– Здесь можно орать и визжать? – спросила Галина Глебовна, оглядев номер.

– Конечно! – сказал Олег Сергеевич. – Что за вопрос!

– Дверей нет. То есть между прихожей и комнатой. А в «Москве» была дверь. В «Москве» вообще было лучше. Такой винтаж, потолки три сорок.

– Сломали мы с тобой «Москву», – сказал Олег Сергеевич.

– А вдруг «Россию» тоже сломаем?

– Нет, не может быть, – Олег Сергеевич поцеловал Галину Глебовну и подумал, как бы пошутить на тему «Россию не сломаешь». Но так и не придумал.

Она села на кровать и стала снимать свитер.

– Есть-пить хочешь? – спросил он.

– Хочу. Но потом.

Они разделись, она сбегала в душ. Обнялись, легли.

Галина Глебовна была сверху. Она шептала: «Я же предупреждала, я же спрашивала, а ты разрешил!» – и визжала, и орала, а потом нагибалась к Олегу Сергеевичу: «Я тебя не перепугала, нет?»

Потом она выпрямилась, раскинула руки, потянулась, поглядела в окно и засмеялась:

– Я никогда так прекрасно не трахалась! Господи, как красиво!

Был конец ноября, ранний вечер. Номер был на седьмом этаже, смотрел на Варварку. С низкого неба летели крупные белые хлопья, садились на синие купола церкви. В Гостином дворе зажигались широкие желтые окна.

– Это ты прекрасна, – сказал Олег Сергеевич.

– Ты тоже ничего, – сказала Галина Глебовна, отмыкаясь от него, вставая, спрыгивая с постели, ступая босыми ногами по ковру. – Перерыв, перерыв! Где мои сливы, мой виноград, мой яблочный сок?

Олег Сергеевич перевалился на другой бок, приподнялся, потянулся к пластиковому пакету, который стоял на тумбочке.

В двери вдруг щелкнул замок.

– Нельзя! – крикнул Олег Сергеевич.

Но на всякий случай, замотавшись полотенцем, подошел к двери, а Галина Глебовна закрылась в ванной.

– Кто там? – он поглядел в дверной глазок.

– Извиняюсь! – раздалось из коридора.

– Нет, а что вам надо?

– Электрик. Извиняюсь… – и шаги.

– Электрик, – сказал Олег Сергеевич. – Это я виноват. Надо было табличку вывесить. Битте нихт штёрен. Плиз ду нот дистёрб.

– Точно электрик? – Галина Глебовна вышла из ванной.

Олег Сергеевич достал из пакета сливы, кисточку винограда, две булочки, конфеты «Красная Шапочка» и бутылку сока. Он подумал, что все это выглядит очень по-детски. А тайком по гостиницам трахаться – по-взрослому? Хотя, конечно, дети в гостиницах не трахаются. У детей денег нет, и паспортов тоже. Но все равно тут было какое-то лакомство без позволения.

– Точно, точно, – сказал Олег Сергеевич. – В синем комбинезоне с надписью Hotel Russia. С чемоданчиком. В бейсболке c такой же надписью. А почему ты спросила?

– Мне иногда кажется, что Станислав Витольдович за мной следит… Мне кажется, что он все знает. Но пока молчит. А потом мне отомстит. И тебе тоже.

Олегу Сергеевичу стало чуточку обидно: они еще, извините, не закончили, она голая перед ним сидит – и говорит о своем муже. Поэтому он сказал:

– Ты будешь смеяться, но мне тоже показалось, что он похож на Стасика.

У них так было принято. Галина Глебовна называла мужа по имени-отчеству и с прохладными интонациями, а Олег Сергеевич звал его вполне панибратски и ласково. Зато свою жену, если вдруг о ней заходила речь, он именовал Мариной Матвеевной, и тоже весьма чопорно, а Галина Глебовна – как бы в ответ на Стасика – называла ее Масиком, Масей и Масечкой. Говорила о ней с ласковым смешком, как о миленькой младшей подружке. Хотя вообще-то Марина Матвеевна была старше ее на восемь лет.

– Откуда ты взял, что он на него похож? – спросила Галина Глебовна.

– Ты мне фото показывала, – сказал Олег Сергеевич.

Галина Глебовна вздохнула.

– Прости, – сказала она. – Мне с тобой слишком хорошо. Я тебе слишком доверяю. Вот и говорю тебе лишнее, наверное…

– Что ты, – растрогался Олег Сергеевич, обнял Галину Глебовну, положил рядом с собой и поцеловал. Она языком втолкнула ему в рот половинку сливы. Он прикусил этот сладкий мокрый кусочек, пососал и впихнул ей обратно.

– Ну, не мучай меня, – сказала она и проглотила сливу.

Потом сидели, болтали, доедали фрукты и сладости и тайком друг от друга поглядывали на часы.

В «Москве», конечно, было интереснее. Тяжелая, гобеленом обитая мебель, тяжелые занавески, наркомовская лампа и граненый графин на столе, тусклые кроватные спинки, фанерованные под красное дерево. Казалось, что на дворе семидесятые самое позднее, а то и вовсе сороковые. Олег Сергеевич весь молодел от такой обстановки, и однажды посадил голую Галину Глебовну в кресло, и катал по номеру, потому что кресло оказалось на колесиках, и они всячески ласкались, глядя на окна Госдумы. Но главное – в «Москве» в холле был магазинчик, где продавались мытые фрукты. Четыре толстые сливы в картонном лоточке, затянутые пленкой, – и как приятно было пальцем эту пленку рвать с веселым чпоком. С тех пор они полюбили сливы в перерыве.

Еще в «Москве» не спрашивали пропуск. Олег Сергеевич оплачивал сутки, дожидался Галину Глебовну, и они шли к лифту под ленивым взглядом охранника.

Потом «Москву» сломали.

А еще раньше сломали «Интурист» в начале Тверской, высокую дурацкую стекляшку, правильно сломали в смысле красоты (сейчас там тоже дурацкий, но все-таки архитектурно более пригожий «Карлтон») – сломали правильно, но очень жалко, потому что это была их первая гостиница в Москве.

Они познакомились в Берлине, случайно, честное слово. Олег Сергеевич был на конференции по психологии бизнеса, он был, как нынче говорят, коуч, то есть советник-без-специальности, про все вообще и ни про что конкретно – он это с большой самоиронией рассказал Галине Глебовне в их первую встречу. Они вдруг столкнулись в кафе под навесом, у Французской церкви – именно столкнулись, она резко повернулась от стойки и налетела на него, уронила стакан с соком и сказала «блин!», а он спросил: Entschuldigung, sprechen Sie Russisch? Она приехала на семинар молодых поэтов. Молодых в смысле начинающих – с такой же самоиронией объяснила она. О, эти бескорыстные старатели, которые издают за свой счет тоненькие книжки в топырящихся обложках, зато с изысканными названиями. «Тело воздуха» или «Синагога тишины». Смешно. Еще смешнее, что Олег Сергеевич сам был писатель. Прозаик. Коучинг-терапия-консультации – это для денег и отчасти для познания людей. Но главное – проза. Уже четыре книги. Два романа и два сборника повестей. Он назвал свою фамилию. Она не слышала. Про ее стихи он тоже ничего не слышал. Удивился, что она остановилась в Four Seasons на Шарлоттенштрассе.

– Хотите узнать, как живут нищие поэтессы? – и посмотрела ему в глаза.

– Хочу, – тихо и решительно сказал он.

Потом она ему объяснила, в чем дело. Муж богатый. Зовут Станислав Витольдович, как фамилия – неважно. Раньше она была замужем совсем по-другому: вышла за одноклассника. Родители – не пойми кто, и сам бестолочь. Поэт, студент, двоечник, денег нет, холодильник пустой, зато всю ночь стихи, Мандельштам, Введенский, и все такое прочее, сигареты и крепкий чай, заваривали прямо в чашку, любила его изо всех сил, всё прощала! Самое страшное прощала: что денег нет. А Станислав Витольдович красиво ухаживал. Розы у порога. Машина у подъезда. Подарки.

– Значит, не простила мужу, что денег нет, – жестоко сказал Олег Сергеевич.

– Ну, значит, – согласилась она. – Зато у меня сын родился, и у сына все было.

Станислав Витольдович лет через двадцать вдруг резко изменился. Ушел из бизнеса, все продал, купил дачу под Троицком и стал проживать нажитое, как он выражался. Ходил по дому в халате, много курил, редко брился и все смотрел с балкона во двор. Кричал: «Галюся, как этот цветок называется?» Забывал и переспрашивал. Совсем мозгами поехал. Но тихий. Посмотрит так пристально, вдруг усмехнется, сверкнет глазом, и снова скорбно губы сложит и прижмурится. Даже страшно: а вдруг он все понимает?

Потому что именно тогда они встретились на площади у Французской церкви и бегом побежали в Four Seasons. Галине Глебовне было сорок два, а Олегу Сергеевичу – ровнехонько пятьдесят.

Поэтому Галина Глебовна после встреч с Олегом Сергеевичем всегда созванивалась со своим сыном – он только что окончил Плешку и устроился в «Эрнст энд Янг» – и сын вез ее на машине на дачу, то есть домой. Там мама-папа-сын ужинали, выпивали бутылку вина, Станислав Витольдович скоро шел спать, а она до ночи болтала с сыном, и потом он оставался ночевать. Ей было страшно вдвоем с полоумным мужем в огромном загородном доме.

У Олега Сергеевича обе дочки жили за границей, а жена Марина Матвеевна была доктором химических наук. Выставлялась в членкоры, но неудачно, очень переживала и страдала, поэтому он не мог именно в эти дни уйти от нее к Галине Глебовне навсегда, хотя та очень хотела и даже плакала и посылала ему горькие эсэмэски. Но через два года Марина Матвеевна прошла в членкоры и стала заведовать Лабораторией Номер Семнадцать, сам бог велел уходить от столь успешной дамы – но Галина Глебовна вдруг заявила, что Станислав Витольдович без нее погибнет, а сын не простит, и тут уж очередь Олега Сергеевича была тосковать, писать эсэмэски, мейлы и даже два письма от руки.

Да, «Интурист» на Тверской.

Номер 911, это они оба запомнили. Как вызов спасателей, как дата теракта в Нью-Йорке. Там были нелепые бра, совсем низкие, с пышными стеклянными лепестками, и Олег Сергеевич боялся в полутьме на такой лепесток налететь плечом и порезаться. Из окна была видна Тверская, дом четыре. На крыше торчала реклама Ricoh. Красные буквы на темно-сизом фоне неба. Почти так же красиво, как белый снег на голубых куполах.

Потом эту гостиницу сломали. В «Москве» из окон почти ничего не было видно, сплошные глухие стены. Только один раз номер был с окном на Манежную. И еще разок был виден кусочек крыши Большого театра. «Москву» тоже сломали, и Олег Сергеевич с Галиной Глебовной все время шутили по этому поводу, и сделали своим пристанищем «Россию» именно полагая, что ее-то, такую громадную и только что после ремонта, никто не тронет.

В «России» на Галину Глебовну приходилось выписывать пропуск. Канитель с паспортом. Но ничего. Зато из окон прекрасный вид. Варварка или Васильевский спуск. А лучше всего – внутренний двор, там росла рябина, желто-красная в сентябре.

Галина Глебовна как будто услышала его мысли.

Лежа на спине, она вдруг произнесла:

– Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И все – равно, и все – едино.

Но если по дороге – куст

Встает, особенно – рябина...

– Какая на самом деле вредная ерунда! – ответил Олег Сергеевич.

– Ты что?

– А то! Ну, вот Цветаева вернулась в Россию. Зачем? Чтобы повеситься?

– Ты почему вдруг такой злой?

– Сказать?

– Скажи! – она приподнялась на локте.

– Хочу взять тебя под мышку и уехать. Куда-нибудь. Неважно куда. Главное – отсюда. У меня нехорошие чувства. Светлый промежуток кончается.

– Что-что?

– Я тебе как психолог говорю. Психоз – ремиссия – снова психоз. Ремиссия скоро кончится. Надо, в общем, пока не поздно.

– Странно, – сказала Галина Глебовна. – Ты же прежде всего писатель, ты ведь так говоришь, да? Да или нет? – он кивнул. – Как может писатель без родины?

– Бунин эмигрировал, Ахматова осталась, – сказал Олег Сергеевич. – Но вот вопрос: кому стало лучше от того, что Ахматова «была со своим народом»? В Париже у нее не арестовали бы сына, не травили бы. Представь себе: французский министр кричит с трибуны, что стихи Ахматовой вредны молодежи. Смешно ведь! – он перевел дух.

– Читателям лучше, что она осталась в России, – сказала Галина Глебовна.

– Про перчатку и потемневшее трюмо она могла писать где угодно, что в Париже, что в Лондоне. Хоть в Америке!

– А «Реквием»? – возразила Галина Глебовна.

– Да что за римское злодейство! – чуть не закричал Олег Сергеевич. – Требовать от поэта мучений, чтобы читателю было слаще? А если бы Бунин не уехал? Его бы расстреляли. И не было бы «Темных аллей», «Жизни Арсеньева», «Митиной любви»…

– Ты серьезно хочешь уезжать? – спросила она.

– А ты серьезно хочешь здесь оставаться? У писателей-эмигрантов есть хоть могилы. Кладбище Sainte-Geneviève-des-Bois. А где могилы Цветаевой и Мандельштама? Где могила Гумилева? Бориса Корнилова и Павла Васильева? Клюева? Введенского, Хармса, Нарбута, Гастева, Бабеля, Артема Веселого, Пильняка, Павла Флоренского...

– Погоди, – сказала она. – Погоди. Может быть, у тебя повесть не взяли в журнал?

– Если бы я тебя так не любил, я бы сказал: ты… в общем… Но ты просто поэт. Знаешь, чем отличается поэт от прозаика?

– Знаю, – сказала Галина Глебовна. – Поэт пишет коротко и в рифму. А прозаик длинно и нескладно. У поэта главное – эмоции. «Поэзия должна быть глуповата». Прозаик – человек разумный. Рациональный. Умнее поэта.

– Вот как? – покрутил головой Олег Сергеевич. – Занятно.

– Это ты мне сам говорил! – засмеялась Галина Глебовна. – В прошлый раз. Когда окно было во двор, где рябина.

Олег Сергеевич встал, достал мобильник из кармана брюк, поглядел на экран, хмыкнул.

– Мася звонила? – спросила Галина Глебовна.

– Нет. Клиент.

– Перезвонишь?

– Вечером он сам позвонит еще раз. Видишь ли, клиенты бывают разные. Одни дико обижаются, если я не сижу на трубке, как пожарный. Могут разорвать контракт. А есть такие, которые должны хорошенько подозваниваться. Должны добиваться, иначе не ценят. Вот это как раз такой.

– Точно не Масик?

– Фу! – сказал Олег Сергеевич и протянул ей телефон. – Как тебе не стыдно! На, убедись!

– Прости, – сказала Галина Глебовна. – Давай одеваться.

Вышли.

Навстречу по коридору шел электрик.

– До свиданья, – сказал ему Олег Сергеевич, подтолкнул локтем Галину Глебовну и прошептал: – По-моему, вылитый Стасик.

Галина Глебовна пожала плечами, но когда за поворотом они наткнулись на горничную с тележкой, полной шампуней и простынок, ткнула Олега Сергеевича в бок и сказала вполголоса:

– Вылитый Масик!

Потом гостиницу «Россия» тоже сломали.

Галина Глебовна и Олег Сергеевич огорчились, конечно. Но ничего. Гостиниц много. Вся Россия – наша гостиница, а мы – ее постояльцы.Ɔ.