Ужас, который нельзя называть. Что нужно знать о Лавкрафте
Лавкрафт при жизни считался заурядным, подчас просто беспомощным автором, чудаком, сочиняющим графоманские фантастические истории для дешевых журналов. Это вредные штампы, которые затрудняют наше понимание его литературы или все-таки грустная истина?
Я думаю, что ошибочно было бы сводить его довольно насыщенную и полную странных переплетений жизнь к нескольким характеристикам, будь то «чудак», «затворник», «мизантроп», «старомодный», «расист»... Эти характеристики приложимы к отдельным траекториям жизни Лавкрафта, но ни по отдельности, ни даже взятые вместе они практически ничего не скажут о самом писателе и характере его книг.
Почему? И каковы эти траектории?
Лавкрафт как ученый-любитель: юный химик-экспериментатор; астроном-колумнист, регулярно пишущий для нескольких местных газет; борец с лженауками (однажды чуть не ставший научно-популярным автором, когда Гарри Гудини заказал ему книгу, посвященную происхождению и критике различных суеверий); внимательный читатель современных ему работ по физике, биологии и психологии. Лавкрафт как путешественник и ценитель архитектуры, написавший ряд очерков и даже книг по истории нескольких американских штатов и городов, а также об их архитектурном наследии. Лавкрафт как журналист-любитель: издатель собственного журнала The Conservative, деятельный участник сразу нескольких организаций журналистов-любителей, благодаря которым, учитывая массовость этого движения в США, он обзавелся огромным количеством знакомых и со многими из них до конца жизни поддерживал отношения и вел активную переписку. А о Лавкрафте как философе и Лавкрафте как политическом теоретике мы скажем чуть позже.
Наконец, Лавкрафт как писатель, поэт и литературный критик, а также исследователь литературы сверхъестественного ужаса, уже при жизни высоко оценивался многими своими коллегами. Проза Лавкрафта (особенно поздняя) была буквально экстрагирована из всех этих его занятий как их эссенция. Именно это наделило ее взрывным потенциалом. В своей прозе Лавкрафт предварил положения вещей, которые только через несколько десятилетий после его смерти начали обретать очертания.
На чем держится литература Лавкрафта, можем ли мы вывести ее формулу?
Произведения Лавкрафта зачастую относят к weird fiction. Слово weird, имеющее давнюю историю своего использования в литературе ужаса, практически непереводимо на русский язык, а слово «странное», которое используют для перевода, мало ему соответствует. Но давайте здесь для простоты говорить «странное». Так вот, своей прозой Лавкрафт существенно изменил представления о «странном». Что он сам говорит о нем? «Настоящая история о „странном“… должна быть пронизана атмосферой затаенного и необъяснимого ужаса перед внешними и неведомыми силами; в ней должен быть намек… на самое ужасное измышление человеческого разума — о пагубной и особой приостановке или нарушении тех неизменных законов природы, которые единственные защищают нас от вторжения хаоса и демонов запредельного пространства».
Неведомые силы Внешнего вторгаются к нам извне и нарушают сам схематизм нашего мышления — отчего многие персонажи Лавкрафта в конце его рассказов сходят с ума. Ужас у Лавкрафта имеет скорее сверхнормальное, нежели сверхъестественное происхождение. Его монстры-знаменитости вроде Ктулху или шогготов не имеют в себе ничего сверхъестественного, но самим фактом своего вторжения извне говорят о зыбкости и ничтожности наших представлений о пространстве, времени и законах природы.
В адрес Лавкрафта часто прилетает одна и та же претензия: он плохо описывает ужасное, оставляет в расфокусе то, что должно пугать. То есть просто указывает на нечто нездешнее, но никакой конкретики в описаниях не дает. Это сознательный прием? Или просто ему не хватало мастерства?
Внешнее и нездешнее всегда шло у Лавкрафта рука об руку с внутренним и здешним. Лавкрафту (как раз благодаря его любви к путешествиям и архитектуре) очень хорошо удавались описания мест, в которых происходило действие, и такая уютность и обжитость, идущая вразрез с абсолютно нездешним, чужестранным, бесприютным и внешним, как раз и становилась частью «атмосферы затаенного и необъяснимого ужаса», чего-то жуткого. Другими словами, монстры Лавкрафта, неотделимые от атмосферы их восприятия, будто состоят из двух терминов — внешнего и внутреннего, чужестранного и знакомого. Это то, что делает их динамическими, преодолевающими себя сущностями.
Эти чудовища постоянно превосходят как себя, так и категории нашего мышления, одновременно опираясь на них и отталкиваясь от них. Никакие слова не способны ухватить их, а представления о времени, пространстве и причинности под их натиском разрушаются. Как только мы вместе с лавкрафтовским персонажем подбираем хоть какие-то слова или объяснения, монстр ускользает от них. Над описаниями Лавкрафта, состоящими из многоуровневого нагромождения эпитетов вроде «неописуемое» и «неименуемое», долгое время было принято шутить и даже называть их беспомощными, но нет — действенная формула его описаний именно такова: добавим описание, чтобы сделать еще неописуемее!
Экстравагантная литература Лавкрафта обладает трансгрессивными характеристиками? Она может по-настоящему напугать и перевернуть что-то в сознании сегодняшнего искушенного читателя?
Да. На что похожи монстры Лавкрафта? Не созвучны ли они проблемам нашей современности? Такие вещи, как капитализм или климатические изменения, вторгаются в наши жизни извне в виде экономических кризисов, природных катастроф, войн и эпидемий, а затем вновь исчезают, становясь фоном нашей повседневной жизни. Тем не менее, наша тревожность в ходе такой игры присутствия/отсутствия только возрастает. Можно ли, например, представить что-то более непредставимое, чем инфраструктура современного капитализма, которая дает о себе знать только тогда, когда что-то идет не так, а в остальное время — при всей своей планетарности и нечеловекоразмерности — скрыта от нас?
Поэтому мы вполне можем говорить о ктулхоидности множества современных нам процессов и проблем или, напротив, критиковать ктулхоидность нашего взгляда на них. Непонятно, где начинаются и где заканчиваются эти процессы и проблемы, но совершенно точно, что они, подобно монстрам Лавкрафта, постоянно превосходят себя в своей сверхнормальности, тем самым переизобретая нашу современность.
В какой момент за книгами Лавкрафта признали трансгрессивные свойства, а его самого стали воспринимать всерьез, наравне с классиками?
Если совсем официально, то в 2005 году, когда том его прозы вышел в национальной серии «Библиотека Америки», основанной в 1979-м. Небезынтересно, что идею этой серии продвигал известный американский писатель и влиятельный литературный критик Эдмунд Уилсон-мл. (1895–1972), который относился к произведениям Лавкрафта чуть ли не с показным презрением. Собственно, авторитет Уилсона отчасти и был причиной того, что долгое время проза Лавкрафта воспринималась исключительно жанрово — как рассказы из дешевых журналов ужасов, а не наряду с произведениями классиков модернистской литературы, что, безусловно, было бы правильней. Так вот, работы самого Уилсона были изданы в этой серии только в 2007 году, то есть на два года позже нелюбимого им Лавкрафта.
Что же касается неофициального признания, то все случилось намного раньше. Его рассказы начали получать распространение почти сразу же после его смерти в 1937 году. Критическое переосмысление Лавкрафта началось где-то с 50-х, почти заглохло в 60-х и вновь возобновилось в 70-х, когда случился настоящий переводческий и «подражательный» бум. Есть ирония в том, что непримиримо боровшийся с суевериями, астрологией и оккультными сферами знания (не в литературе!) Лавкрафт со временем стал чрезвычайно популярен в оккультных кругах — в том числе и благодаря неверным истолкованиям его творчества. Сейчас фигура Лавкрафта в центре внимания многих гуманитарных дисциплин. К слову, одним из первых из крупнейших философов XX века Лавкрафта стал упоминать Жиль Делез — как в своих лекциях 70-х годов, так и в «Капитализме и шизофрении».
Что касается лично меня. Во второй половине 2010-х мы с моей соиздательницей Яной Цырлиной запустили издательский проект Hyle Press, который по нашей задумке должен был выпускать книги, намечающие новые тренды в развитии гуманитарного знания. Так получилось, что многие наши книги затрагивали Лавкрафта. Отсюда нам стало понятно, что это фигура более чем релевантная для множества гуманитарных дисциплин. И было только вопросом времени и случая, когда мы издадим его. Случай представился, когда мы познакомились с основателем крупнейшего, посвященного Лавкрафту паблика в России, Баязидом Рзаевым. И вместе мы выпустили более чем 500-страничную и снабженную богатым справочным материалом книгу «Избранные эссе: наука, философия, политика» Г. Ф. Лавкрафта. Фактически до этого в России выходили только его биографии и художественные книги, пусть и разбавленные публицистикой. Надеюсь, что теперь дело сдвинется, и мы увидим не только другие его нехудожественные произведения, но и его переписку.
Главный внутренний конфликт Лавкрафта как человека — несовпадение со своим временем, старомодность во всем. Если бы он родился на сто лет раньше, о чем мечтал, это был бы более гармоничный автор? Можно ли в целом свести всю его мрачность к этому внутреннему конфликту?
Как раз это и кажется тем, что сделало Лавкрафта в действительности модернистским автором. Хотя он смотрел на Уитмена, Элиота, Джойса и других модернистов с радикальным неприятием.
Вспомним цитату из книги «Все твердое растворяется в воздухе» Маршалла Бермана: «Быть модерным — значит жить жизнью, полной парадоксов и противоречий… Это значит быть одновременно революционером и консерватором: с готовностью принимать новые возможности опыта и приключений, но опасаться нигилистических глубин, к которым ведут столь многие модерные авантюры; жаждать созидать, но держаться за что-то настоящее, даже если все растворяется». Подходит ли это описание к «Лавкрафту-антисемиту», многие близкие друзья которого были евреями, как и его жена? И то же самое можно сказать относительно его «старомодности». Безусловно, современность болезненно им переживалась, но это переживание было одной из его движущих сил. Старомодность же служила своего рода камуфляжем, прибегая к которому Лавкрафт смог донести до нас всю странность, чуждость и не-у-местность своих произведений.
