Анна Лужбина: «Юркие люди». Рассказ из сборника

Мапа Рома

Разные люди говорили Роме, что он — мапа. Он и сам ощущал себя мапой. Сын называл его папой, но подразумевал как будто бы тоже мапу.

— Ты — мапа, — говорила бабушка, и «п» у нее получалась удвоенная, спотыкающаяся. — Ира уйдет, а ты останешься, еще будешь должен.

С бабушкой разговор строился так: она выдавала что-то отвратительное, Рома спорил. Потом она оказывалась права, но из сочувствия делала вид, что не предупреждала.

Ира ушла, но в последнее время у нее было так много работы и командировок, что вернее сказать — не вернулась. После развода договорились, что папа и мама равны, а детский сад уже рядом с папой. У мамы поэтому с Егоркой будут выходные (все, кроме первых в месяце), а у папы — будни.

— А у мапы — вся неделя целиком, — бабушка набрала дыхания, но зависла на экране телефона из-за неустойчивого интернета.

— Мам, ты зависла.

Раз, два, три…

— …зеленые обезьяны, — договорила бабушка, и Рома кивнул. Может, он что-то неправильно расслышал, но это было неважно.

Поварская смена начиналась в восемь, Рома отводил Егорку в сад к семи. Людей мало, и все ходят чуть согнувшись, будто в страхе, что с неба что-нибудь кинут. Егорка шаркал тяжелыми ботинками, Рома тащил его за руку, в лицо летел колючий снег, морозило щеки, и, если посмотреть на часы, всегда было время опоздания.

Бабушка помогала понемногу, раз в неделю, иногда чаще: погулять, забрать пораньше из сада, приобнять нежно у телевизора. Рома весь день проводил в ресторане, в горячем цеху. Ему нравилось готовить, еще раз — нравилось, ну правда нравилось, но он не понимал, почему за смену он получает столько же, сколько в меню стоит среднее блюдо без мяса.

Зато спал теперь Рома так крепко, как никогда до развода: засыпал прямо в детской кровати, в процессе укладывания, а иногда даже чтения ежевечерней книжки. Егорка сначала будил его, аккуратно стучал по лбу или по носу, а потом просто засыпал рядом, закинув на папу легкие ноги. Ночью Рома просыпался от немоты в теле и шел к себе на диван, хотя спать на диване оставалось уже совсем недолго.

А наутро опять волочился февраль, месяц-старость, и нужно было куда-то идти, потому что каждый день — это будни, вечная середина недели. Собирать поварскую форму и детсадовское, одеваться, одеваться, одеваться: в три слоя одежды, а еще сверху шапка на тесных пуговицах и плюшевый воротник, обсосанный у лица.

Егорку в сад Рома чаще всего приводил первым: охранник включал свет, потягиваясь и щурясь, как гигантский малыш. Потом появлялась какая-то рыжая мама с мальчиком из другой группы: мальчик ревел, Егорка сразу же начинал кривить губы, и Роме тоже хотелось реветь.

— Ты разденешься сам? — он смотрел на часы. — Я пойду, опаздываю на работу.

Егорка отвечал что-то беззвучное, неразборчивое, как Ира во время долгих разговоров перед разводом, и в темном коридоре проносилась тень только что пришедшей на работу воспитательницы.

Рома сбегал на автобус, и отпускало его только ближе к метро, когда можно было погрузиться в новости, в картинки и мемы, в фотографии чужих людей. Пассажиры перекатывались с ноги на ногу у эскалатора, было жарко и липко, пересадка, пересадка, Рома всегда уступал место какой-нибудь грустной женщине в темно-синем, подъем — снова в холод. Потом работа на ногах, резать, резать, стругать, жарить, парить, перекур — и снова.

— Уж лучше с тобой, чем с его биологическим отцом, — говорила Ира. — Уж лучше с тобой, чем со мной, потому что я не справлюсь, а ты — справишься, он любит тебя больше всех, а с тем патлатым чмом вообще не знаком.

— Так папа я или не папа? — Рома набирал сообщение, а потом стирал.

Посветлевшее утро 8 Марта: Егорка в костюме гнома с самым маленьким стишком на всю группу, всего две строчки. Рома ерзал на жестком стуле и ворочал внутри себя что-то матерное: о пришедших родителях, о непришедшей Ире, о тех, у кого хотя бы три строчки, а не две, а то и целый стишок или, может быть, даже песня.

Бабушка сидела рядом, застыв с поднятой рукой, чтобы снять все на видео. Рома подносил рукав ко рту, потому что хотелось что-нибудь укусить. Рукав пропах фритюрницей, прогорклым маслом, как будто Рома работал не в ресторане высокой кухни, а закручивал шаурму в подворотне.

К окончанию утренника все вместе пели песню про маму, а самые высокие мальчики (Егорка им, кажется, по пояс) подарили воспитательницам вялые тюльпаны.

— Ребенку нужно есть фрукты, а то заболеет, — говорила бабушка, когда они возвращались после утренника, она — домой, Рома — в горячий цех. — А то лицо у него как гномий колпак, зеленое, весь день ведь проводит в саду…

— Да не заболеет.

— А еще надо вызвать сантехника. Под ванной у вас вечная лужа.

Рома раздраженно втянул носом воздух и пнул ледышку.

— Я видел, на выходных посмотрю, сейчас некогда.

Когда Егорка заболел — Рома впервые за пятнадцать рабочих лет взял больничный, потому что тоже чувствовал себя больным, хоть и не температурил. На кухне отпрашиваться не принято, нужно приходить любым, потому что иначе все зашиваются. Но Рома все-таки отпросился: накормил Егорку детским нурофеном и виноградом, почитал книжку, уложил на дневной сон. Егорка заснул быстро, выпятив остренький чужой подбородок, доставшийся, видимо, от настоящего папы.

Рома заснул рядом, но проснулся через час оттого, что бледное мартовское солнце нагрело ему правую щеку. Дома ощущалась весна: на подоконнике расцвел старый кактус, снаружи курлыкал голубь, а еще что-то капало. Ира предложила помочь, если у Ромы запара, и в этом тоже было что-то весеннее, оттаявшее.

— Ты хороший человек, — говорила Ира по видео, нервно отковыривая лак с ногтей. — Если бы не ты, мы бы все уже умерли, человечество бы вымерло, понимаешь?

К вечеру приехала бабушка и приготовила что-то такое, что Рома ел у нее последний раз в детстве: макароны по-флотски, а не болоньезе, компот с мягкими розовыми вишнями на дне стакана. Эта простая еда как будто возвращала силы, и потом они втроем читали Жюля Верна, и страницы книги были желтыми, хрупкими как листья. Между таких страниц всегда можно что-нибудь найти: засушенный клевер или розовый лепесток. Читая, Рома вспоминал, как впервые увидел сверток в коляске, плоское лицо в полосатой шапочке. Ира шутила: это Джабба Хат, только маленький, а ты ему теперь как отец, а точнее — без «как».

Когда спала температура, Рома с Егоркой пошли гулять в ближайший лесопарк. Выйдя из дома, сразу же нашли островок сухого асфальта и вернулись, чтобы взять мелки и скейтборд. Стоявшая у подъезда «Волга» показала удивленный стеклянный глаз: ее почти никогда не чистили, поэтому по ней можно было отслеживать времена года.

Они прошли через лес, и в особенных местах здесь проклевывались какие-то весенние нежные цветочки, которые хотелось назвать подснежниками. Рома открыл рот и подержал его какое-то время открытым, просто так.

— Я тебя люблю, — мало какие слова вызывали у него больший ужас и неудобство.

— И я тебя, — Егорка снова присосался к плюшевому воротнику, а после наклонился, чтобы понюхать цветок. — Пахнет ватрушкой.

Потом они дошли до того места, где в клетках у конюшни сидели красноглазые кролики, попробовали погладить их мягкие длинные уши, вытащить недоеденную морковь и ею же накормить кроликов снова. Уже по дороге домой за ними увязались черные бродячие собаки — за Ромой часто увязывались, ходили иногда целой стаей и оставались караулить у подъезда.

— У таких, как ты, все на шее сидят — и звери, и люди, — объясняла бабушка. — Но это от хорошего воспитания…

Вечером после ужина Рома открыл окно и прислушался: на темной детской площадке кто-то скрипел качелями, а у магазина пели песню. Кактус на подоконнике скинул цветок, но, кажется, готовил еще один. Телефон, оставленный на столе кухни, загорался снова и снова.

«Я уезжаю, — писала Ира. — Может быть, надолго: полгода, год. Что ты мне скажешь?»

За окном продолжали скрипеть невидимые качели: туда-сюда-туда-сюда. Рома пожал плечами, глядя на пустую стену, налил воды, выпил залпом. Вроде бы все равно.

«Ок», — отправил он сообщение.

На следующий день вернулось темное утро, вязкий недосып, мелкий снег под желтым фонарем. Вставали сложно, долго и снова позже, чем нужно: Рома суетно помог Егорке одеться и занялся завтраком. Яйца растекались по сковороде, босые стопы приклеивались к полу, неожиданно кончились и хлеб, и масло, и колбаса. Пожарив простую яичницу, Рома позвал Егорку, но тот не отвечал. Он заглянул в детскую: Егорка, снова одетый в пижаму, лежал под одеялом, укрывшись с головой.

— Я буду всегда болеть, чтобы не ходить в сад, — сказал Егорка.

— Вставай.

— Не встану.

— Вставай!

— Не встану.

Рома подошел и сдернул одеяло, но Егорка юркнул под кровать, выскочил с другой стороны и побежал в коридор. Рома кинул одеяло в сторону, сразу же посыпались какие-то игрушки, покатились шарики, загремело лего. Рома рванул, ударился рукой о дверной косяк, но Егорка прыгнул в ванную комнату и закрылся изнутри.

Рома дергал за ручку, потом заколотил кулаком в дверь: раз — колокольчиками звякнули дверные петли, два — до хруста то ли в двери, то ли в запястье; хотел стукнуть третий — но замер, дыша с простудным хрипом, чувствуя, как мягчеют ноги.

— Сегодня дома со мной, завтра с бабушкой, — он сполз на пол, и тело было как набитый камнями мешок. — После выходных — в сад.

Щелкнул замок, открылась дверь, Егорка вышел с задумчивым и взрослым лбом, сухими щеками. Рома смотрел на него удивленно: никогда еще он не рассматривал сына с такого ракурса, снизу вверх.

— Там под ванной лужа и что-то текет, — сказал Егорка.

Он держал руки в карманах с оттопыренными большими пальцами точно так же, как их держал бы Рома.

— А еще у тебя там кровь на руке.

Кто-то постучал. Рома с трудом встал и подошел к входной двери, посмотрел в глазок. В коридоре стояла соседка этажом ниже. Рома спрятал руку за спину, открыл: у соседки была какая-то особенная, непривычная красота, родинка-муха и внимательный взгляд.

— Вы меня затапливаете, — сказала она. — Идемте, я покажу вам.

Подробнее о книге можно узнать по ссылке.