Антонио Муньос Молина: «Ночь времен». Фрагмент из романа

Вдруг чудесное явление исчезло. То, что Джудит Белый прямо сейчас вообще существует в мире, кажется ему настолько же невероятным, как и то, что она могла мгновение назад стремительно войти в вагон вот-вот отъезжающего поезда, заставляя выдумывать мелодраматическую историю своего прибытия на вокзал в последнюю минуту. Он не помнит точно, сколько времени назад уехал из Мадрида, но ведет аккуратный счет дням, прошедшим с тех пор, как видел ее в последний раз. Он четыре дня ходил по ее городу пешком, ездил на трамваях, в вагонах подземки и надземки, не переставая искать ее в каждой молодой женщине, которая оказывалась рядом или которую видел издалека, но повторяющееся разочарование так и не выработало в нем иммунитет против миража узнавания. На Юнион-сквер он увидел плакат, посвященный солидарности с Испанской Республикой и славной борьбе испанского народа с фашизмом, и проторил путь через толпу, размахивавшую транспарантами и флагами и певшую гимны, исключительно в надежде встретиться с ней. Он смотрел с палубы корабля на растущие из тумана словно освещенные скалы, башни города, и, кроме страха и головокружения, его единственной мыслью было то, что в какой-то точке этого лабиринта может находиться Джудит Белый.

В колонках с бесчисленными именами телефонного справочника Нью-Йорка он встретил ее фамилию три раза, и в двух случаях из трех раздраженные голоса, которые он едва понимал, говорили, что он ошибся, а в третьем — долго звучали гудки, но никто так и не ответил. И все же сознание выделяет образы и вымыслы так же, как железы во рту выделяют слюну. Джудит — вот она бежит среди людей по главному вестибюлю Пенсильванского вокзала, ищет его; думает, что узнаёт его в каждом мужчине среднего возраста в темном костюме; несмотря на каблуки и узкую юбку, с ловкостью гимнастки спускается по металлической лестнице, чтобы не опоздать. Так он искал ее среди пассажиров экспрессов, отъезжавших из Мадрида поздним вечером девятнадцатого июля: тот вечер мог еще показаться обычным, а не окончательной линией раздела времен, невзирая на вещавшие на полной громкости радиоточки на освещенных и распахнутых настежь балконах, толпы хрипло кричавших людей на центральных улицах и звуки выстрелов, которые еще можно было принять за кашель моторов или фейерверки. Он найдет ее за несколько мгновений до отхода поезда, ее светлые кудри мелькнут в окне спального вагона в облаке пара, переливающегося в свете мощных прожекторов, и она, увидев его, откажется от решения разорвать отношения и уехать из Испании и бросится в его объятия. Мальчишеские фантазии, разум, исподволь зараженный романами и фильмами, где судьба позволяет возлюбленным воссоединиться за несколько секунд до финала, мюзиклами, которые он смотрел вместе с ней в кинотеатрах Мадрида, огромных и темных, пахнущих новыми материалами и дезинфицирующим средством, с бликами золоченых светильников, сиявших в движущемся серебряном свете экрана.

Они назначали встречи в ложе кинотеатра «Европа» на улице Браво Мурильо и, хотя было маловероятно, что в этом далеком от центра небогатом районе кто-нибудь их узнает, по отдельности входили на первый дневной сеанс, где меньше всего публики. На оживленной пыльной улице стояла жара — лето началось очень рано — и слепило солнце, но стоило пройти через несколько обитых гранатовым сукном дверей с окошками-иллюминаторами, и ты попадал в искусственный рай темноты и прохлады. Они не сразу привыкали к полутьме и искали друг друга во время самых светлых сцен — внезапная ясность полудня на палубе первого класса фальшивого трансатлантического лайнера, где море проецируется на специальный экран, а океанский бриз, играющий светлыми кудрями героини, создается электрическими вентиляторами. В кинохронике два миллиона человек с оливковыми ветвями и инструментами шествовали под звуки военных маршей по проспектам Берлина в День труда. Такая же океаническая толпа так же дисциплинированно потрясала оружием, букетами цветов, знаменами и портретами на Красной площади в Москве. Велосипедисты с суровыми лицами рабочих влезали в гору по каменистым дорогам «Вуэльты Испании». Он жадно искал в полутьме ее ладони, обнаженную кожу бедер над упругим шелком чулок, то восхитительное место, где подвязка слегка врезалась в плоть; отдавался вкрадчивым и бесстыдным ласкам ее руки; ее улыбающееся лицо освещалось вспышками экрана. Наглые итальянские легионеры с черными бородками и в украшенных перьями колониальных шлемах маршировали перед только что завоеванным дворцом негуса в Аддис-Абебе. Дон Мануэль Асанья выходил из Конгресса депутатов, принеся клятву при вступлении в должность президента Испанской Республики, — во фраке, с лентой вокруг раздавшегося туловища, в каком-то абсурдном цилиндре и с таким ошарашенным выражением на лице, будто оказался на собственных похоронах (Джудит видела на улице президентский кортеж и отметила контраст между бесцветной кожей Асаньи в открытом автомобиле и красными плюмажами конных кирасиров в эскорте). Актеры Джинджер Роджерс и Фред Астер невесомо скользили по лакированной платформе, обнимаясь в танцевальной фигуре, точно такой, как на раскрашенной парусине афиши на фасаде кинотеатра «Европа». Очевидная искусственность кино дарила Джудит неподдельные эмоции, и она без сопротивления им отдавалась: губы шевелятся, но не поют; невероятность того, что мужчина и женщина в обычной уличной одежде, только что беседовавшие, шагая рядом, мгновение спустя начинают петь и танцевать, стараясь укрыться от внезапного и очевидно ненатурального дождя. Она знала наизусть все песни, в том числе из реклам испанских радиостанций, она изучала их так же скрупулезно, как старинную поэзию или стихи Рубена Дарио, которые разбирала на занятиях с доном Педро Салинасом. Она декламировала Игнасио Абелю тексты английских песен и просила, чтобы взамен он объяснял ей те, что пела Империо Архентина в фильме «Брюнетка Клара», который по непонятной ему причине нравился ей так же сильно, как и американский «Цилиндр». Патефон в ее комнате проигрывал и песни, которые она привезла с собой из-за океана, и пластинку, на которой Гарсия Лорка аккомпанировал на фортепиано звезде фламенко Архентините. Так как Джудит нравились эти на скорую руку состряпанные фильмы о цыганах и контрабандистах, в которых пели визгливыми голосами, Игнасио Абеля уже меньше беспокоило, что его двенадцатилетнего Мигеля они тоже приводили в восторг. Еще прежде, чем они познакомились, предвестником ее явления в его жизни стала музыка, каким-то образом присущая ей так же естественно, как голос, блеск волос или аромат ее одеколона — что-то среднее между спортивным и сельским запахом. Однажды вечером в конце сентября Игнасио Абель вошел в актовый зал Студенческой резиденции в поисках Морено Вильи и увидел какую-то женщину: она играла на фортепиано, сидя к нему спиной, и тихо что-то напевала в пустынном, залитом золотым, красноватым закатным сиянием зале, и этот образ останется в его воспоминаниях нетронутым, сохранится, словно в капле янтаря, в особом вечернем свете двадцать девятого сентября.

Кажется, будто это было вчера и одновременно — очень давно. Теперь он знает, что личность — конструкция слишком хрупкая, чтобы держаться сама собой, без близких свидетелей, которые могли бы ее подтвердить, без взглядов со стороны, которые могли бы ее опознать. Воспоминания о самом для него важном так далеки, будто принадлежат другому человеку. Лицо на фотографии в его паспорте стало почти что лицом незнакомца, а то, которое он привык видеть в зеркале, наверное, с трудом узнали бы Джудит Белый или дети. В Мадриде он видел, как стремительно, за одну ночь, менялись лица людей, знакомых ему, как он думал, с незапамятных времен: превращались в лица палачей, юродивых, боязливых зверушек или скота, без сопротивления идущего на заклание; лица, превратившиеся в сплошной рот, кричащий в эйфории или панике; лица мертвецов, наполовину знакомые, наполовину превратившиеся в красную массу от ружейной пули; восковые лица тех, кто принимает решения о жизни и смерти, сидя за столом, освещенным конусом лампы, а быстрые пальцы тем временем печатают список имен. Какое лицо у человека, стоящего в свете фар, за несколько секунд до того, как упасть убитым или тяжело раненным и корчиться в агонии в ожидании милосердного выстрела из пистолета в затылок. Смерть в Мадриде — иногда внезапный взрыв или выстрел, а иногда — неторопливая процедура, требующая официальных бумаг, написанных канцелярским языком, напечатанных под копирку в нескольких экземплярах, заверенных печатями и визами. Так что в его воспоминании о том дне, немногим более года назад, когда он увидел Джудит в первый раз, почти нет чувства потери, ведь потерянное перестало существовать так же абсолютно, как и тот, кто мог бы по нему тосковать. Скорее есть какое-то сомнение в фантастической точности, желание с помощью усилия воображения отбросить достоверность целого мира, который исчез, оставив чрезвычайно мало материальных следов своего существования, таких хрупких, что и сами они обречены на скорое исчезновение. Но ему недостаточно попытаться вернуть тому мигу качество настоящего, освободив его от наслоений памяти, как реставратору, который осторожно и терпеливо очищает фреску, чтобы вернуть ей исходную яркость цветов. Он хочет снова пережить те шаги, что, хотя он и не подозревал об этом, привели его к этой встрече, которая легко могла бы и не случиться; шаг за шагом восстановить весь тот день, прелюдию, часы, которые тайно приближали его к рубежу, разделившему его жизнь на две части.

Оформить предзаказ на книгу можно по ссылке