Инна Шульженко: Вечность во временное пользование. Главы из романа

Старость – это когда твой еженедельник на годы вперед расписан совершенно одинаково и любое нарушение заведенного порядка может означать только сбой системы. Мадам Виго, миниатюрная дама семидесяти с лишним лет, научилась радоваться ежедневному ритуалу следующих друг за другом маленьких событий, как радуются дети ежевечернему повторению одной и той же сказки, которую они уже знают и которую можно не бояться.

Около семи утра щупленькая пакистанская женщина из химчистки внизу в несколько заходов со страшным скрежетом поднимает железные жалюзи. Плотные шторы сохраняли в комнате полную тьму, и мадам Виго могла прежде, чем разомкнуть глаза, представить себе, что на самом деле это опускается от ее башни железный мост через ров – мир готов к выходу принцессы.

Очень важно начать день со стакана воды: вот он, на тумбочке. Дернув за шнурок, можно прямо из постели зашторить или раскрыть окно и полюбоваться на никогда не приедающийся вид – белый, как лист бумаги, дом напротив, с черными вензелями балконов и оконных решеток, больше всего похожих на угольно-черные рисунки тушью ее любимого поэта: этими завитушками, как рукопись, разрисован и разукрашен весь Париж. На свет из окна зальется трелью Лью Третий – маленький апельсиново-розовый попугай, источник радости и забот хозяйки.

Легко проглажен ветхий крепдешин – бывает такое, что вцепишься в какой-нибудь платочек или одну и ту же блузу и не можешь расстаться с ними, как будто это главное условие твоего благополучия.

Далее будет некрепкий кофе с утренним круассаном, который в пакетике на ручке ее двери оставила соседка, в шесть утра выгуливающая свою собаку.

Туалет, наряд, выход. День начинается.

• • •

Кем только не был воспет выход в этот город! Просто выйти на его улицы, бесцельно или для чего-то, и он словно берет тебя под руку, всегда пленительно обаятельный, всегда как будто немного хмельной, всегда прекрасный, – и без устали шляется вместе с тобой.

Оказавшись в Париже немногим больше двадцати лет от роду, она пользовалась любой возможностью вышагивать по этим улицам. Ничего пока не понимая в устройстве города («ну, он такой… как улитка», – объяснила ей родственница, у которой она жила, и ловко подцепила двузубой вилкой тельце глубоко спрятавшегося в спирали раковины моллюска), она с радостью теряла дорогу, виляла в неправильные подворотни и улочки, неожиданно оказывалась далеко впереди за местом, куда направлялась, могла уйти утром и вернуться вечером, а ломкая огромная, как ковер-самолет, бумажная карта стала ее верным спутником. Не страшно теряться, когда всегда можно вскочить на открытую платформу автобуса и с ветерком доехать до хорошо знакомого места!

Жена одного мужа, человек старой формации, мадам Виго постеснялась бы эротизировать свои первые блуждания по непонятному ей Парижу и сравнивать их с первыми занятиями любовью с новым возлюбленным: еще непонятно, как это будет, непривычны движения, где нога, где рука, глаза не видят, а слушает рот, – все впервые, и одно это держит в страшном и радостном напряжении.

Но со временем, встретив мсье Виго, полюбив его всей душой и доверившись ему каждым своим днем и каждой своей ночью, когда они уже немолодой парой некоторое время брали уроки танго, она как раз часто, путаясь в разучиваемых движениях радостной насмешливой милонги, вспоминала именно свои первые блуждания по незнакомому городу: базовый шаг, завиток, перенос и пауза, вторжение на территорию партнерши, ха-ха-ха, о сколько их было, кручение и многочисленные перекрещивания едва ли не на каждом перекрестке, прогулка поступательным шажком, цепочка шагов! И множество плутовских обманок и поддразниваний, когда партнер в танце поманил даму, а сам пошел в другую сторону! Как же это движение называлось?.. Amague! Но больше всего им с Антуаном нравилась карусель: шаги партнера вокруг дамы, но иногда и наоборот. В этот момент они, когда никто не видел, изображали кинематографическую страсть, с закусыванием нижней губы и сощуренными глазами. Ох, и смеялись же они…

На самом деле им нравилась самая первая и самая главная позиция в паре: просто объятие. Дальше можно было танцевать, а можно и нет. Всякое бывало.

Теперь она, конечно, знала город, как и положено чете, отметившей золотую свадьбу. Давно уже прежде выносливые легкие ноги мадам Виго не могли стремительно, как яхту на хорошей скорости, нести ее по руслам этих улиц. Несколько своих оставшихся ей под силу маршрутов по району она проходила торжественно, медленно: полиартрит требовал к себе уважительного отношения.

Но свои воображаемые прогулки она могла совершать в любое время, которого у нее после смерти мужа стало слишком много. И исправно совершала их, блаженствуя ли на солнышке на скамейке в ближайшем к дому скверике или погрузившись в послеобеденную дрему в обнимающем кресле в гостиной: при желании можно было шаг за шагом повторить любую прогулку с любимым Антуаном.

Чаще всего для воспоминаний она выбирала их традиционные длинные летние выходные в Этрета: поздний приезд в пятницу ночью, станция, свет луны делает железнодорожные пути, станционные навесы и углы домика с кустами и клумбами вокруг словно бы процарапанными до серебра в ночной темноте. Глубокая душистая тишина, светящиеся в дальних полях окошки, перистые ночные облака аккуратно расчесаны черными гребнями редких лесополос – ночной коридор, по которому к морю движется их автобус. Маленькая гостиница, узкая, как колыбель для любовников, кровать, медленная, неторопливая любовь, с провалом в сон друг в друге.

Утро начиналось с побудки истеричными чайками, сияние воздуха и сияние моря вторгались в комнатку как йодистый вдох в легкие: впереди ждал целый день. И вот его по шажочку она и могла пройти: ступни помнили легко пружинящую бегущую над морем тропинку, помнили гальку на пляже – круглые, на закатном солнце светящиеся белые прозрачные виноградины. Глаза смыкались от вина и неги, хорошо было лежать затылком на бедре мужа или чувствовать его тяжелую голову на своем: ночью она была берегом, а он – ее неустанным морем, под утро морем становилась она, а он – покрывающим ее небом.

Жизнь жила в ее памяти, текла в венах, стучала в висках, мелькала под веками, как окошки бесконечной ночной электрички, с фрагментами воспоминаний, теплая живая жизнь, непреходящая и вечная до самой смерти.

• • •

Еще в сиреневой тьме из-за зашторенных на ночь фиолетовых гардин, блаженствуя перед тем, как подняться из постели, мадам Виго осторожно проверяла, не слишком ли сегодня напоминают о ее почтенном возрасте узкие кости запястий и щиколоток, тоненьких ключиц, как там чувствует себя высокий свод правой стопы, вчера к вечеру изрядно побаливавший. Убедившись, что лекарства действуют и ничего, слава богу, пока не болит, она одновременно с пакистанкой внизу открывала свои заграждения от мира, и утренний свет сразу, не жеманясь, входил в высокое окно.

Ее спальня была не больше необходимого: широкая кровать-ладья, узкий комод с зеркалом в углу справа от нее, столик для писем с креслом в углу слева, удобное освещение одинаковых низеньких ламп и строго отобранные изображения в рамках на стенах. Из необязательных предметов здесь могла время от времени появляться тяжеленная темно-зеленая ваза с цветами, их стебли молниевидно преломлялись в ее мутном, увеличивающем, как лупа, толстом  стекле, и тогда букет солировал в комнате, как сверхценная идея в голове. 

Мадам Виго, вздумай она засесть за воспоминания, могла бы, пожалуй, разделить их на три тома: в первый, с детством и юностью, она не записала бы ни единой строчки и на самый твердый, самый непроницаемый переплет навесила бы замок, выбросила ключ и еще бы привязала к корешку огромную злую собаку: пусть охраняет, чтобы никто не посмел и одним глазком туда заглянуть.

Во второй том она бы вклеила три заветные фотографии, две святыни в виде писем и записала бы все разговоры, шутки, ласки, слезы, ссоры и примирения, любовный лепет и любовные проклятия, их молчания и сны. Собрала бы сюда все билетики на поезда и в кино, все программки посещенных спектаклей и выставок, меню любимых кафе и листики с кредитами, которые записывали в лавках на их улице, чтобы в день зарплаты они могли расплатиться за доверенные в долг продукты. Одним словом, во второй том она бы поместила сорок лет совместной жизни с Антуаном.

Ну а третий том еще лежал бы на столике, и она потихонечку записывала бы в него приметы старости и тоску своего вдовства. Вклеивала бы чеки от арендаторов и рецепты на лекарства и очки.

Но мадам Виго знала, что написать историю своей жизни могут только самые бессердечные или уж самые святые люди. Лично у нее просто бы разорвалось сердце, как и у большинства обычных старых людей. Но она не могла позволить случиться разрыву сердца: ведь у нее был Лью!

Лью Третий был божеством и попугаем. Розовощекий неразлучник, от клюва до кончика хвоста семнадцать сантиметров ярко-желтых перьев с апельсиново-розовой головой и маской, когда выбирался из клетки расправить крылья и пообщаться, летал по квартире как самостоятельная электрическая лампочка мощностью в тысячу ватт и светился из самых разных углов.

Прежде мадам Виго не любила домашних животных и особенно не понимала птиц в неволе. Однако, когда случился их роман и брак с месье Виго, у него, страстного любителя птиц, уже жил Лью Первый, и ей пришлось смириться с этим. Да и не смириться было невозможно – ведь они вместе летели к двери встречать месье Виго вечером с работы, и когда он сжимал ее в объятиях, стоило ей разомкнуть ресницы, она видела прямо перед своим носом строго склоненную розовощекую головку и требовательный черный глаз сидящего на плече мужа попугая, словно бы говорящий: понимаешь ли ты хоть, как тебе повезло?!

Посмеиваясь, она наблюдала, как муж мог часами уговаривать новую птичку, Лью Второго, сесть к нему на руку, как долго и терпеливо устанавливал контакт и добивался его, к обоюдному счастью птицы и человека. «Дай поцелую», – говорил месье Виго, и Лью, бочком переставив лапки по его плечу к щеке, тыкался светлым клювом в его губы, после чего следовало ритуальное поглаживание склоненной головы человеческим носом.

Когда они только познакомились, месье Виго окружил Анн настолько суетливыми ухаживаниями, с ежедневными букетиками, приглашениями на концерты и выставки, в музеи и театры, что к пятнице третьей недели свиданий она пожалела, что согласилась в первый раз. И еще он почти все время говорил.

Сдержанная, очень отстраненная, Анн довольно скоро стала утомляться. Она не понимала, почему нельзя молча бродить по городу, заходить в кафе, какие попадутся на пути, не заказывая столик заранее. А почему надо все время говорить?

И створки едва начавшей открываться устрицы стали смыкаться.

Месье Виго мгновенно почувствовал это и впал в оцепенение. Он не понимал, что не так, и только беспомощно вглядывался в волевое лицо, легкие ресницы, любовался на длинный тонкий нос, с забавным как бы маленьким сердечком на кончике, будто в младенчестве еще мягкие хрящи кто-то ласково и едва коснувшись прищипнул. И как оно рифмуется с выемкой в центре верхней губы…

Анн вытянула ноги, в плаще уже становилось холодно. Они сидели на скамейке, в черном мокром асфальте отражались прохожие и волны света от фар проезжавших сзади автомобилей. Хотелось заплакать, но она просто закрыла глаза и курила. Курить ей не нравилось, но все курили в 1963 году.

– Вы не замерзли? Можем зайти куда-нибудь, выпить горячего вина, – беспомощно предложил месье Виго.

– А можем не заходить, – ответила Анн.

– Да, можем и не заходить.

Старше нее почти на десять лет, он был каким-то главным инженером по газовым коммуникациям, он уже прежде был женат и при этом оставался таким неуверенным! Нет, это не то. Она, конечно, мечтала о любви, но, с одной стороны, вовсе не забыла свою первую страсть, а с другой – влюбленный в нее мямля совершенно не был похож на мужчину, с которым ей было бы не досадно быть.

Она решительно поднялась:

– Большое спасибо за чудесный вечер, Антуан. Я поеду домой.

Сердце месье Виго остановилось. Воздух выключили.

Она стояла напротив, решительное лицо с крупными значительными чертами никак не сочеталось с кукольной, взбитой прической. Белый плащ бледнил ее, только алела помада и темнели глаза. Я сейчас упаду, а она уйдет.

Он смог только кивнуть.

– Всего хорошего! – насмешливо произнесла она на его горестный кивок и, резко повернувшись к нему спиной, тоже стала отражаться в мокром черном асфальте, шагая к метро.

Через секунду он нагнал ее и поразившим движением довольно властно обнял, укрывая широкой полой своего темного плаща.

– Вы замерзли, я вас провожу! – сказал он уверенно и громко.

– Что вы делаете? – отшатнулась Анн.

Их обходили люди, месье Виго успевал извиняться и, не дав ей спуститься вниз, отвлек в сторону.

– Небольшая авария, – сказал он, понизив голос.

– Какая авария, я вас не понимаю!

– Я могу проводить вас домой, но у меня квартира на соседней улице, мы можем зайти ко мне, и вы приведете в порядок свой туалет.

Прошла целая жизнь, а мадам Виго и сейчас помнила, как жаркая, обугливающая волна ужаса и стыда облила ее с ног до головы.

– Да, благодарю, пойдемте к вам.

Они быстро шли к дому месье Виго, он крепко прижимал ее к себе, в ладони уместилось все ее левое плечо и еще немного предплечья. Бок, где она сливалась с его боком, горел, она чувствовала быстрый ход его тела и краем глаза видела, как уверенно шагают крупные ноги в темных брюках и элегантных ботинках. Тогда она прихватила у горла свой воротник только левой рукой, а правой обняла его за талию, под плащом, но поверх пиджака.

Это совершенно естественное в их обстоятельствах движение, на которое даже не поднял глаз ни один из прохожих, – мало ли на улицах Парижа влюбленных парочек под одним плащом? – стало одним из сильнейших эротических переживаний для обоих.

Еще через несколько длительных, как медленный танец, минут, когда надо было разъять объятие и подниматься по узкой лестнице на пятый этаж, они едва держали себя в руках, понимая, что свидание не окончено.

Двое вошли в квартиру и замерли. Анн поняла, что он сейчас поцелует ее, и, сдерживая дыхание, облизала губы.

– Дайте руку.

Он взял ее за руку и повел куда-то в темноту коридора слева. Зажег свет:

– Вот ванная комната. Скажите, если что-то будет нужно.

Анн уставилась на свое отражение в маленьком зеркале над раковиной. Она ничего не понимала, и ей это нравилось. На щеках горели аккуратные круглые пятна. В тесной ванной она нашла все, что могла использовать для изготовления временной прокладки. Возня с бельем, юбкой, плащом несколько отрезвили ее и переключили: тогда почему он не включил свет? а почему он развелся? что за преображение она наблюдала?

– У меня есть утюг! – объявил месье Виго из-за двери.

– Поздравляю вас! – крикнула Анн.

Он засмеялся:

– На случай, если вы решите подсушить что-нибудь.

Она вышла с постиранной полой плаща перед собой и вздохнула:

– Нет бы когда надо – ливень!

– Ну, может, еще будет.

– Лью лучше всех! – вдруг включился в беседу третий голос, и Анн впервые увидела, как электрические лампочки летают сами по себе.

Попугайчик подлетел к месье Виго и уселся к нему на плечо.

– Знакомься, Лью, это Анн, девушка, про которую я тебе рассказывал.

– Стой! – с нажимом сказал попугай. – Лью лучше всех?!

– Лью хороший! Не ругайся, – засмеялся месье Виго и почесал розовую голову, – я не включил свет сразу, потому что он испугался бы незнакомца.

– Понятно.

– Чем вас угостить? Сварить кофе? Есть красное вино. Давайте я повешу плащ.

– Вино, да.

Он прошел на кухню, Лью с его плеча с недоумением озирался на нее. Анн рассматривала небольшую гостиную с двумя узкими высокими окнами, круглым обеденным столом под темно-зеленой скатертью и желтой, в мутно-белых пятнышках структуры стекла лампой, низко спускающейся над ним. Два широких кресла с удобными подлокотниками и подушками под спину, приземистый книжный шкаф с глыбой зеленой вазы на нем. На крутящемся, от пианино, табурете в проеме между окнами, забранном старинным зеркалом с причудливо потемневшей амальгамой, красовалась дивная птичья клетка, больше похожая на церковный алтарь с приношениями для бога в виде птички: чего только в ней не было!

За изучением приношений ее и застал месье Виго. Лью тоже обратил внимание на вторжение и уселся на кованую петельку, украшающую верх этого сооружения.

– Да, – кивнул месье Виго. – Да, я раб этого властелина. Несу все, что плохо лежит: веточки, цветы, по выходным хожу на рынок за едой – для него, а не для себя.

– Какой король! – изумилась Анн.

– Лью лучше всех! – авторитетно заявил розовощекий неразлучник.

– Лью хороший, – автоматически подтвердил месье  Виго. – Давайте мы его посадим в клетку, а то он не даст нам выпить.

Попугай торжественно шагнул на подставленный ему палец и въехал на нем в свой храм. Антуан закрыл дверцу и разлил по бокалам вино.

– Садитесь, грейтесь.

Анн смутилась:

– Простите меня! Ничто не предвещало… – стала оправдываться она.

– Прекратите. Вы же понимаете, что я счастлив помочь.

И снова она ощутила эту перемену: совсем не тот суетливый, без умолку трещащий вокруг нее человек ответил ей. Она сделала большой глоток вина и подняла глаза на звуки из клетки.

Лью, в страшном волнении, выкатил в центр птичку попугая, сшитую из бархата, синенького с зеленой головой, и теперь, причитая и что-то беспрерывно говоря, суетливо бегал вокруг, всеми силами пытаясь оживить тряпичную игрушку с пищалкой внутри. Чем больше он наскакивал на нее или трогал лапой, бил крыльями или клювом, тем громче она пищала в ответ и тем сильнее волновался и переживал попугайчик. Треск и слоги, песня и плач, свист и щелканье, чириканье и урчание – все, что у него было, использовал Лью, чтобы оживить свою возлюбленную. Несколько раз они услышали даже неуверенное «Лью лучше всех?!», «Дай поцелую!». Сначала это было ужасно смешно, потом мило, а потом, когда он в отчаянии убежал в угол клетки и оттуда резко крутил головой на игрушку и резко же от нее отворачивался, не прекращая изумленного вопросительного монолога, Анн захотелось разрыдаться.

– Да, он очень трогательный, – заметив это, улыбнулся месье Виго. – У него несколько таких игрушечных подружек. Он их всех обожает: ухаживает за ними, кормит. Исполняет перед ними все предписанные этикетом птичьи танцы. Один живет, а из породы неразлучников же.

– А где же его неразлучница?

– Он вдовец. Как, собственно, и я. – Месье Виго подлил по бокалам вина. Анн смотрела, как в красном вине отражается желтая лампа. – А когда я стираю его игрушки, он кормит подушку. Которая у вас за спиной. Она ему больше нравится.

– Это вы у него научились так ухаживать?

– Как?

– Ну... Все время что-то говорить… кормить… букетики…

С мгновение он недоуменно смотрел на нее и вдруг сложился пополам от хохота:

– Точно! Да, боже! Очень похож! О боже мой! Ну и ну!

Анн откинулась на спинку кресла и смотрела на него: черная челка, обычно зачесанная назад, сейчас упала на лицо, большой нос морщился в улыбке, а морщины от углов глаз доходили до скул. Дома он снял галстук, и теперь воротник белой рубашки на смуглой шее был расстегнут.

– Моя жена умерла родами, вместе с ребенком. Мы были очень молодыми. Наверное, поэтому я не смог сразу справиться с этим. А потом к одиночеству быстро привыкаешь – менее энергозатратно, имеет свои преференции. – Он качнул головой себе за спину. – Вот, например, можно завести себе попугая вместо всех и перенять его ухватки… Смешно, да.

В комнате давно были сумерки. Все молчали.

Анн встала, чтобы взять сигареты, но месье Виго не понял ее движения и схватил ее ладонь, взмолившись снизу:

– Не уходите! Побудьте еще.

– А у вас можно курить? – спросила Анн, переплетая свои пальцы с его.

– Можно все, – ответил он и поцеловал ее руку.Ɔ.