Пророчества, грехи и пошлость. Писатели разных эпох — про Достоевского

Набожный истерик

Иосиф Бродский, размышляя об отношениях Достоевского с Богом, пришел к весьма нетривиальным выводам. По сути, он подверг деконструкции миф о религиозности Достоевского-художника:

«…перо его постоянно вытесняло душу за пределы проповедуемого им православия. Ибо быть писателем неизбежно означает быть протестантом или, по крайней мере, пользоваться протестантской концепцией человека. И в русском православии, и в римском католичестве человека судит Всевышний или Его Церковь. В протестантстве человек сам творит над собой подобие Страшного Суда, и в ходе этого суда он к себе куда более беспощаден, чем Господь или даже церковь, — уже хотя бы потому, что (по его собственному убеждению) он знает себя лучше, чем Бог и церковь. И еще потому, что он не хочет, точнее — не может простить. <…>

Конечно же, Достоевский был неутомимым защитником Добра, то бишь Христианства. Но если вдуматься, не было и у Зла адвоката более изощренного. <…> Ибо результаты его инквизиции выявляют нечто большее, нечто превосходящее саму Истину: они обнажают первичную ткань жизни, и ткань эта неприглядна.

Толкает его на это сила, имя которой — всеядная прожорливость языка, которому в один прекрасный день становится мало Бога, человека, действительности, вины, смерти, бесконечности и Спасения, и тогда он набрасывается на себя».

А вот Эдуард Лимонов не сомневался в конфессиональной принадлежности Достоевского, хотя горячо критиковал Федора Михайловича за эту позицию. По его мнению, христианство съедало революционный художественный потенциал Достоевского, который так и остался не раскрытым в полную меру:

«В монументальных произведениях Достоевского море слез, тысячи истерик, колоссальное количество бесед за чаем, водкой и без ничего, бесед о душе, о Боге, о мире. Герои его упиваются беседами, самоистязаются словами и истязают других. Только и делают, что высасывают из пальца, из мухи производят слона. <…>

Мне лично нравятся первые сто страниц “Преступления и наказания”. Очень сильно! Но дальше, к сожалению, идут сопли и слюни, и их очень изобильно. Долго и нудно выясняются отношения с Богом. Это тесные, вонючие, плотские, интимные, чуть ли не сексуальные шуры-муры с Господом. Какие-то даже неприличные по своей близости, по своей липкости и жарком дыхании. <…> Свыше ста страниц “Преступления и наказания” читать невозможно. Родион Раскольников, так правдиво, так захватывающе прорубивший ударами топора не окно в Европу, но перегородку, отделяющую его от Великих, убедившийся, что он не тварь дрожащая, этот же Родион становится пошлым слезливым придурком. Как раз тварью дрожащей. Великолепное лето в Петербурге и великолепное высокое преступление тонет в пошлости и покаянии. Оттого, что покаяния так много, оно неискренне.

Достоевский умел находить высоких и оригинальных типов в толпе и в жизни: Раскольникова, Мышкина, Верховенского, Настасью Филипповну, наконец. Но он никогда не умел занять этих героев героическим делом. Они у него по большей части болтают и рисуются, а их покаяние невыносимо. Их связи с Богом невыносимы. Болтовня у Достоевского растягивается на сотни страниц. На самом деле, как это часто бывает с классиками, Достоевского лучше читать в изложении, чередующемся с хрестоматийными отрывками. Нерелигиозному человеку вообще скучно с Достоевским».

Поэт, которого не было

Достоевский писал стихи. Этот факт известен не многим. Надо признать: у классика намного лучше получалась проза. Федор Михайлович и сам понимал это, а потому оставил не так много поэтических высказываний. Практически все они были написаны в шутку, несколько — в соавторстве с женой, Анной Григорьевной. Впрочем, спустя полвека эту часть его наследия переосмыслили поэты-абсурдисты, участники объединения ОБЭРИУ, в частности Николай Заболоцкий и Николай Олейников. Они обратили внимание на те абсурдные стихи, которые Достоевский приписал своему глуповатому персонажу из романа «Бесы», капитану Лебядкину. Литературовед Лидия Гинзбург вспоминала показательный случай:

«Ахматова говорит, что Олейников пишет как капитан Лебядкин, который, впрочем, писал превосходные стихи. Вкус Анны Андреевны имеет пределом Мандельштама, Пастернака. Обэриуты уже вне предела. Она думает, что Олейников — шутка, что вообще так шутят».

Но Олейников не шутил. Поэты-абсурдисты видели в нарочито глуповатых алогичных стихах, больше напоминающих графоманские вирши, путь к особому остранению реальности. Это был специальный прием, позволяющий переоткрыть поэтический язык, подвергнуть деконструкции «поэтичные» штампы и поиронизировать над высоким стилем современников-модернистов.

О том, каким потрясающим поэтом мог бы стать Достоевский, если бы занялся этим делом с самого начала, фантазировал в своем стихотворении Александр Кушнер:

Представляешь, каким бы поэтом —

Достоевский мог быть? Повезло

Нам — и думать боюсь я об этом,

Как во все бы пределы мело!

Как цыганка б его целовала

Или, целясь в костлявый висок,

Револьвером ему угрожала.

Эпигоном бы выглядел Блок!

<…>

И в какую бы схватку ввязалась

Совесть — с будничной жизнью людей.

Революция б нам показалась

Ерундой по сравнению с ней.

До свидания, книжная полка,

Ни лесов, ни полей, ни лугов,

От России осталась бы только

Эта страшная книга стихов!

Наивный пророк

О том, что Достоевский предсказал многие события ХХ века, крах старого мира, революции и кризис гуманизма, сказано много. Эти размышления стали общим местом, но даже современные писатели не отходят от них. Например, Евгений Водолазкин утверждает:

«Достоевского часто называют пророком. При этом мало кто был так внимателен к своему времени, как он. Разглядеть что-либо в будущем способен прежде всего тот, кто хорошо видит современность. Так же, как и понять что-то в прошлом. У Достоевского нет романов на историческую тему. Его интересует не столько история, сколько, выражаясь по-лермонтовски, история души.

Ось повседневности горизонтальна, но ее пересекает ось вертикальная, ведущая в вечность. На этом перекрестке стоит всемирный регулировщик Достоевский и держит жезл поднятым вверх. Его взгляд на события — с точки зрения вечности, он размыкает повседневность».

Однако далеко не все признали за Достоевским пророческий дар, и уж тем более не все верили в тот гуманистический пафос, которым проникнуты его книги. Анна Ахматова, например, говорила:

«Достоевский не знал всей правды о зле. Он считал, что если ты зарубил старуху-ростовщицу, то потом до конца жизни тебя будут грызть муки совести, и, в конце концов, ты признаешься, и тебя отправят в Сибирь. А мы знаем, что можно утром расстрелять десять-пятнадцать человек, а вечером, вернувшись домой, намылить жене голову за то, что у нее скверная прическа».

Владимир Набоков тоже скорее сомневался в его пророчествах — он вообще относился к мировоззрению Федора Михайловича с большим скепсисом. Рафинированный эстет-модернист не принимал тяжеловесной апокалиптической атмосферы, в которую Достоевский погружал мир, и отрицал его правоту в вопросах мироустройства:

Тоскуя в мире, как в аду,

уродлив, судорожно-светел,

в своем пророческом бреду

он век наш бедственный наметил.

Услыша вопль его ночной,

подумал Бог: ужель возможно,

что все дарованное Мной

так страшно было бы и сложно?

Пошляк и плохой стилист

Набоков критиковал Достоевского не только за мрачность или чуждый ему пафос, но и за стилистическую небрежность, искусственность и «пошлость»:

«…Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. <…>

Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с фрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства — всем этим восхищаться нелегко. Мне претит, как его герои “через грех приходят ко Христу”, или, по выражению Бунина, эта манера Достоевского “совать Христа где надо и не надо”. Точно так же, как меня оставляет равнодушным музыка, к моему сожалению, я равнодушен к Достоевскому-пророку. Лучшим, что он написал, мне кажется “Двойник”. Эта история, изложенная очень искусно, по мнению критика Мирского, — со множеством почти джойсовских подробностей, густо насыщенная фонетической и ритмической выразительностью, — повествует о чиновнике, который сошел с ума, вообразив, что его сослуживец присвоил себе его личность. Повесть эта — совершенный шедевр, но поклонники Достоевского-пророка вряд ли согласятся со мной, поскольку она написана в 1840 г., задолго до так называемых великих романов, к тому же подражание Гоголю подчас так разительно, что временами книга кажется почти пародией».

По воспоминаниям Валентина Катаева, Иван Бунин отзывался о художественной манере Достоевского не лучше:

«Ненавижу вашего Достоевского! — вдруг со страстью воскликнул он. — Омерзительный писатель со всеми своими нагромождениями, ужасающей неряшливостью какого-то нарочитого, противоестественного, выдуманного языка, которым никогда никто не говорил и не говорит, с назойливыми, утомительными повторениями, длиннотами, косноязычием… Он все время хватает вас за уши и тычет, тычет, тычет носом в эту невозможную, придуманную им мерзость, какую-то душевную блевотину. А кроме того, как это все манерно, надуманно, неестественно».

Святой грешник

Тяжелый характер Достоевского, подробности его беспорядочной (по крайней мере, до второй женитьбы) сексуальной жизни, игровая зависимость — обо всех этих вещах современники Федора Михайловича знали и любили поговорить. Максим Горький вспоминал, что Лев Толстой, например, отзывался о нем так — впрочем, довольно мягко:

«Ему бы познакомиться с учением Конфуция или буддистов, это успокоило бы его. Это — главное, что нужно знать всем и всякому. Он был человек буйной плоти. Рассердится — на лысине у него шишки вскакивают и ушами двигает. Чувствовал многое, а думал — плохо, он у этих, у фурьеристов, учился думать. <…> Потом — ненавидел их всю жизнь. В крови у него было что-то еврейское. Мнителен был, самолюбив, тяжел и несчастен. Странно, что его так много читают, не понимаю — почему! Ведь тяжело и бесполезно, потому что <…> все — не так было, все проще, понятнее».

Достоевского упрекали всю его жизнь, он был привычным к такому отношению к себе и даже не отрицал, что грешен. Себя он судил строже всех — недаром к концу жизни так часто ходил на исповеди, посещал церковные обители и много общался со святыми старцами о спасении души. А в ответ на упреки современников Достоевский говорил:

«Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе — мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают!»

Подготовил Алексей Черников