Евгений Водолазкин: «Чагин». Отрывок из романа об уникальном мнемонисте

Не обладая памятью Чагина, что-то я мог и позабыть. Что-то, как говорится, даже и попутать. Отвечаю ведь за дух, не за букву. Общая атмосфера была дружественной, если не сказать — братской. Всех нас сплачивала грядущая разлука с Родиной, для меня — временная, а для Исидора, очень возможно, что и вечная. То и дело ощущал я влагу в уголках глаз, в то время как Чагин собой, казалось, владел. Для человека, чей дальнейший жизненный путь мог протекать на чужбине, он держался молодцом. Это вызывало мое некоторым даже образом удивление.

Той весной Исидор усиленно учил английский язык, ибо местом операции «Биг-Бен» должна была стать, как можно догадаться, Англия. Английский ему преподавали сотрудники Отдела иностранной литературы. Поскольку знания каждого из них по отдельности не были еще совершенны, занимались они с Чагиным бригадным методом, вдохновясь пословицей: «Один горюет, а артель — воюет». Кто-то рассказывал о системе времен, иные же, допустим, о неправильных глаголах.

О времена, о нравы! Сколько же у них все-таки неправильных глаголов, циркулирующих в языке без всякой надежды на исправление… Можно ли, спросите вы, расчистить авгиевы конюшни в одночасье? Отнюдь, отвечу после краткого раздумья. Отнюдь. Ошибки накапливались веками, и точка невозврата представляется мне пройденной. Жребий брошен: они перешли Рубикон. Карфаген должен быть разрушен.

Последнее изречение меж тем не подразумевает полную негодность английского языка к употреблению. Тем более что сотрудникам библиотеки удалось внести какие-никакие коррективы. Так, те неправильные глаголы, которые им казались небезнадежными, они тайком спрягали как правильные. Это несколько разрядило гнетущую атмосферу, сгустившуюся вокруг этой части речи, но радикально исправить ситуацию уже, разумеется, не могло. В конце концов, даже сотрудники библиотеки в своих возможностях не безграничны.

Они сделали всё, что могли. Делясь своими скудными знаниями с Чагиным, занимались с ним художественным переводом. Многие приносили для занятий имевшиеся у них английские тексты и даже отдельные слова, в том числе — и я, предложивший перевести слово stove-maker. Когда Исидор перевел его как печник, все посмотрели на меня, ожидая моей реакции.

— В целом смысл слова передан правильно, — произнес я, как бы взвешивая услышанное. — Печник.

К концу мая Чагин знал несметное количество слов и правил, но случай открыл одно его слабое место. Случаем этим стало посещение библиотеки делегацией прогрессивных английских студентов, которым Чагин в течение двух часов читал в сокращении «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. Выслушав Исидора, они вежливо спросили, что именно прозвучало.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — произнес я негромко.

Директор библиотеки строго посмотрел на меня и пояснил:

— Это «Песнь о Гайавате». У нас ее знают все.

Англичане смутились и сказали, что у них ее тоже знают все. Просто они не поняли, что звучала именно эта песнь. Как оказалось, причина была в том, что Чагину произведение было доступно в коллективном воспроизведении сотрудников Отдела иностранной литературы.

Потом был банкет. За время банкета в спецхране библиотеки нашелся набор пластинок «Песни о Гайавате» в записи Лоуренса Оливье, и Исидор успел прослушать первые полчаса. Когда банкет подходил к концу, к англичанам снова привели Чагина, и он предложил им новое прочтение Лонгфелло.

В первый момент прогрессивные студенты онемели. Когда выступление, длившееся по понятным причинам полчаса, закончилось, они бурно зааплодировали. Их радость была вызвана как красотой чтения Чагина, так и тем, что вторая попытка была такой короткой. Гости признались, что заранее смирились с новым двухчасовым выступлением, воспринимая происходящее как некий местный ритуал. Особенно же их поразило то, что сквозь легкий русский акцент (он всё еще сохранялся у Исидора) невероятным образом проступали интонации Лоуренса Оливье.

Один из студентов робко спросил у директора, в чем глубинный смысл двух столь разных прочтений Лонгфелло.

— Глубинный смысл? — задумчиво переспросил директор. — Мы считали своим долгом показать вам, как по-разному можно читать Лонгфелло.

* * *

В начале июня был запланирован ответный визит в Англию наших студентов, еще более, по сути, прогрессивных, чем английские. В ходе этого визита и планировалось проведение операции «Биг-Бен». Как показали дальнейшие события, вся наша колоссальная подготовка не прошла даром.

Было принято решение лететь в Лондон самолетом из Москвы. Накануне вылета мы с Чагиным прибыли в столицу на поезде. До рейса у нас было еще порядочно времени, и я повез своего подопечного (в этом слове я машинально выделил печь) на Красную площадь.

— Это главная площадь страны, — сообщил я мнемонисту, — так запомните же ее такой, какая она есть, — с кремлевскими стенами, башнями и мавзолеем — всю до последнего камешка священной брусчатки. Говоря о брусчатке, я выражаюсь фигурально, но не сомневаюсь, что вы поймете истинный смысл моих слов.

Так и случилось. Чагин окинул Красную площадь своим памятливым взором, и она запечатлелась в его памяти столь прочно, что в любой момент жизни он мог ее вспомнить, а возможно, и прослезиться.

Уже сидя в самолете, я на всякий случай спросил его:

— Любезный сердцу моему Исидор, что вам удалось запомнить на площади, именуемой Красная?

Когда же он в подробностях стал описывать архитектурные подробности ГУМа, я понял, что мой подопечный повернут не в ту сторону. Немедленно подняв Чагина с места, я взял его за плечи и развернул на сто восемьдесят градусов:

— А что, друг мой, вы видите сейчас?

Тут-то он, милый, описал мне и мавзолей, и кремлевские зубцы, и часы на Спасской башне, показывавшие четверть третьего, ибо именно в это время мы на Красной площади пребывали. Так простой поворот на сто восемьдесят способен в корне изменить показания и дать правильный взгляд на вещи.

В Лондоне нас разместили в студенческом общежитии. Выбрав самую большую комнату, мы собрались в ней, дабы избежать терзающих одиночек искушений, из коих горчайшее есть побег. Таковым помещением оказалось мое — в нем групповое, собственно, и возобладало над индивидуальным.

Общие собрания с самого начала стали у нас доброй традицией. Не успев войти в общежитие, посланцы СССР спешили сгрудиться в моей комнате. Шучу, конечно: успев войти.

Было нас пятнадцать студентов, плюс три человека, осуществлявших за ними пригляд (из расчета один к пяти), плюс я, грешный, — руководитель группы. Заострю: я, грешный руководитель группы, коль скоро случившееся в Лондоне в глазах общественности являлось моим грехом.

Вне общежития побег был неошуществим… Неошуществим? В те дни я на нервной почве стал испытывать проблемы с этим словом — как в свое время испытывал их с беспрецедентным. Сказывалось переутомление последних недель. Даже сейчас, когда у меня достаточно времени для отдыха, я не гарантирую правильного его употребления.

Упоминаю об этом лишь для того, чтобы показать, сколь накаленной была атмосфера.

Так вот, кратные пяти, студенты безотлагательно разбивались на три группы и перемещались под неусыпным наблюдением спецсотрудников. Я же, в свою очередь, ошуществлял общее наблюдение за студентами и сотрудниками. Ошуще… Проверочное слово — ошущение?

Приблизившись к Чагину в первый же день, прошептал ему на ухо:

— Побег вне общежития неошуществим. Будем бежать через туалет. Не отвечайте.

Он не ответил. Посмотрел на меня с удивлением.

Вечером того же дня, по пословице «В тесноте, да не в обиде», все собрались в моей комнате. Сидели — кто на подоконнике, кто на подлокотнике (имелось два кресла), а кто, как говорится, и непосредственно на полу. Приметив, что ухо Исидора находилось в непосредственной близости от моего кресла, я незаметно свесился с подлокотника и прошептал:

— Проситесь в туалет…

Чагин попросился. Всем бросилось в глаза, что в том, как он это сделал, не было внутренней убежденности. Может быть, поэтому куратор чагинской группы Константин Колотов откликнулся с подоконника:

— Вы, Исидор, не можете немного потерпеть? Позже вместе пойдем.

Я удивленно поднял брови. Это зачем еще вместе? — читалось на моем лице. Это с какой же такой конечной целью? Вообще говоря, у меня очень выразительные брови. С поднятыми бровями я сидел секунд тридцать, что в итоге и возымело действие. Выразителен был и мой взгляд.

— Я хочу сказать, что со временем могу проводить вас до дверей туалета, — нехотя пояснил Колотов.

Заметив на шкафу песочные часы, я велел Колотову взять их. Чагина же подчеркнуто вежливо проинформировал:

— В вашем распоряжении десять минут личного времени.

Взяв часы, Колотов внимательно их рассматривал.

— Архаика…

Он обернулся к Исидору:

— Часы рассчитаны всего на пять минут, так что будем исходить из этого.

В моих глазах заблестели искорки:

— Товарищ Константин, а ведь песочные часы так устроены, что стоит их перевернуть — и будет десять!

Колотов пожал плечами:

— Зачем целых десять? Что он, спрашивается, будет там делать?

— Это тот вопрос, Константин Галактионович, который не вправе ставить никто, — ответил я, не повышая голоса.

Исидор вышел. Мы шутили и смеялись. Через пять минут с громким стуком Колотов перевернул песочные часы. В комнате повисла тишина. Ушедший всё еще отсутствовал, но все знали, что у него было еще пять минут. Колотов громко вздохнул. Студентка Беспалова предположила, что у Чагина проблемы с желудком и он прикован к унитазу.

Пряча улыбки, все потупились — все, кроме Колотова. Он вышел в коридор. По истечении десятой минуты вернулся с опрокинутым лицом.

— Дверь заперта, — сказал он. — Я стучал, но никто не отозвался.

Бросив на него полный тревоги взгляд, я задал прямой вопрос:

— Что это у вас глаза на мокром месте?

— Чагин мог уйти через окно, — произнес тихо Колотов. — Здесь первый этаж.

Что ж, это мне было хорошо известно.

Чаял, что Чагину удалось поймать такси, и он уже ехал в направлении британского министерства иностранных дел. Все необходимые адреса участник операции запомнил еще в Ленинграде. Исидор знал также и то, как по-английски будет «прошу предоставить мне политическое убежище». Единственной естественной препоной здесь могло стать его произношение, поскольку пластинки с означенным текстом нам найти не удалось.

— Что будем делать, товарищи? — сказал я, накинув на плечи пиджак.

— Впору ломать дверь.

Каждое из этих слов Колотов произнес раздельно. За чагинскую пятерку отвечал он, и его волнение было понятно.

— Прежде чем идти на беспрецедентную меру, следует всё взвесить. — Я перевернул бесполезные уже песочные часы. — Впрочем, беспрецедентные меры — следствие беспрецедентных причин.

Я произнес проблемное слово беспрецедентное количество раз, но ведь и случай был беспрецедентным. К счастью, ничего ломать не пришлось. Сохранивший присутствие духа студент Серов осмотрел дверь, затем достал из кармана перочинный ножик, просунул его в щель и откинул наброшенный изнутри крючок. Первым в туалет вбежал Колотов. Устремившись за ним в едином порыве, все мы застыли в немой сцене. Окно туалета, выходившее в сад, было открыто. В том, что оно легко открывается, я накануне убедился лично. Мне было больно смотреть на Колотова, проливавшего слёзы над писсуаром, но открыться я ему не мог. Просто не имел права.

Конечно, это событие омрачило нашу поездку — хотя бы в том отношении, что до самого возвращения в Москву все, включая Беспалову, посещали туалет в сопровождении Константина. Думаю, что и сам сопровождающий где-то был этому не рад. Ссутулившись, он всякий раз становился лицом к окну и почти не смотрел на сопровождаемого.

Чтобы как-то его утешить, я обещал засвидетельствовать, что им была проявлена максимальная бдительность. Сказал, что всю ответственность беру на себя. Впрочем, в каком-то отношении поездка в Лондон оказалась для Константина счастливой. Полученная в ней прививка коллективизма дала свои плоды: по возвращении в Ленинград он женился на Беспаловой.

Приобрести книгу можно по ссылке.