Триумфальная бабушка
Я бегу. Если бы не Бабушка, я бы, наверное, и не узнал, как быстро умею бегать. «Стой! Нельзя!» – детина в красной куртке растопыривает руки, пытаясь меня остановить. Если бы не Бабушка, сидел бы детина дома, а не мерз на площади с проводком в ухе и видеокамерой в руках. «Стоять!» Но я подныриваю ему под руку и выворачиваюсь, когда он хватает меня за ворот. И снова бегу мимо сада «Аквариум», стараясь не отстать от движущейся по Садовой-Триумфальной серой машины, в которой Бабушка.
Триумфальная площадь в Москве словно на осадном положении – из-за Бабушки. Вдоль всех тротуаров сплошной стеной выстроены милицейские автобусы – не пройдешь. На крышах автобусов дежурят парни с проводками в ушах. Это агенты ФСБ, специальное подразделение по борьбе с экстремизмом. Напротив зала Чайковского строятся повзводно омоновцы, а потом – бегом-бегом-марш – разбивают площадь на квадраты. Орет громкоговоритель: «Граждане, освободите проезжую часть». Из-за Бабушки.
На дворе 31-е число. Сегодня Бабушка выйдет на площадь. Вот уже больше полугода 31-го числа каждого месяца, в котором такое число есть, Бабушка призывает людей прийти на Триумфальную площадь, чтобы провести митинг в защиту 31-й статьи Конституции, гарантирующей гражданам «право собираться мирно, без оружия».
Вообще-то эту акцию придумал Эдуард Лимонов и провел ее 31 июля. А Бабушка присоединилась через месяц – первый раз она вышла на площадь 31 августа. Тогда народу пришло немного, человек двести, тридцать из них задержали. Потом еще был митинг 31 октября – и тоже почти никого, кроме обычных участников «маршей несогласных». А 31 декабря акция была запрещена московскими властями под предлогом того, что Триумфальная площадь уже занята под новогоднее мероприятие. Тогда Бабушка переоделась снегурочкой, вышила на голубой шубке цифру «31» и все равно приехала на Триумфальную.
Бабушку в костюме снегурочки тут же схватили и затолкали в автобус – грубо, как это умеет ОМОН.
Видеозапись этого задержания обошла весь интернет и собрала около десяти тысяч просмотров. Через месяц фотоотчеты о следующем митинге с участием Бабушки попали в топы рейтингов блогов; один из этих репортажей вызвал такой интерес, что лег сайт, на котором были выложены фотографии.
Вот тогда-то, собственно, все и началось. Все началось, когда выяснилось, что задержанную ОМОНом старушку в смешном снегурочьем костюме зовут Людмила Алексеева, что она правозащитница с сорокапятилетним стажем, председатель Московской Хельсинкской группы. И что ей восемьдесят два года.
На площади уже человек пятьсот. Опираясь на палочку, она выходит из серой машины, и сразу со всех сторон к ней бегут люди, бегут, чтобы помешать омоновцам, если тем вдруг придет в голову ее снова задержать.
Полтора десятка мужчин собираются вокруг Алексеевой. Все они более или менее знакомы между собой. Слышатся приветствия, тянутся друг к другу руки, но все эти рукопожатия и похлопывания по плечу суть мальчишеская возня: на самом деле каждый хочет протиснуться поближе к Алексеевой и взять ее под руку. В результате рядом с Бабушкой оказываются правозащитник Борщев и политик Немцов, а мы, остальные, инстинктивно выстраиваемся вокруг «клином» или «свиньей», как средневековые рыцари, – и идем. Туда, где милиционер в мегафон кричит: «Граждане, освободите проход, не мешайте проходу граждан».
«Мы граждане! – твердо говорит Алексеева бойцам в оцеплении. – Не мешайте нашему проходу».
И мы идем.
***
С некоторых пор люди вообще идут за Бабушкой. C некоторых пор эта очень немолодая и в общем непубличная женщина вдруг стала публичным политиком – в стране, где настоящей публичной политики уже давно не бывало.
Это неожиданное лидерство – новость в первую очередь для нее самой.
Много лет Людмила Алексеева занималась, можно сказать, тихими делами, которые порой были опасны, требовали от нее и смелости, и упорства, но не предполагали, что она поведет за собой людей. В советские времена перепечатывала самиздат, в Америке, куда ее вынудили уехать (она из тех диссидентов, кому предложили выбрать между эмиграцией и лагерем), работала в американской ассоциации профсоюзов, вернувшись в Россию, стала профессиональной правозащитницей. То есть занималась отдельно взятыми делами отдельно взятых граждан. Иногда – громкими, как в случае с обвиненным в шпионаже ученым Сутягиным, чаще – рядовыми, например, когда она защищала ингушскую женщину, лишившуюся жилья в результате так называемой зачистки. Готовила отчеты о соблюдении прав человека в России.
«Я понятия не имею, почему за мной идут люди. Я сорок пять лет занимаюсь одним и тем же, но раньше ничего подобного не было. И я даже не понимаю, когда это началось. Как-то в последнее время мне часто стали говорить, что я какой-то символ. И я чувствую себя очень некомфортно в роли символа. К счастью, это случилось со мной уже лет в восемьдесят, когда не меняться легче, чем меняться. Если бы меня назначили символом лет на тридцать раньше, может быть, я, идиотка, и поверила бы...»
Людмила Алексеева говорит со мной в своей квартире на Старом Арбате. Квартира эта заставлена книжными шкафами и гжелью. Среди московской интеллигенции в семидесятые годы было модно коллекционировать гжель. Но тогда у Алексеевой совершенно не было денег. А когда они с мужем продали дом под Вашингтоном, вернулись в Москву и купили квартиру на Арбате, такая возможность появилась. Эта новая квартира стала воплощением их мечты о достойной жизни в России. И теперь сюда без конца приходят гости.
«А я научилася такой хитрости, – она почему-то любит говорить "научилася" вместо "научилась". – Сама-то я печь уж не могу, но умные люди рассказали мне, что пироги – вы знаете? – можно заказывать, так что я сейчас стану угощать вас пирогами».
За чаем я прошу ее рассказать мне, как она стала публичным политиком. По моим представлениям, политикой как таковой она стала заниматься больше сорока лет назад. Людмила Алексеева объясняет: «Мне свобода слова нужна была не для того, чтобы сказать что-нибудь. Сказать-то мне, дуре, было нечего, но очень хотелось послушать, что говорят умные люди».
Заниматься политикой она начала в конце шестидесятых – подписывала и распространяла письма сначала в защиту арестованных писателей Синявского и Даниэля, затем – самиздатчиков Гинзбурга и Галанскова.
Тогда ее выгнали с работы (историк по образованию, она работала редактором в издательстве «Наука»), и бедность была такая, что не на что было купить сыну новую школьную форму: «Вы знаете, дети же растут. Я так старалась надставить ему штаны и рукава лоскутами из позапрошлогодней формы. Все равно получилось ужасно, но он ничего, ходил».
В семидесятые годы перепечатывала на папиросной бумаге диссидентский бюллетень «Хроника текущих событий»: бумага для этого использовалась папиросная, чтобы побольше копий. Однажды Алексееву задержали и доставили в милицию, а в лифчике у нее лежали несколько экземпляров «Хроники»: «Вы знаете, папиросная бумага так хрустит. Мне казалось, что сейчас они услышат этот хруст и все найдут». Если бы милиционеры нашли тогда эти самиздатовские листки, она получила бы как минимум пять лет лагерей.
Про тюрьму она говорит так: «Если все ваши знакомые проводят отпуск в Париже, вы не видите ничего удивительного в том, чтобы поехать в Париж. А если все ваши знакомые сидят по тюрьмам, вы ничего удивительного не видите в том, чтобы сесть в тюрьму».
Но все ее заслуги и подвиги мало что объясняют сегодня. Это в девяностые диссидентское прошлое было политическим капиталом, а сейчас – какой это капитал?
Между тем с недавнего времени Алексеева – одна из самых знаменитых, значимых, заметных женщин в Москве. В новогоднюю ночь 31 декабря освобождать задержанную ОМОНом Снегурочку примчался сам начальник московской милиции Владимир Колокольцев. Алексеева, кстати, отказывалась покидать место заключения, пока не будут отпущены все задержанные вместе с нею.
***
В поеследние месяцы Алексеева стала для многих тем, что по-английски называется opinion-maker. К ее мнению прислушиваются – стоит хотя бы почитать ее ЖЖ, где каждый пост собирает по несколько сотен отзывов. А ее комментарии в прессе тут же расходятся и цитируются. И хотя на ее митингах все еще не так много народу (что такое даже тысяча человек для пятнадцатимиллионного мегаполиса?) – дело не в количественном сдвиге, а в качественном. В огромном городе, который уже десять лет был почти безразличен к политике, впервые за долгое время ощущается неравнодушие. И не только в Москве: митинги проходят в десятках городов России.
Через пару дней в своей квартире на Университетском Артемий Троицкий (вот он сейчас шагает чуть позади меня по Триумфальной), уютно устроившись в кресле, скажет мне: «Бабка несгибаемая! Эта несгибаемость от нее прямо исходит, как радиация. Настоящая революционерка: сухонькая, с седой челкой и горящими глазами».
– Артем, помилуй! Какая несгибаемая? Бабушка хрупкая!
– Вот-вот! Когда красивый пассионарный человек является еще и беспомощной бабушкой, это создает гремучую смесь, для меня просто неотразимую.
А Борис Немцов в своем офисе в высотке на Котельнической набережной признается мне:
«Когда хрупкая старушка стоит перед огромными лбами-омоновцами – на это невозможно смотреть без сочувствия. Благодаря Путину с Медведевым она становится настоящей иконой. Потому что ее правота слишком очевидна. Это визуализация борьбы добра со злом. Очень простой выбор, как в фильме "Аватар". Это Голливуд. Когда-нибудь кино покажут про то, как бабушка победила ОМОН. 31 декабря, когда ее задержали на площади, мне просто стыдно стало: скоро Новый год, я жру, пью, в прорубь нырнул. Потом заглядываю в интернет, а там такое...»
***
Неся на лацканах бейджики с надписью «Конституция, статья 31», мы движемся «свиньей» по Триумфальной. Кроме нас, на площади уже добрых семьсот демонстрантов – куда больше, чем акции протеста собирали прежде. В этот раз пришли люди, которых встретишь скорее на вернисажах или в интеллигентских кафе, – не закаленные площадные бойцы, а те «успешные интеллектуалы» и «востребованные профессионалы», которые раньше побаивались получать ради идеалов демократии милицейской дубинкой по голове, а теперь о своем страхе забыли.
Из-за Бабушки.
Милицейскими цепями площадь разбита на квадраты, и потому мы не составляем единого целого, мы клочки, мы разрозненные группки. И наш небольшой клин – всего лишь одна из таких группок. Мы пытаемся продвинуться в центр площади к памятнику, но пробиваться сквозь милицейские кордоны становится все труднее. Наконец клин «вязнет», и как раз тут к нам протискивается милицейский полковник. И Людмила Алексеева кладет ему руки на грудь и лбом прижимается устало к его черному кожаному кителю и говорит:
«Здравствуйте, голубчик. Что творится-то, а?»
Этот полковник – начальник управления информации ГУВД Виктор Бирюков. Он пришел на площадь, чтобы на этот раз никакой безголовый омоновец не вздумал схватить восьмидесятидвухлетнюю женщину и потащить в милицейский автозак. Он говорит заботливо:
«Здравствуйте, дорогая Людмила Михайловна. Как вы? Не помяли вас в давке?»
Вместе с Алексеевой полковник Бирюков заседает в общественной комиссии при ГУВД. Немцов говорит полковнику:
«Что же это вы, полковник, бабушек на площадях хватаете?»
Бирюков оправдывается:
«Это не я! Меня 31 декабря не было! А сейчас я пришел нарочно, чтобы Людмилу Михайловну защищать!»
«От кого? От своих же ментов? – Немцов смеется. – Не-ет, полковник, это я пришел, чтобы Людмилу Михайловну защищать!»
Мы балагурим, весело улыбаясь друг другу: полковник милиции, бывший вице-премьер, журналист, правозащитник, муж племянницы Алексеевой (не знаю, кто он по профессии) – пятеро здоровых мужиков образуют круг, защищающий Бабушку от давки и от милиционеров, которые начинают выхватывать демонстрантов из толпы по одному.
Через пару дней, когда начнутся суды над людьми, задержанными на площади, когда их станут обвинять в проведении несанкционированного митинга, а предоставленные Московской Хельсинкской группой адвокаты посоветуют им написать в заявлениях для суда, что шли, дескать, мимо и в автозак попали случайно, – вот тогда обнаружится странный феномен. Люди не захотят лукавить. Будут настаивать, что пришли защищать Конституцию по призыву Людмилы Алексеевой, имели на это право и задержаны были незаконно. Все понимают, что легче соврать. Но многие врать не пожелают. И тогда заседания суда пришлось переносить, вместо того чтобы провести их быстренько и формально, пришлось вызывать сотрудников милиции, которые составляли протоколы.
И я встречу в суде мужчину средних лет, который возразит составителю протокола:
«Вы пишете в рапорте, будто задерживали меня. Но я нашел в интернете фотографию задержания. Вот сотрудники, которые меня задерживали. Это не вы. Вы лжете».
И еще я встречу молодого человека, который прямо обвинит милиционера в том, что тот сфальсифицировал протокол. А милиционер подойдет к молодому человеку в коридоре и скажет:
«Тебе что, в морду дать?»
«Форму сначала сними, – парирует молодой человек. – Тогда посмотрим, кто кому даст в морду».
Еще недавно никто бы не стал спорить с представителем власти, никто бы не стал возражать, выводить на чистую воду, провоцировать скандал – все не столько боялись, сколько предпочитали не связываться. А сейчас эту внезапную потребность протеста, это обретение вроде бы забытого чувства человеческого достоинства люди будут связывать с именем Алексеевой.
Но странное дело: если спросить, мало кто сможет толково рассказать про нее, внятно сформулировать, в чем ее заслуги. Старая диссидентка, кажется... Кажется, сидела в советских тюрьмах... Кажется, участвовала в демонстрациях вместе с академиком Сахаровым... И возглавляет Московскую Хельсинкскую группу, которая занимается бог знает чем...
Историки, писатели, журналисты предпочитают не знать фактов и рисуют идеальный образ Алексеевой, приписывая ей идеи Юрия Орлова, «срока» Сергея Ковалева и подвиги Ларисы Богораз.
Даже Борис Немцов через несколько дней после митинга, разъясняя мне всемирно-историческую роль Людмилы Михайловны, ляпнет: «В России таких людей не осталось. Лет двадцать назад я мог бы вспомнить Сахарова, Лихачева, Ларису Богораз, Ростроповича, Солженицына. Теперь вообще пустыня. Кто из вышедших тогда, в 68-м, на Красную площадь, кроме Алексеевой, жив еще?»
Алексеевой не было среди семерых диссидентов, протестовавших на Красной площади 25 августа 1968 года против введения советских войск в Чехословакию. По этому поводу она часто говорила мне: «Это ужас, все почему-то думают, будто я выходила в 68-м. А я была с мужем в свадебном путешествии под Киевом, мы жили в лесной сторожке, собирали грибы, готовили на керосинке. Все меня путают, вероятно, с Ларисой Богораз. Мы были подругами. И нас путают – Ходорковский, Володя Рыжков, Боря Немцов, все. А я не выходила. Господь меня уберег от того, чтобы выйти тогда на площадь, потому что я этой чести не заслуживала. Это была героическая акция, а я не герой».
С мифическим своим образом Алексеева борется. В эмиграции она написала огромную книгу «История инакомыслия в СССР». Этот справочник ни в коей мере не подчеркивает значения автора в диссидентском движении. Выпустила мемуары «Поколение оттепели» – и там роль ее в описываемых событиях неизменно крайне скромна.
Она вечно твердит, что не только подвигов никаких не совершала, но даже не имела самостоятельных идей. Она говорит: «Вы знаете, я человек-спутник. Я всегда выбирала себе героя и во всем старалась ему помогать». Но никто не верит.
Она говорит:
– Это Лариса Богораз первой начала собирать деньги для заключенных, а мне пришлось заняться этим только тогда, когда Ларису арестовали, и просто потому, что я ее подруга. Вы знаете, с деньгами я обращаться не умею, я завела два кошелька, личный и общественный, но все равно часто обсчитывалась, и приходилось докладывать в общественный кошелек свою десятку.
А у людей в памяти остается, что Людмила Алексеева пополняла этот общак из нищенских своих заработков.
Снова и снова она повторяет:
– Это Эдуард Лимонов придумал защищать по 31-м числам 31-ю статью Конституции!
Но демонстранты выходят на площадь не потому, что Лимонов их позвал, а потому что на площадь выходит Алексеева.
Вопреки своим желаниям и стараниям она становится символом и воплощением – чести и достоинства, диссидентских страданий, надежд на будущее и, наверное, много еще чего. И на Триумфальной площади совершенно разные и ничем не связанные друг с другом люди, обнявшись, как братья, защищают уже не просто старую женщину с эндопротезом вместо шейки бедра, но величественный миф, героическую легенду по имени Людмила Алексеева – легенду, которая нужна каждому из нас.
Через несколько дней Людмила Михайловна со смехом будет вспоминать, что вот и про академика Сахарова ходили такие легенды, и про Есенина-Вольпина. Довлатов пишет, что ему в Пушкинских Горах рассказывал какой-то алкаш, будто напился, уснул в канаве, наутро проснулся, похмелье чудовищное, пошевелиться не может, и вдруг по дороге идет к нему мужчина, высокий такой, в пиджаке, протягивает полбутылки портвейна и говорит: «На, мужик, пей, я академик Сахаров».
И еще миф: пришел Сахаров в магазин «Березка», торговавший за валютные сертификаты, и велел кассиршам торговать за советские рубли, и кассирши его послушали и торговали за советские рубли импортным дефицитом целый день, пока начальство не прознало.
А одна из легенд про Александра Есенина-Вольпина родилась после того, как он в 1966 году устроил в Москве на Пушкинской площади первый «митинг гласности», в котором участвовали человек двести – по большей части оперативники из КГБ. И муж Алексеевой услышал в шашлычной такой разговор: будто по улице Горького прошла трехтысячная демонстрация, и шла она до самой Лубянки, и возглавлял ту демонстрацию сын Есенина, а имя его – Вольф.
Рассказывая эту историю, Алексеева будет смеяться. «Про меня тоже придумывают легенды. Видимо, людям нужна идеальная фигура, вот они и придумывают. А я, ей-богу, не княжна Тараканова, чтобы придумывать, будто я императрица».
Она будет смеяться там, у себя в квартире, среди гжели и книг, а здесь, на площади, она кричит.
***
Кричит, потому что милиция перегруппировалась и выдавливает демонстрантов с площади. Кого-то выдергивают и тащат в автозаки. После митинга Алексеева обратится к врачу с жалобами на сильную боль в груди. Доктор уважительно скажет: «На митинге вас помяли?» Констатирует, что легкие целы, а вот в грудине, возможно, трещина. Может быть, милиционеры нарочно стараются переломать ей ребра? Мы не знаем. Нас просто давят. Правозащитника Борщева куда-то оттащили. Мужа племянницы – тоже. Вокруг Алексеевой остались только Бирюков, Немцов и я. Мы стоим, обнявшись, и нам не хватает сил сдержать давление. В наш тесный кружок всовывается милицейская голова в серой каракулевой шапке – офицер. И говорит Бирюкову:
«Товарищ полковник, уводи ты ее. Мы же ее раздавим...»
«Куда я ее уведу! – огрызается Бирюков. – Останови своих!»
«Да я же не могу... – пауза, растерянные глаза. – Ладно, сейчас! Только уводи ее!»
Через несколько дней после митинга она скажет мне, что в восемьдесят два года, пожалуй, чем дожидаться, пока тебя разобьет инсульт, а потом полтора года еще пролежать овощ овощем, лучше быть раздавленной на площади. Быстрая смерть, легкая смерть, почетная смерть в бою. Бабушке не страшно. Страх – в глазах Бирюкова: полковник боится, что не сумеет ее спасти. В глазах Немцова – тоже страх, и он скажет мне потом: «Если бы с Бабушкой что случилось, как бы я жил потом?» В глазах наступающих милиционеров – тоже страх, они как будто понимают, что совершают преступление. В толпе милиционеров на секунду мелькает каракулевая шапка, и под ней – совершенно перепуганное пристыженное лицо.
«Стой! – Немцов размыкает объятья и бросается на наступающих милиционеров чуть ли не с кулаками. – Стой, мудак, куда прешь! Ты не видишь, гнида! Стой!»
И они останавливаются. С облегчением. Они хотели, чтобы кто-нибудь их остановил. Кто-нибудь, имеющий власть. Правда, они хватают Немцова и утаскивают в автозак, но перестают давить. Алексеева шепчет:
«Давайте выходить. Я больше не могу. Давайте выходить отсюда».
Каракулевая шапка велит своим бойцам расступиться. Мы выходим.
Через несколько дней после митинга Алексеева скажет мне: «Я просто хочу, чтобы в России, именно в России, люди жили получше».
Через несколько дней после митинга социолог Алексей Левинсон из Левада-центра скажет мне:
«Алексеева не политик. Но в сегодняшней России, если занимаешься политикой, лучше всего как раз политиком и не быть. Это самая выигрышная позиция. Политика людям нужна, но они к ней относятся с крайним недоверием. Людям нужны новые партии, но к самому слову "партия" они относятся отрицательно. Потому что мы же знаем, как это будет. Опять эти черные кассы, коррупция, закулисные переговоры... Людмила Михайловна не такая. Посмотрите на нее. Даже внешне она отличается от "этих", от представителей – и власти, и оппозиции. Приблизительно так же, как отличался от Горбачева академик Сахаров. Эти тонкие руки, это изможденное лицо, это пальто, висящее на плечах, как мешок на пугале. Посмотрите на нее...»
Я смотрю. Вот она идет по Триумфальной – худенькая старушка среди здоровенных милиционеров. И милиционеры расступаются. Пальто и впрямь как мешок на пугале. Палка в руке. Усталое лицо. Совершенно точно, она не одна из «этих». Совершенно точно, она никакого отношения не имеет ни к нефти, ни к телевизору, ни к мигалкам, ни к олигархам, ни к Кремлю, ни к Лубянке, ни к ЮКОСу, ни к кооперативу «Озеро», ни к питерскому юрфаку, ни к Даун-стрит в Лондоне, ни к «Барвиха лакшери вилладж», ни к одному Белому дому, ни к другому Белому дому. Даже когда ей вручали во французском посольстве орден Почетного легиона, она, быстро устав, отошла в сторонку, села на диванчик в прихожей и сидела тихонько с парой друзей, пока в банкетном зале произносились тосты в ее честь. Она даже к собственным чествованиям не имеет отношения. Просто посмотрите на нее – она совсем другая, она про другое.
Алексеева вдруг оглядывается и спрашивает:
«А где моя племянница и ее муж? Их задержали? – и вырывает руку из руки полковника Бирюкова. – Я никуда не уйду. Без них – никуда не уйду. Отпускайте их».
***
Я пытаюсь получить у Алексея Левинсона ответ на главный вопрос, который меня интересует: почему восьмидесятидвухлетняя бабушка внезапно обретает власть над умами, почему ей удается выводить народ на площадь (социологи ведь должны знать, что происходит у людей в головах)? Помолчав немного, Левинсон скажет:
«Видите ли, путинская эпоха должна как-то закончиться...»
«При чем здесь путинская эпоха? Алексеева не выступает ведь против Путина...»
А Левинсон, опираясь на свои исследования, станет доказывать мне, что популярность Путина объясняется вовсе не ценами на нефть, взорванными домами, чеченской войной, экономической стабильностью и прочая и прочая, а вызвана глубокой психической травмой, которой российское общество подверглось в девяностые годы и которую, по словам Левинсона, социологи недооценили.
«Тогда, в девяностые, мы считали себя самой бедной страной в мире, беднее даже Камбоджи. Мы чувствовали себя самыми несчастными, самыми растерянными. Никто из нас не был на своем месте и не заслуживал своей участи. Если богат – значит, вор. Если беден – значит, обворован. Нам верилось, будто у нас самая ужасная в мире история и над нами поставлены самые ужасные эксперименты, мы казались себе самыми глупыми, самыми спившимися...»
При чем здесь все это? Какое отношение все это имеет к Алексеевой? Но постепенно объяснения Левинсона сложатся для меня в стройную картину.
Россия представится мне маниакально-депрессивным больным, чье оптимистичное счастье двухтысячных годов есть не что иное, как оборотная сторона отчаяния девяностых.
«Популярность Путина держится на символической солидарности: эту солидарность общество переживает как процесс и называет словом "Путин". Рейтинг Путина – это то, в какой степени общество нравится самому себе. Дела Путина как таковые оно оценивает весьма критично – на троечку-четверочку. И популярность Путина объясняется не тем, что он летал на истребителе или ходил голым по пояс, она – следствие народной эйфории, необходимой, чтобы компенсировать предыдущее отчаяние. Эйфория была настолько высока, насколько глубоко было отчаяние в ельцинскую эпоху. 60% одобрения Путина – это 60% неодобрения Ельцина».
Я понимаю слова социолога так: описываемая эйфория проходит. Просто потому, что любая эйфория проходит, рано или поздно.
«А при чем здесь Алексеева?»
«Мы нравимся самим себе. Наша коллективная фамилия – Путин. Но вы ведь не можете долго радоваться только тому, что у вас фамилия Панюшкин. Жить этим – это такое детское переживание, очень сильное, но элементарное. Терапевтический эффект, который эта штука имела, уже состоялся. Появилось новое поколение, которое не нуждается в этом лекарстве и хочет наконец чего-то конструктивного».
«Но Алексеева-то здесь при чем? Она же сама говорит, что у нее нет никаких конструктивных идей...»
«У нее есть лозунг. И она человек чести, может быть, единственный, кого безоговорочно признают все. Она говорит: "дайте нам площадь", и люди верят, что если начнут на площади открыто говорить о судьбах страны, то найдут что-то конструктивное. За Алексеевой люди идут просто потому, чтобы можно было идти. Чтобы можно было выйти на площадь. Они твердо знают: она единственная – не одна из "этих", единственная – "за нас"».
Мы растеряны, как человек, выздоравливающий после долгой болезни. Нам нужно какое-то руководство к действию. Идеи «суверенной демократии» или лозунги про «Россию, встающую с колен» нам кажутся уже мороком полубреда. Новых идей нет. Про демократию говорить бессмысленно. Левинсон утверждает, что в начале девяностых идеи демократии, свободы слова, парламентаризма были приняты российским обществом, но приняты не к исполнению, а к сведению. Теперь они кажутся старыми, а новых идей нет.
И тут появляется Алексеева – Бабушка, вызывающая доверие хотя бы чисто физиогномически, Бабушка, которая точно ничего не может хотеть для себя, Бабушка с безупречной репутацией, но еще и облаченная, как в доспехи, в сотворенный вокруг нее миф. Идеальный, говорит Левинсон, лидер, чтобы произнести идеальный лозунг. И она произносит этот лозунг, простой и безупречный: дайте нам площадь.
***
Когда Алексеева на Триумфальной отнимает у полковника Бирюкова руку, тот пугается: а что если она оставит его? Иностранные корреспонденты затерзают его вопросами: какого, вообще говоря, черта милиция разгоняет на площадях мирных людей и бросает в автозаки бабушек? Затерзает его и начальство: какого черта он там делал, почему не предотвратил скандала? А пуще всего затерзает собственная совесть: «Какого черта? Какого черта, Витя?»
Он пугается, потому что пришел на площадь не для того, чтобы защитить Алексееву, а потому, что Алексеева нужна ему – хотя бы чтобы защитить его от его собственной совести. Он встревожен:
«Людмила Михайловна, не беспокойтесь, сейчас мы пойдем за оцепление и найдем среди задержанных ваших родственников».
И я думаю: похоже, все мы пришли сюда не защищать Людмилу Михайловну, а потому, что она нам очень нужна.
Нужна Лимонову, который придумал эту «стратегию-31» и обратился к Алексеевой для того, чтобы она своим авторитетом защитила его от обвинений в экстремизме и большевизме.
Нужна Немцову, который благодаря Алексеевой ощущает себя на своем месте – политиком, оппозиционером, защитником слабых, носителем высоких идей.
Нужна властям. В 2003 году, когда правительство стало заигрывать с обществом и решено было провести Гражданский конгресс, в Кремле объявили, что именно Алексеева должна открывать заседания и именно Алексеева должна предоставлять слово президенту Путину, прикрывая его таким образом от его кагэбэшного прошлого.
Нужна демонстрантам, потому что дает им моральный ориентир и настоящий, стоящий повод выйти на площадь – впервые за очень долгое время.
Алексеева нужна всем. И мне тоже. Здесь, на площади, я чувствую это особенно остро в ту минуту, когда, попрощавшись со мной, она уходит с полковником Бирюковым за оцепление искать своих родственников.
И я ловлю себя на мысли: весь вечер я надеялся, что меня не задержат, потому что я с Алексеевой, а теперь вот Алексеева ушла, и меня задержат. Площадь перекрыта милицейскими кордонами. Мне не пробраться сквозь них без Бабушки.
И впервые за этот вечер я чувствую себя совершенно беззащитным. С