-то доказывать бесполезно. Или, знаешь, рассказывать, зачем мне нужен учитель. Да мне надо — и все. Я в этом чувствую такую потребность. Мне так надо. Не надо вам — и пожалуйста. Уговаривать никого не буду. И объяснять, откуда я знаю, что там существует, тоже. Не существует? Да по барабану. Вам не нравится? Считайте, что ничего не существует. Что после жизни нет ничего, что нет души или еще чего-то. Супер. Мне от этого ни тепло, ни холодно.
Принимается. У тебя выходит фильм «Говорит Земля!» — что это за проект?
Это такая комедийная утопия или экологическая комедия, такой вот новый жанр. По сюжету Земля подошла к своему логическому концу. У нее есть свой голос, и этот голос услышал единственный человек на земле — шахтер, которого играет Антон Филиппенко. А я играю девушку-эколога, которая говорит, что она тоже слышит Землю, что она чувствует, какая у нее боль и как ей надо помочь, что надо ее спасти.
Каждый герой в этой комедии сталкивается с вопросом: «А чего на самом деле хочешь ты?» И каждый герой по-новому себя проявляет именно за счет того, что начинают тикать часики. А еще это история о том, как поверить человеку, который слышит Землю — не сумасшедший ли это человек?
Это нам близко. Ты говорила, что от многих проектов отказываешься — почему согласилась на этот?
Это просто интересная история. По сравнению со всем остальным, что приходит, она необычная. Интересная же штука — «шахтер слышит землю и пытается ее спасти». По-моему, прикольно. Еще и персонаж интересный, девушка-эколог — тоже немного инфантильная, но все равно. И я подумала, что в этот материал я бы пошла. Да, это комедия, там не какая-то суперглубокая история, но в конце фильма она меня прямо зацепила, я даже прослезилась, когда смотрела. Прикольно, что это получилось.
Последний вопрос: есть ли у тебя какое-то главное воспоминание, впечатление или поворотный момент в жизни, к которому ты периодически возвращаешься, чтобы с собой синхронизироваться или лучше себя понять?
У меня такое ощущение, что вся моя жизнь соткана из таких моментов. Правда, она настолько насыщенная на повороты и на изменения от каждого человека, от каждой встречи. У меня сейчас реально в голове калейдоскоп, причем из разных событий — и из приятных, и из неприятных, которые меня куда-то по этой тропинке поворачивали.
Я назову встречу с мастером моего курса, Овчинниковым Родионом Юрьевичем. Для меня это еще с прослушиваний был какой-то волшебный момент. Мастера очень редко сидят на прослушиваниях, они обычно приходят только на третий тур и на конкурс. Чаще этим занимаются педагог на курсе или студенты, но он там был с самого начала.
Я пришла к нему в спортивном костюме, с пирсингом, с крашеными белыми волосами, с отросшими корнями. Я не поступила никуда. В ГИТИСе меня скинули, в «Щепке» (ВТУ им. М. С. Щепкина — прим. ред.) сказали: «Девушка, мы бы хотели, чтобы вы свою энергию потратили в каком-то другом заведении». Я тогда не понимала, что это такой тактичный отказ. И они меня пропустили на второй тур, а со второго тура уже скинули. Мне кажется, если бы Родион Юрьевич лично не ходил на все прослушивания, я бы и в «Щуку» (Театральный институт имени Бориса Щукина. — прим.ред) не поступила. Возможно, моя жизнь пошла бы как-то по другому.
И он точно так же вел наш курс, очень личностно. Есть такие педагоги, не в укор будет сказано, которые только выпускают четвертый курс — и сразу же набирают первый. Мало кто берет даже год на то, чтобы не набирать, или два, или три, или четыре. Хотя есть и такие. Вот у Родиона Юрьевича был один курс, и он сказал: «Все, это мой первый и последний курс». Он немножко максималист, его еле-еле уломали набрать еще один раз. А первый курс у него был талантливым. И, когда он набирал второй курс, то есть наш, он сказал: «Все. Вот тот был первый, а это будет последний».
После этого он больше не набирал. Мне от этого, конечно, печально, потому что он потрясающий педагог и потрясающий человек. Добрый, внимательный, чуткий, веселый, солнечный человек, который никогда не пытался тебя сломать. Лучше, чем с ним, мне не было ни с кем. Ни с одним театральным режиссером. Ни с кем я не работала легче. Настолько он под артиста проминал материал. «Тебе неудобно? Чувствую, неудобно. Давай, возвращайся». Перед ним нестрашно было лажать — потому что ты всегда в безопасности.
Твою роль он помогал ткать прямо на тебе, как портной. И он никогда не оставлял тебя на произвол судьбы. Лучшая моя работа в театре — это была Жанна д'Арк, и это была его работа. Я до сих пор играю студенческий спектакль, который называется «О любви и дружбе», его тоже поставил Родион Юрьевич Овчинников. И это одна из моих любимых ролей. Мне там очень свободно и легко, несмотря на то что уже прошло 12 лет. Я там расту, развиваюсь, и мне до сих пор есть что играть.
Беседовал Егор Спесивцев