Издательство: «Альпина.Проза»

Это огонь

Яшин отец всегда был неравнодушен к огню. Все эти факелы на даче. Костры-шалаши для летних игр. Мангал на балконе — не столько для шашлыка, сколько для запаха, для ритуала: переворачивать одинаковые аккуратные поленца, которые недавно занялись и еще только готовятся дать жар и обратиться красным петухом.

Мать не одобряла, но и не препятствовала. А Яша любил посмотреть, как отец шаманит, кружит над своими, как он говорил, «пепелятами», пробует поймать на фотоаппарат летящие в ночь снопы искр. Человек он был беззлобный, поглощенный одному ему открытыми далями, в которые он погружался с головой — и выныривать не спешил. Оттуда, со своего дна, он, бывало, звал и остальных, но на его голос, кажется, никто не шел.

Яша потом не помнил, кем отец работал, когда перестал таскаться по геологическим партиям. Вроде бы он подвизался экспедитором при местном строительном тресте, а потом где-то еще. Может, и в открывшемся представительстве угольной империи. И еще по выходным отец что-то читал в техникуме. Может, конечно, это было только прикрытием для каких-то других его занятий. Вот только для чего? Пил он умеренно, не больше, чем все. Любовница? Тоже вряд ли. Кажется, ему хватало одной страсти. Его единственной большой любви.

Отец не то чтобы был пироманом, нет. Но иногда — Яша это замечал — в нем пробуждалось что-то такое, что заставляло этого худого бородатого человека в смешных толстых очках бесконечно всматриваться в пламя, баюкать его, тихо напевая, и даже скармливать ему какие- нибудь старые ненужные вещи. Это было только между отцом и богами пламени.

Так продолжалось долго. До девяти Яшиных лет, когда в начале второй четверти он вернулся из школы и обнаружил отца за удивительным занятием. Тот стоял на кухне перед открытой духовкой, из которой бил ослепительный свет, и покачивался влево- вправо. Огонь, уже взошедший по плите, был похож на яркий белый шар, на шаровую молнию, как ее показывали в кино, и его пламя красило все вокруг в один — отбеливающий — цвет.

— Погляди, сынок! Как оно красиво! Как оно там сверкает и танцует! — воскликнул отец.

Испуганный Яша хотел было заплакать, но отец был так весел и даже счастлив, что беспокойство постепенно сошло и они вместе продолжили смотреть, как пламя скачет по обоям.

Потом с криками вбежала соседка и Яша испугался уже по-настоящему. Потом пожарные, мать, милицейские фуражки. Яша выскочил из подъезда и смотрел, как двор обрастает красными, желтыми, белыми и прочими машинами, как суетящиеся люди с перекошенными лицами несутся мимо. Как отца ведут под руки, а он только очарованно улыбается.

Говорили «белая горячка», «нанюхался», «вон чего из-за стресса-то». Они с матерью и младшей сестрой переехали. Отца Яша больше никогда не видел.

Его собственные отношения с огнем складывались парадоксально. Он стал бояться зажигать спичку или чиркать зажигалкой — маленькое пламя, к рождению которого он мог быть причастен, казалось чем-то неприличным, порочным. Однако большие огненные спектакли — какой-нибудь Burning man, фаер-шоу или даже просто посиделки у костра- пирамиды директора КРАЗа — заставляли внимательно всматриваться в пекло, пытаться угадать, как живется в нем огню и не захочет ли он оттуда пойти в гости.

Яша долго старался сделать вид, что он отца не знает, не помнит, выгнал из головы, как мать выгнала того из дому. Хотя вроде бы никто на новом месте и в самом деле не знал или, по крайней мере, не спешил вспоминать о прежней Яшиной истории.

Яша еще постыдился, посмущался и перестал.

А что отец? ! К ого-то отцы избивали до кровавых соплей. У кого-то тащили последнее из семьи. Пили как не в себя. Сидели за слив солярки из автобуса. Не лучше одних, не хуже других. Нормально.

В листовке блока «Местные» так потом и написали: «Воспитывался в обычной семье скромных тружеников: мать — фельдшер неотложки, отец — геолог, экспедитор. Они дали своему сыну возможность учиться в советской школе и личным примером вооду-

шевляли его на смелые шаги на жизненном пути».

Ни одного слова неправды.

***

— Тут объективку принесли по поводу его вчерашних заявлений, — сообщил Вадик, помахивая двумя листками бумаги. Он продемонстрировал их Роде с таким видом, будто на распечатках можно было невооруженным глазом увидеть что-нибудь кричащее: скажем, фото со стенда «Их разыскивает полиция» или аршинные буквы «Осталось  дней», какими теперь нередко пугают транспортные терминалы, к которым приложили проездной.

Однако ничего подобного в бумаге не содержалось. Там водились только аккуратно построившиеся — по всем канцелярским правилам — ряды насекомы х-букв.

— Природа мудра, мы должны принять любое ее решение, — нараспев продекламировал Вадик. — Пожар — это не враг, а товарищ, который показывает нам силу природы.

Родя хранил себя от любых человеческих реакций. Он смотрел в стену, находя в ней, очевидно, нечто заслуживающее большего внимания.

— Пожар — это жизнь, которая не может быть остановлена. Иногда огонь — это единственное, что может спасти нас от самих себя, — многозначительно сообщил Вадик, посмотрел на Родю и, не выдержав, закашлялся смехом: таким же, как он сам, маленьким, неопрятным, злым. Или не злым? Хорошо, злобненьким.

Родя, наконец, изобразил лицо. В смысле, подобающее случаю. А случай и сам подобающий — тут нужна озабоченность, или даже серьезная озабоченность. Или даже — что там дальше по шкале?

Встревоженность? Ну может, не встревоженность, а беспокойство? Или беспокойство хуже озабоченности? Вадик тоже, отсмеявшись, нарисовал на морде «серьезную ситуацию».

Так они играли в лица с полминуты.

— И что мы должны сделать? — спросил в финале Вадик.

— Не знаю, — честно признался Родя. — Может, позвоним ему?

Вадик переслал недоуменный взгляд.

— Давай рассуждать как логические люди, ок?

Родя хотел его поправить, но передумал.

— Смотри: если он не бухой и вообще в адеквате, он что скажет? Отвечаю. Или: что мы не донесли до него важную информацию. И значит, кто мы? Или: что мы лезем к нему со всякой <...>. Когда он уже сто раз говорил, что этот пожар — как смертоубийство в какой- нибудь Нигерии — всем похрен. И тогда кто мы снова?

— Местные главы ко мне колотились сегодня уже дважды.

— Ну пусть тогда сами и звонят ему.

Вадик пожал плечами. Так-то Родя прав.

Родя тем временем взял подаренный администрацией Шушенского на годовщину губернаторства (и оставленный по приколу в приемной) горный велосипед и, взгромоздившись на него, принялся перекатываться туда-обратно мимо своего стола.

— Знаешь, что я думаю? — спросил он, подпрыгнув вместе с велосипедом. — Мы скажем ему. Но не сейчас, а когда чуть притухнет. Что сами разрулили, подошли с пониманием.

— А если огонь вообще до города доберется?

— Да ну на хрен.

— Ну вдруг ?

— Гонишь ты чего-то. Но! — Родя поднял вверх палец, параллельно балансируя на поднятом на дыбы велосипеде. — Но! Если бы подошло к городу, то это бы уже у Акбулатыча бы подгорало, верно?

Это ведь мэрии тогда дело?

— Это ладно, — сказал Вадик, который, с одной стороны, был согласен с советником губернатора Родиком, но с другой — не одобрял логичность напарника-конкурента. — А все-таки где он может зависать?

***

Сосны горят совсем не так, как лиственная чепуха. Пламя движется по ним медленно, осторожно пробуя на вкус, потом вдруг бросается вверх, хочет обнять все дерево, но быстро отступает, оставляя после себя лишь дымный след. Потом снова спешит подниматься, и снова невидимая сила мешает ему, заставляя огонь метаться из стороны в сторону.

Здесь величие. Здесь трагедия. Кажется, что кто-то могущественный и неумолимый наказывает лес. Его дочери-сосны склоняют свои повинные головы. И в языках пламени вместе с дымом уносится их безмолвная мольба.

Но нет, это не мольба, это гимн! Торжественная песнь лесного пожара, отпевающего великолепные, но обреченные деревья. И над этой песнью, над этим гимном, над этой драмой чувствуется дыхание грозной светлой силы.

Ты с благоговением смотришь на огонь, на дымящиеся стволы, на решающее наступление лесного пожара по всем фронтам — и с двойственным чувством ужаса и восторга хочешь крикнуть:«О, если бы так продолжалось вечно!»

Но ветер изменился — и все пропало. Пламя, перебегая с дерева на дерево, спустилось вниз, и скоро от величественных сосен останутся одни обгорелые пни. И только эти пни, одни, как изуродованные колонны, будут напоминать о недавнем величии леса.

Яша вышел на веранду и добавил телевизору звук. Ящик заголосил привычным для себя притворно взволнованным голосом лжеца, который все хочет вогнать себя в истерику и все не может распалиться до нужного градуса.

Яша скривился и защелкал каналами. Треск и мельтешение, треск и мельтешение, треск, а сквозь него все равно пробивается эта их самодельная (самодовольная?) паника. Всё никак не оставят в покое. Всё хотят задуть огонек — самой жизни.

Яша оставил город. Он никогда его особо не любил, а тут и вовсе ощутил, что это общежитие трусливых нытиков не способно решить главные задачи. И даже напрямую противоречит им.

Резиденция «Сосны» — его резиденция — осталась единственным местом, которое пока не было заражено этой отравляющей внутренности заразой.

В его кедровом, пропитанном смоляным духом домище с огромными, в пол, окнами никогда не водилось компьютеров, ноутбуков и — как их? — смартфонов. Все это добро немногочисленные гости, зачем-то желающие прорваться в заповедный угол Якова Михайловича, сдавали охране еще на внешнем периметре. В его келью нужно было входить нагими — голенькими и нелепыми человечками, какими нас всех и выстругала природа, какими все мы остаемся под любой коркой наносного чванства.

Никакие гаджеты, никакие механические костыли не изменят главного, предопределенного, чего нельзя переправить — ни в судьбе, ни в своей голове.

Хорошо, что гости в губернаторских «Соснах» редки. Яша терпеть не может привозить с собой работу. А пуще всего — эти вечные крики в трубку, срочные звонки, указующие сообщения.

Рваться к нему со всей этой дурью, этим предательством могут только ненасытные, глупые, контуженные порочной жизнью ублюдки. Яша их, может, и примет, но уже не погладит. И не простит.

Это всё плохая порода, гнилые люди с порченой кровью. Но та упырица, что была вчера, — хуже плохой. Пресс-секретарь Игорь, который вроде бы начинал напоминать мужика, взялся звонить охране, слал через нее сообщения. Рвался поговорить. И все из-за чего?

А потом выяснилось, что он привез и выгрузил журналистов. Эту ненасытную свору. Эту гадкую орду. От которой за километр разит презрением к родному. У них трещащие телефоны… и камеры, и разное железо, которым только и травят русского человека. Яша бы никогда не стал входить с ними в одну комнату, если бы не работа. Если бы не его дело, которое никакое не их дело. А свора, как нарочно, явно желая поиздеваться, кинулась к нему с вопросами про пожар. Про то, как остановить идущий по краю огонь.

Разве это сейчас главное?!

Сейчас надо приготовиться. Застыть под сенью своего предназначения. Принять что послано. И не мельтешить. Не отсвечивать. Потому что свет не от тебя. Уже послан в наш край и свет, и жар!

— Иди-ка сюда! — поманил он пальцем ближайшую дурочку.

***

— Он в самом деле сказал, что незачем тушить? — спросил тихий и какой-то даже безвкусный голос в трубке.

— Да, — всего на одну пятую секунды замешкавшись, подтвердил Вадик. — Он это в интервью… по радио. А оттуда уже дальше…

— И кто это согласовывал? — без особого интереса, явно для протокола уточнил голос.

— Он сам так захотел.

— А что, у вас принято, что радио вот так, само собой, звонит напрямую губернатору? — продолжал вбивать в голову Вадика гвозди-вопросы голос.

— Они приехали к «Соснам». Мы сейчас разговариваем с Игорем, почему так получилось. Он говорит, уже нельзя было по-другому.

Родя чиркнул пальцем по шее, демонстрируя свои представления о перспективах, и снова принялся бродить туда-сюда мимо окна, будто он какой фикус в шпионском фильме и дает самим собой знак заглядывающим с улицы: явка провалена.

Московский голос молчал. Он больше не пугал, губернаторские помощники должны были теперь объесться страхом сами.

— Будет федерального уровня скандал, ждите.

— А что скандал-то? — осторожно попробовал Вадик. — Что-то скорректировать надо?

— Это вы, Вадим, скажите, что скорректировать. Я очень надеюсь, что вы подумаете и скажете.

— Илья Сергеевич, — вступил Родя, — нет, это все понятно, ну, Яков Михайлович перенервничал. Мы отработаем информационно, не беспокойтесь. Ребята уже заряжены, растолкуют.

— Надеюсь.

— Даже не сомневайтесь.

— Сомневайтесь не сомневайтесь… Насколько правда, что огонь уже к самым «Соснам» подходит?

— Да выдумывают, вы что, какие «Сосны»! — с жаром бросился отговаривать московский голос Родя. — Яков Михайлович ведь сам там на месте. Он лично следит. Поэтому и не может ответить. Но он перезвонит сразу же…

— Спасибо, коллеги, — сказал голос. — Привет Якову Михайловичу. Работаем.

***

— Это не первый пожар. И не последний, — сказал вслух Яша, репетируя обращение. — Так всегда было. Это традиционная… — он не мог подобрать точное слово.

— История?

— Нет, не то.

— Ценность? — подсказал сидящий на круглом полированном столике медведь.

Яша удовлетворенно щелкнул пальцами с тем чувством, что случилось именно то, что он предсказывал.

— Тебя давно не было, — сказал Яша медведю. 

Медведь — небольшой бурый чурбачок с квадратной башкой, в которой просверлены проницательные глаза- искорки, — открыл-закрыл пасть, словно проверяя ее на функциональность. Потом еще раз — уже просто из баловства. Повращал глазами. Помахал в воздухе передними лапами.

— Это тебя давно не было, — заявил он. — А сейчас ты пришел только потому, что у тебя там загорелось.

Яша недовольно наморщил нос. Опять двадцать пять.

— Да пусть его, не будем, — по-свойски предложил он медведю, но сам в этот момент засомневался, согласится ли Топтыга.

— Ты — начальник, — шутовски поклонился медведь.

Яша хихикнул. Начальник медведя!

Он поерзал на смотровом диване, устраиваясь удобнее, хотя вроде и до этого ведь было удобно. Недаром ему соорудили специальный помост, с которого отлично просматриваются окрестности: и усадьба, и соседние зазаборные владения, и специально проведенный в «Сосны» ручей, рядом с которым и сейчас копошатся

двое рабочих в форменных зеленых куртках : бережок обустраивают. А дальше стена деревьев: аккуратная рощица приобнимает спецпоселок, но идет от него прочь, туда, где ее готова принять уже вековая иссиня- черная тайга. Большая, рыкающая, страшная.

Но ничего, и на нее найдется управа.

Яше кажется, что вдалеке над бором уже вьется сизый сладковатый дым лесного поражения, но он знает, что это пока только предчувствие.

Еще рано. Но все обязательно будет.

— Не боишься сгореть? — спросил Топтыга, переступая задними лапами по столешнице, будто в каком-то колдовском танце.

Два шага вперед, один в сторону, один назад — и вокруг себя.

— Не боюсь, — признал Яша и заговорил приготовленное, раздувая ноздри: — Глядя на пламя, я вспоминаю своего отца.

Я вспоминаю, как он был слаб и как он был силен. Я вспоминаю, как он научил меня, что даже в самые темные времена есть свет. Даже в самых страшных вещах есть красота. Даже в самом ужасном событии можно найти хорошее. Пламя — это не только разрушение. Это еще и очищение. Это возможность начать все заново.

Это возможность стать сильнее и мудрее. Это возможность оставить прошлое позади и двигаться вперед. Так что я не боюсь пламени. Я принимаю его…

— Сидишь здесь, — продолжал, будто не слыша Яшу, медведь, — а там у людей дома горят. — Он нехорошо усмехнулся и помотал кудлатой башкой.

— Я должен наблюдать за наступлением последствий, — туманно высказался Яша, — это моя работа.

— Твоя работа — предотвращать последствия. Ты же губернатор. Он помнил. Губернатор.

— Губернатор, — прожевал слово Яша. Слово показалось ему хрустким, рассыпающимся от прикосновения языка.

— Я — Яша, — внезапно сказал он и пристально посмотрел на медведя: понимает ли тот.

Топтыга понимал и уважительно оскалился.

— Ну хорошо, — сказал он примирительно и похлопал лапой по дивану, будто проверяя его на прочность, — устраивайся.

***

Когда поднятые во второй раз по тревоге вертолеты — в первый им дал отбой губернаторский МЧС — появились над «Соснами», особого смысла в их работе уже не было. Черно-оранжевое пламя облизывало поселок тут и там, временами показывая очередной длинный язык небесам. Остатки обожженного леса вокруг опадали изглоданные — пожар подъел их и пошел дальше. Смертельно раненое было ему не интересно, теперь оно должно было закончиться само.

Площадка посадки тоже пережила огненное шествие, и осталась только воспоминанием о самой себе. Хороший командир здесь собаку не высадит, не то что бросит сюда свою машину. Так что расчет доложил о невозможности выполнения задачи, послушал немного тишину в эфире, во время которой диспетчер передавал ситуацию по цепочке и получал по ней же отбой, да и развернул свой «Ми» в сторону базы.

В городе в этот момент схватились за голову те, кому полагалось за нее хвататься раньше. Но никто из возможных наследников края не стал спешить в бывшие «Сосны». Возможно, ими овладел небывалый страх, что Яков Михайлович — обернувшийся теперь духом огня — может объявиться, откинув накрывшее землю пепельное одеяло. А может быть, это был не страх, а трезвый расчет держаться подальше от всего огненного и всего бывшего губернаторского, пока и то и другое не сойдет на нет.

А оно все равно скоро сойдет.

— В то страшное утро огонь охватил все вокруг, — болтал в это время телевизор голосом какого-то ушлого дистанционного говоруна. — Пламя стало настолько высоким, что его было видно за много километров. Небо затянуло черным дымом. Наш губернатор Яков Михайлович оставался верным своему долгу защитника родной земли до самого конца. Как настоящий сын своего края, он лично прибыл на место пожара, чтобы оценить обстановку и организовать работы по тушению. Он был спокоен и собран, несмотря на всю сложность ситуации. Сам руководил работами по тушению пожара. Благодаря его профессионализму и опыту удалось локализовать огонь и не допустить его распространения на город… Он погиб, спасая жизни других людей.

Яшу решили похоронить торжественно, по-геройски. От кремации, на которой, по словам близких, настаивал экс-губернатор, отказались: Москва сочла это ненужным символизмом. Вместо этого отпевали, глядя на иконы сквозь маленькие свечные огоньки.

Длинная черная змея погребальной процессии захватила несколько улиц. Шли черные, в диковинных, будто маскарадных мундирах трубачи с гнутыми трубами, гусары-барабанщики, суровые знаменосцы с флагами края. Движение в центре города перекрыли, и недовольный гул остановившихся у невидимой преграды авто можно было при желании принять за тревожный провожающий гудок. 

Вадик и Родя приехали сразу на кладбище. Они стояли вроде и в ближнем кругу, но чуть поодаль от основной делегации, там, где Аллея славы из помпезной переходила в начальственную, но более-менее человеческую часть.

Вадик присматривался к первому вице, который в этот момент воздевал кверху руки и будто бы рассматривал их на просвет — в лучах внезапного маленького солнца, выглянувшего из-за пелены дымного смога.

Вице был в меру безутешен.

— Как думаешь, назначат его на место Михалыча? — шепотом спросил Вадик.

Родя, сощурившись, еще раз внимательно присмотрелся к первому и неопределенно мотнул головой, что в его знаковой системе стоило расценивать как «наверняка».

— Ну, если не нароют чего-нибудь, — протянул он.

— Нет, — сказал находящийся здесь же Топтыга. — Не назначат, — его глаза-искорки светились.

— Не наш человек? — уточнил Вадик.

— Не наш, — подтвердил медведь, — притворяется.

Он крутанул башкой, и Вадику показалось, что медвежья морда кланяется каждому из дымов на горизонте. Восемь, девять… двенадцать…

Вадику надоело считать.