Правда—это пещера в черных горах
Заказать (на английском языке)
перевод - Владимир Бабков
Вы спрашиваете, могу ли я себя простить? Могу – за многое. За то, где я его оставил. За то, что я сделал. Но я не прощу себе того, что целый год ненавидел свою дочь, думая, что она сбежала – возможно, в город. Целый год я запрещал произносить ее имя, а сам поминал его в молитвах, только когда просил, чтобы однажды она осознала всю меру своей вины – за бесчестье, которое навлекла на нашу семью, за красные круги у матери под глазами.
Я ненавижу себя за это, и ничто не может облегчить мое бремя – даже то, что случилось там, далеко, на склоне горы.
Я искал его почти десять лет, хотя след давно остыл. Я сказал бы, что нашел его случайно, если бы верил в случайности. Но если вы идете по нужной тропинке, рано или поздно она приведет вас к пещере.
Но это было потом. А прежде была обычная долина среди холмов и беленый дом на лугу с журчащим ручейком – дом, похожий на квадрат белого неба среди зеленой травы и начинающего лиловеть вереска.
А рядом с домом был мальчуган, который собирал с терновника клочки шерсти. Он не видел, как я подошел, и не поднимал глаз, пока я не сказал:
– Я тоже так делал. Собирал шерсть с веток и колючих кустов. Потом мать ее мыла и набивала мне игрушки. Мяч, куклу.
Он обернулся. Вид у него был испуганный, словно я взялся невесть откуда. А это было не так. Я прошел много миль, и еще больше лежало впереди. Я сказал:
– Я хожу тихо. Это дом Калума Макиннеса?
Мальчуган кивнул, вытянулся в полный рост – получилось пальца на два выше меня – и сказал:
– Я Калум Макиннес.
– Может, есть еще кто-то с таким же именем? Потому что Калум Макиннес, которого я ищу, уже взрослый.
Мальчик ничего не ответил, только выпростал из цепких пальцев терновника толстый комок овечьей шерсти. Я сказал:
– А может быть, твой отец? Наверное, он тоже Калум Макиннес?
Мальчик посмотрел на меня.
– Кто ты? – спросил он.
– Хоть я и невысок, – ответил я, – но я взрослый мужчина, и мне нужен Калум Макиннес.
– Зачем? – Мальчик помедлил. Потом добавил: – И почему вы такой маленький?
– Затем, что мне надо кое о чем спросить твоего отца, – объяснил я. – Это мужское дело. – И увидел, как в уголках его губ появляется улыбка. – Быть маленьким не так уж плохо, юный Калум. Однажды вечером ко мне в дверь постучались Кемпбеллы – целая толпа, дюжина парней с ножами и дубинками, – и потребовали, чтобы моя жена Мораг сказала им, где я, потому что они пришли убить меня в отместку за какое-то выдуманное оскорбление. И она сказала: «Малыш Джонни, беги на дальний луг и попроси отца прийти домой: я его зову». И Кемпбеллы смотрели, как мальчик выбежал в дверь. Они знали, что я очень опасный человек. Но никто не предупредил их, что я совсем крошечный, а если и предупредил, то они не поверили.
– И сын позвал вас? – спросил мальчуган.
– Это был не мой сын, – ответил я, – а я сам. Я был у них в руках и все же ушел, прямо сквозь пальцы.
Мальчик рассмеялся. Потом спросил:
– А почему Кемпбеллы за вами охотились?
– У нас вышел спор из-за того, кому принадлежит скот. Они утверждали, что коровы их. А я – что право собственности Кемпбеллов на этих коров кончилось в первую же ночь после того, как они очутились со мной по ту сторону холмов.
– Подождите здесь, – сказал юный Калум Макиннес.
Я сел у ручья и стал глядеть на дом. Он был хорош: я принял бы его за жилище лекаря или законника, но уж никак не простого скотокрада. Вокруг валялись камешки, и я сложил их в кучку, а потом начал по одному бросать в ручей. У меня меткий глаз, и мне было приятно смотреть, как мои камешки скачут по берегу и летят в воду. Я перекидал их, наверное, целую сотню, и тут мальчик вернулся. За ним размашисто шагал высокий человек – волосы у него были с проседью, а лицо вытянутое, как волчья морда. В этих холмах давно нет волков, и медведи их тоже покинули.
– День добрый, – сказал я.
Он не откликнулся на мое приветствие, только пристально на меня посмотрел. Но я привык к таким взглядам. Я сказал:
– Мне нужен Калум Макиннес. Если вы – это он, так и скажите, и я все объясню. А если нет, тогда будьте здоровы, и я пойду дальше своей дорогой.
– Что у вас за дело к Калуму Макиннесу?
– Хочу нанять его проводником.
– И куда же он должен будет вас отвести?
Я посмотрел ему прямо в глаза.
– Трудно сказать, – ответил я. – Потому что некоторые говорят, что такого места вовсе не существует. Есть одна пещера на Туманном острове.
Он помолчал. Потом сказал:
– Калум, иди в дом.
– Но па…
– Скажи матери, что я разрешил дать тебе леденец. Ты же их любишь. Иди.
По лицу мальчугана проскользнули разные чувства: недоумение, алчность, предвкушение, – а потом он повернулся и побежал обратно к белому дому.
– Кто прислал вас сюда? – сказал Калум Макиннес.
Я кивнул на ручей, который с плеском вился у наших ног, отыскивая путь вниз по холму.
– Что это? – спросил я.
– Вода, – ответил он.
– А за ней, говорят, живет король, – сказал я.
Тогда я его совсем не знал, да и потом не успел узнать толком, но его взгляд сделался настороженным, а голова чуть склонилась набок.
– Откуда мне знать, что вы тот, за кого себя выдаете?
– Я ничего не утверждал, – заметил я. – Просто кое-кто слышал, что на Туманном острове есть пещера и что вы, возможно, знаете к ней дорогу.
– Я не скажу вам, где эта пещера, – заявил он.
– Мне не нужны объяснения, я ищу проводника. А вдвоем путешествовать безопаснее, чем в одиночку.
Он оглядел меня с ног до головы, и я уже ждал шутки насчет моего роста, но он смолчал, и за это я был ему благодарен. Потом он сказал:
– Когда доберемся до пещеры, я внутрь не пойду. Вам придется самому вынести оттуда золото.
– Мне все равно, – ответил я.
– Вы сможете взять ровно столько, сколько вам под силу унести, – сказал он. – Я к нему не притронусь. Но вас отведу, так и быть.
– Я хорошо заплачу вам за работу, – сказал я и вынул из-за пазухи кошель. – Это за то, чтобы отвести меня туда. А другой, вдвое больше, – когда вернемся.
Он высыпал монеты из кошелька на свою огромную ладонь и кивнул.
– Серебро, – сказал он. – Хорошо. – И потом: – Пойду попрощаюсь с женой и сыном.
– Вы ничего не возьмете с собой?
– В молодости я угонял скот, а наш брат путешествует налегке, – ответил он. – Только веревку возьму, в горах пригодится. – Он похлопал по кинжалу, который висел у него на поясе, и пошел к своему беленому дому. Я так и не увидел его жены – ни тогда, ни позже. Я не знаю, какого цвета у нее волосы.
Дожидаясь его, я побросал в ручей еще с полсотни камешков, а потом он вернулся с мотком веревки на плече, и мы двинулись прочь от дома, слишком большого для скотокрада, взяв направление на запад.
Побережье отделяет от всего остального мира гряда пологих холмов, которые издалека кажутся мягкими, дымчатыми и сиреневыми, как облака. Они так и манят к себе. Высотой они почти что с горы – подниматься по ним легко, но, чтобы добраться до вершины такого холма, порой не хватает целого дня. Мы шли вверх, и к концу первого дня нас стал пробирать холод.
Я увидел на вершинах впереди снег, хотя был разгар лета.
За весь первый день мы не сказали друг другу ни слова. Говорить было нечего. Мы знали, куда идем.
Мы развели костер из колючего хвороста и высохшего овечьего помета; мы вскипятили воду и сварили кашу, кинув в котелок, который я нес с собой, по горсти овса и по щепотке соли. Его горсть была огромной, а моя маленькой, сколько влезло в руку, так что он улыбнулся и сказал:
– Надеюсь, ты не съешь половину этой каши.
Я сказал, что нет, и правда не съел, потому что аппетит у меня меньше, чем у людей обычного роста. Но это хорошо, считаю я, потому что я могу прокормиться орехами и ягодами в такой глуши, где человек побольше умер бы с голоду.
Через высокие холмы вела еле заметная тропа. Мы шли по ней и не встретили почти никого, только жестянщика и его осла, доверху нагруженного старыми горшками, да девочку, ведущую осла за повод, – она улыбнулась мне, подумав, что я ребенок, а потом нахмурилась, увидев свою ошибку, и кинула бы в меня камнем, если бы жестянщик не хлестнул ее по руке прутом, которым подбадривал свою животину. Чуть позже мы нагнали старуху с мужчиной – она назвала его своим внуком и сказала, что они возвращаются к себе за холмы. Мы перекусили с ней, и она сообщила, что была на родах своего первого правнука и что роды прошли благополучно. Она предложила нам предсказать судьбу по линиям на наших руках, если нам есть чем позолотить ее руку. Я дал старой ведьме щербатую монетку из тех, что в ходу у южных жителей. Она посмотрела на мою ладонь и сказала:
– Я вижу смерть в твоем прошлом и смерть в твоем будущем.
– В будущем смерть ждет любого из нас, – сказал я.
Мы сидели на высокогорье, где летние ветра дышат зимней стужей, где они воют, хлещут и секут воздух, точно кинжалы. Старуха помолчала, потом сказала:
– На дереве была женщина. На дереве будет мужчина.
– Скажется ли это на мне? – спросил я.
– Когда-нибудь. Может быть, – ответила она. И добавила: – Берегись золота. Твой друг – серебро.
На этом со мной было покончено. Калуму же Макиннесу она сказала:
– Когда-то ты обжег руку. – Он подтвердил это, и она попросила: – Дай мне вторую, левую. – Он послушался, и она внимательно вгляделась в нее. – Ты возвращаешься туда, откуда начал. Ты поднимешься выше, чем большинство других. И там, куда ты идешь, тебя не ждет могила.
– Ты говоришь мне, что я не умру? – спросил он.
– Я гадаю по левой руке. Мне известно то, что я тебе сказала, не больше.
Но она знала больше. Я понял это по ее лицу.
Эта встреча – единственное, что заслуживает упоминания из случившегося с нами за весь второй день.
Той ночью мы спали под открытым небом. Ночь была ясная и студеная, и все небо усыпали звезды, такие яркие и крупные, что казалось – протяни руку и собирай их, точно ягоды. Мы лежали под ними бок о бок, и Калум Макиннес промолвил:
– Она сказала, тебя ждет смерть. Но меня смерть не ждет. Значит, у меня судьба счастливее.
– Может быть.
– Ах, – сказал он, – все это чепуха. Старушечья болтовня. Это неправда.
Я очнулся в рассветной дымке и увидел оленя, который с любопытством глазел на нас.
На третий день мы перевалили через хребет и зашагали под гору. Мой спутник сказал:
– Когда я был мальчишкой, кинжал моего отца упал в кухонный очаг. Я вытащил его, но металлическая рукоятка была раскаленной, как пламя. Я этого не ожидал, но не выпустил нож, а отнес к воде и уронил туда. Помню, какой поднялся пар. Мне обожгло ладонь, и рука скрючилась, точно хотела сжимать клинок до конца времен.
– У тебя рука, а я мужичок с ноготок, – сказал я. – Славные мы с тобой герои – нам ли искать удачи на Туманном острове?
У него вырвался смешок, похожий на лай, короткий и невеселый.
– Славные герои, – только и сказал он.
Тут начался дождь – он лил и лил. Вечером мы увидели фермерскую лачугу. Из трубы точилась струйка дыма, и мы кликнули хозяина, но не получили ответа.
Я толкнул дверь; она отворилась, и я снова подал голос. В доме было темно, однако я почуял сальный запах, точно здесь горела свеча и ее только что потушили.
– Никого нет, – сказал Калум, но я покачал головой и ступил за порог, а потом сунул голову во тьму под кроватью.
– Может, вылезете оттуда? – спросил я. – Мы всего лишь путники, ищем тепла, гостеприимства и защиты от непогоды. Мы готовы разделить с вами наш овес, соль и виски. И мы не причиним вам зла.
Сначала женщина, которая пряталась под кроватью, ничего не ответила, а потом сказала:
– Мой муж ушел в холмы. Он велел мне спрятаться, если придут чужие, из страха, что они могут надо мной надругаться.
– Я всего лишь маленький человек, хозяйка, – сказал я. – Ростом я не выше ребенка – стоит вам отмахнуться, и я полечу наземь. Мой товарищ силен, но я клянусь, что мы не сделаем вам ничего дурного. Нам бы только капельку вашего гостеприимства да еще обсушиться, так что, пожалуйста, вылезайте.
Она выбралась из-под кровати, вся в пыли и паутине, но даже с измазанным лицом она была прекрасна, и хотя в ее волосах запуталась паутина и они посерели от пыли, было видно, что они длинные и густые, рыжие с золотым отливом. На мгновение она напомнила мне дочь, но моя дочь смотрела бы мужчине в глаза, а эта испуганно потупила взор, точно боялась, что ее вот-вот ударят.
Я дал ей немного нашего овса, а Калум вынул из кармана несколько кусочков вяленого мяса. Она вышла в поле и вернулась с парой тощих репок, а потом приготовила нам еду на троих.
У нее не было аппетита. Я съел свою долю. По-моему, Калум так и остался голодным, когда покончил со своей. Он налил нам всем виски; она лишь пригубила его, разбавив водой. Дождь стучал по крыше, в углу капало, но я был рад даже такому неуютному пристанищу.
Вскоре пришел хозяин. Он ничего не сказал, только посмотрел на нас раздраженно и недоверчиво. Снял шляпу и плащ из промасленной дерюги и бросил на земляной пол. С них сразу натекла лужа. Молчание угнетало, и Калум Макиннес нарушил его.
– Ваша жена оказала нам гостеприимство, когда мы нашли ее. А найти было трудновато.
– Мы просили гостеприимства, – добавил я. – И у вас просим.
Хозяин что-то неразборчиво буркнул.
Горцы тратят слова неохотно, как будто это золотые монеты. Но обычай блюдут свято: странники, которые просят гостеприимства, должны его получить, будь они даже в близком родстве с их кровными врагами.
Женщина – она была едва ли старше девушки, а борода ее мужа уже побелела от седины, так что на минуту я подумал, уж не приходится ли она ему дочерью, но нет: в доме стояла лишь одна кровать, хотя и узковатая для двоих, – так вот, женщина вышла во двор, в маленькую пристройку для овец, и вернулась оттуда с овсяными лепешками и вяленым окороком – видимо, там у нее был тайник. Нарезав снедь тонкими ломтиками, она положила ее на деревянный поднос перед мужем.
Калум налил хозяину виски и сказал:
– Мы ищем Туманный остров. Не знаете, там ли он?
Хозяин поглядел на нас. Ветры в горах свирепые, и они обрывают слова, стоит им только появиться на губах. Он нахмурился, потом сказал:
– Да. Я видел его нынче с вершины. Он там. Не знаю, будет ли завтра.
Мы спали в доме, на плотно утоптанном полу. Очаг не грел, потому что огонь в нем погас. Хозяин и его женщина спали в своей кровати, за занавеской. Он сделал с ней супружеское дело под овечьей шкурой, служившей им вместо одеяла, но сначала побил ее за то, что она впустила и накормила нас. Я все слышал, не мог не слышать, и в ту ночь мне трудно было найти сон.
Мне доводилось ночевать и у бедняков, и во дворцах, и под открытым небом, и до этой ночи я сказал бы вам, что мне все едино. Но тогда я проснулся до первых лучей, уверенный, что мы должны уйти из этого дома, сам не зная почему, и разбудил Калума, приложив палец к его губам, и мы тихо покинули эту лачугу на горном склоне, так и не попрощавшись с хозяевами, и никогда еще я не уходил ниоткуда с такой радостью.
Мы отошли от этого дома примерно на милю, и я сказал:
– Остров. Ты спрашивал, там ли он. Но если когда-то он был там, куда же он мог деться?
Калум помедлил. Он словно взвешивал свои слова, а потом ответил:
– Туманный остров не похож на другие острова. И туман, который его окружает, не похож на другие туманы.
Мы шли по тропинке, которую сотни лет топтали полчища овец и оленей и очень немного людей.
– Еще его называют Крылатым островом, – сказал Калум. – Кое-кто говорит, это потому, что сверху он напоминает бабочку с распростертыми крыльями. Но я не знаю, правда ли это. – И добавил: – А что такое правда? Вот и Пилат спрашивал: «Что такое истина?»
Спускаться всегда труднее, чем подниматься.
Я поразмыслил над его вопросом.
– Иногда мне кажется, что правда – это место. Для меня она похожа на город: есть, может быть, сотня дорог, тысяча тропинок, и все они рано или поздно приведут тебя в одно место. Неважно, откуда ты вышел. Если ты идешь к правде, то доберешься до нее, какой бы путь ты ни выбрал.
Калум Макиннес посмотрел на меня сверху вниз и промолчал. Потом сказал:
– Ты ошибаешься. Правда – это пещера в Черных горах. Туда ведет только один путь, один-единственный, и путь этот труден и коварен, а если ты выберешь неверную тропу, то погибнешь в одиночестве, на склоне горы.
Мы перевалили через хребет, и перед нами открылось побережье. Я видел поселки, стоящие у воды. А еще я видел впереди, по сторону моря, высокие черные горы, выступающие из тумана. Калум сказал:
– Там твоя пещера. Вон в тех горах.
Кости земли, подумал я, глядя на них. А потом мне стало не по себе от этой мысли о костях, и, чтобы отвлечься, я сказал:
– И сколько же раз ты бывал там?
– Только однажды. – Он помедлил. – Я начал искать ее, когда мне исполнилось шестнадцать, потому что слышал легенды и решил, что если буду искать, то найду. А нашел только в семнадцать и принес оттуда столько золотых монет, сколько смог унести.
– И не боялся проклятия?
– Когда я был молод, я ничего не боялся.
– И что ты сделал с этим золотом?
– Часть закопал, я один знаю где. Другую пустил на выкуп за девушку, которую любил, а еще построил для нас с ней хороший дом.
Тут он умолк, точно сказал чересчур много.
На пристани не было перевозчика. Только маленькая лодчонка, где едва уместились бы три человека обычного роста, была привязана к стволу прибрежного дерева, скрюченного и полумертвого, а рядом висел колокольчик.
Я позвонил, и вскоре на берег спустился толстяк, владелец лодки. Он сказал Калуму:
– Переправа будет стоить тебе шиллинг, а твоему пареньку – три пенса.
Я выпрямился. Может, я и не такой большой, как другие мужчины, но гордости у меня не меньше, чем у любого из них.
– Я тоже мужчина, – сказал я. – И я заплачу тебе шиллинг.
Перевозчик смерил меня взглядом и почесал бороду.
– Прошу прощенья. Глаза мои уж не те, что прежде. Я отвезу вас на остров.
Я протянул ему шиллинг. Он взвесил его в руке.
– Ты мог обмануть меня на девять пенсов, но не стал. В наше смутное время девять пенсов – деньги немалые.
Вода была синевато-серого цвета, хотя небо голубое, и барашки гнались друг за другом по ее поверхности. Толстяк отвязал лодку и с грохотом стащил ее по гальке к морю. Мы вошли в холодную воду и забрались на борт.
Плеснули весла, и лодка легкими толчками двинулась вперед. Я сидел ближе к перевозчику, чем Калум, и сказал ему:
– Девять пенсов. Неплохой заработок. Но я слышал о пещере в горах на Туманном острове – о пещере, полной золотых монет, древних сокровищ.
Он неодобрительно покачал головой. Калум не сводил с меня взгляда, так плотно сжав губы, что они побелели. Но я не обратил на него внимания и снова сказал толстяку:
– Пещера, полная золотых монет, – дар викингов, или южан, или тех, кто, по легендам, жил здесь задолго до всех нас, – тех, кто сбежал на запад, когда пришли люди.
– Слыхал, как же, – ответил наконец толстяк. – И о проклятии, что лежит на них, тоже слыхал. По-моему, одно другого стоит, – и он сплюнул в море. Потом сказал: – Ты честный человек, карлик. Я вижу это по твоему лицу. Не ищи эту пещеру. Добра от нее не будет.
– Уверен, что ты прав, – сказал я ему, не кривя душой.
– Да уж конечно, – подтвердил он. – Ведь не каждый день я вожу на Туманный остров седого великана и отважного коротышку. – А после добавил: – В наших краях считают, что поминать о тех, кто ушел на запад, значит накликать на себя беду.
Остаток пути мы миновали в молчании. Море было беспокойно, волны хлестали в борт, и мне приходилось держаться за него обеими руками, чтобы не вылететь.
Прошло, казалось, полжизни, прежде чем лодка наконец причалила к длинному молу из черных камней. Когда мы шагали по нему, волны разбивались о камни справа и слева, целуя нас в щеки солеными брызгами. В начале мола сидел горбун – он торговал овсяными лепешками и сливами, высушенными до такой степени, что они походили на камешки. Я дал ему пенни и набил его товаром карманы куртки.
Потом мы ступили на Туманный остров.
Сейчас я уже стар – по крайней мере, немолод, – и все, что я вижу, напоминает мне что-нибудь другое, виденное раньше, так что я ничего не вижу впервые. Красивая девушка с огненно-рыжими волосами напоминает мне лишь о сотне других таких же девушек и об их матерях, о том, какими они были в юности и как выглядели, когда умирали. Это проклятие возраста – все становится отражением чего-то другого.
Я говорю так, но время, которое я провел на Туманном острове – или, как зовут его мудрые люди, Крылатом острове, – не напоминает мне ничего, кроме него самого.
Черные горы отделяет от берега один день пути. Калум Макиннес поглядел на меня, коротышку вдвое меньше его, и пустился вперед размашистой походкой, словно предлагая мне состязание в скорости. Длинные ноги быстро несли его по сырой земле, густо заросшей вереском и папоротником.
Над нами мчались низкие облака, серые, белые и черные, то прячась друг за дружку, то выныривая обратно и снова прячась.
Я дал ему оторваться, позволил уйти в моросящий дождь и пропасть во влажной серой дымке. Тогда и только тогда я побежал.
Это один из моих секретов, тайна, которую я не открывал никому, кроме Мораг, моей жены, Джонни с Джеймсом, моих сыновей, и еще Флоры, моей дочери (да упокоят Тени ее бедную душу), – я умею бегать, и умею отлично: если понадобится, я могу бежать дольше, быстрее и увереннее, чем любой обычный мужчина. Именно так я и побежал тогда сквозь туман и дождь, выбирая места повыше и черные скалистые склоны, но следя за тем, чтобы он меня не увидел.
Сначала он опередил меня, но скоро я заметил его, догнал и обогнал, стараясь, чтобы между нами все время оставалась кромка холмистой гряды. В низине журчала речка. Я могу бежать без передышки целыми днями. Это первый из трех моих секретов, и одного из трех я не открыл еще никому.
Мы уже обсудили, где остановимся на ночлег в первый день на Туманном острове: Калум сказал мне, что мы проведем ночь под скалой, которая называется Охотники, потому что напоминает своим силуэтом старика и бегущего рядом пса, и я добрался до нее к вечеру. Под скалой было сухое укрытие, и те, кто побывал здесь раньше, оставили нам веток для костра и прутьев на растопку. Я развел костер и обсушился, выгнав из костей холод. Над вереском у скалы потянулся дымок.
Было уже темно, когда Калум ворвался в мое укрытие, и по его взгляду я понял, что он не ждал увидеть меня по эту сторону полуночи.
– Что тебя задержало, Калум Макиннес? – спросил я.
Он не ответил, только смотрел.
– Вот форель, сваренная в горной воде, а вот огонь, чтобы согреть кости, – сказал я.
Он кивнул. Мы съели форель, выпили виски, чтобы согреться как следует. В глубине нашего укрытия была навалена куча сухого вереска и папоротника, и мы легли на ней спать, плотно закутавшись во влажные плащи.
Посреди ночи я проснулся, почувствовав холод стали, – к моему горлу было прижато лезвие, повернутое плашмя. Я сказал:
– Зачем убивать меня темной ночью, Калум Макиннес? Ведь наш путь долог, и мы еще не добрались до цели.
– Я не доверяю тебе, карлик, – ответил он.
– Тебе надо доверять не мне, а тем, кому я служу, – сказал я. – И если ты, уйдя со мной, вернешься без меня, кое-кому станет известно имя Калума Макиннеса, и эти люди позаботятся о том, чтобы оно прозвучало среди теней.
Лезвие по-прежнему холодило мне горло. Потом Калум спросил:
– Как тебе удалось меня опередить?
– Так-то ты платишь мне за добро? Ведь я приготовил тебе костер и ужин. Останешься без меня – можешь и погибнуть, Калум Макиннес, да и не годится проводнику творить то, что ты задумал. Убери кинжал от моего горла и дай мне поспать.
Он ничего не сказал, но спустя несколько секунд лезвие исчезло. Я подавил вздох и старался дышать как можно тише, надеясь, что он не услышит стука сердца в моей груди, но в ту ночь я больше не спал.
На завтрак я сварил кашу, бросив в нее несколько слив, чтобы размягчить их.
Горы стояли впереди, черные и серые на белом небе. Над головой у нас кружили гигантские орлы с растрепанными крыльями. Калум уже не пытался убежать, и я шел рядом с ним, делая на каждый его шаг по два своих.
– Сколько еще? – спросил я.
– День. Может, два. Зависит от погоды. Если облака опустятся, то два дня, если не все три…
К полудню облака и впрямь опустились, накрыв мир туманом, который был хуже дождя: капли воды висели в воздухе, впитывались в нашу одежду и кожу, а скалы сделались предательски скользкими, и мы с Калумом ступали осторожно, замедлив подъем. Мы не карабкались по склону, а поднимались по козьим тропам, петляющим меж острых утесов. Скалы у нас под ногами были черные и мокрые, и мы шли, ползли, взбирались по ним шаг за шагом, оскальзываясь и спотыкаясь, но даже в тумане Калум знал, куда идет, и я не отставал от него.
Он остановился у водопада, преградившего нам путь, толстого, как дубовый ствол. Сняв с плеча тонкую веревку, он привязал ее к скале.
– Раньше его здесь не было, – сказал он. – Я пойду первым.
Он обвязал другой конец веревки вокруг пояса и двинулся дальше, прямо в падающую воду, прижимаясь телом к влажному скалистому обрыву, медленно и осторожно нащупывая путь под блестящим водяным пластом.
Мне стало страшно за него, страшно за нас обоих; я затаил дыхание и снова набрал в грудь воздуху, только когда он очутился по ту сторону водопада. Он проверил веревку, подергав за нее, и махнул мне, приглашая следовать за собой, но тут скала у него под ногами подалась, он соскользнул по мокрому склону и полетел в пропасть.
Веревка выдержала, и скала, к которой она была привязана, тоже. Калум Макиннес повис над бездной. Он посмотрел на меня, и я вздохнул, уперся подошвами в крепкий уступ и принялся понемногу тянуть его вверх. Мало-помалу я вытащил его на тропу – он промок насквозь и сыпал проклятиями.
– А ты сильнее, чем кажешься, – заметил он, и я мысленно обозвал себя дураком. Наверное, он понял это по моему лицу, потому что затем, отряхнувшись (как пес, так что брызги полетели во все стороны), заговорил снова:
– Мой сын, Калум, рассказал мне твою историю о том, как за тобой пришли Кемпбеллы и жена отправила тебя в поле, как они подумали, что она твоя мать.
– Это была просто выдумка, – ответил я. – Байка, чтобы скоротать время.
– Да ну? – сказал он. – А я ведь и правда слыхал, как несколько лет назад Кемпбеллы снарядили целый отряд, чтобы отомстить вору, угнавшему их стадо. Они отправились искать его, но так и не вернулись. Если малыш вроде тебя способен покончить с дюжиной Кемпбеллов… тогда ты, должно быть, и впрямь силен, да еще и быстр.
И уж точно глуп, уныло подумал я. Надо же было рассказать мальчишке эту историю!
Я перебил их одного за другим, как кроликов, когда они выходили справить нужду или посмотреть, что случилось с друзьями; я успел убить семерых, прежде чем жена убила своего первого. Мы похоронили их в лощине, сложив сверху кучку камней, чтобы их духи не гуляли по земле, и нам было грустно – потому что Кемпбеллы проделали такой дальний путь, чтобы убить меня, потому что нам пришлось вместо этого убить их.
Я не люблю убивать – это не должно нравиться никому, ни мужчине, ни женщине. Иногда смерть бывает необходима, но она всегда зло. В этом у меня нет сомнений, даже после того, что случилось со мной в Черных горах и о чем я вам еще расскажу.
Я взял у Калума Макиннеса веревку и полез вверх – туда, где водопад извергался из склона и был достаточно узким, так что я мог через него перебраться. Там было скользко, но я справился с задачей без происшествий, привязал веревку, спустился по ней, кинул конец своему спутнику, помог ему перейти.
Он не поблагодарил меня ни за то, что я его спас, ни за то, что я сумел преодолеть преграду, но я и не ждал благодарности. Однако не ждал и того, что он все-таки сказал, а именно:
– Ты похож на половинку настоящего мужчины, да еще и уродлив. А твоя жена – она тоже маленькая и уродливая, как ты?
Не знаю, хотел ли он меня обидеть, но я решил не обижаться. Я просто ответил:
– Нет. Она высокая женщина, ростом почти с тебя, и когда она была молодой – когда мы оба были молоды, – многие считали ее самой красивой девушкой в наших краях. Барды слагали песни о ее прекрасных зеленых глазах и длинных золотисто-рыжих волосах.
Мне почудилось, что при этих словах он вздрогнул, но я, наверное, только вообразил это или, точнее, хотел вообразить, что видел это.
– Как же ты ее добился?
На это я ответил честно:
– Я хотел получить ее, а я получаю то, чего хочу. Я был упорен. Она сказала, что я умен, и что я добр, и что я всегда буду заботиться о ней. И она не ошиблась.
Облака снова осели, и очертания мира расплылись, он стал мягче.
– Она сказала, что из меня выйдет хороший отец. И я делал для своих детей все что мог. Они, кстати, тоже нормального роста, если тебе интересно.
– Я учу молодого Калума уму-разуму, – сказал старший Калум. – Он неплохой парень.
– Учить можно, пока они еще с тобой, – сказал я. И замолчал, потому что вспомнил тот долгий год, а еще Флору, когда она была маленькой, – как она сидела на полу с личиком, перемазанным джемом, и смотрела на меня так, будто я самый большой мудрец на свете.
– Пока не сбегут? Я сбежал еще мальчишкой. Мне было двенадцать. Добрался аж до самого двора Короля За Водой. Отца нынешнего короля.
– Такое редко услышишь.
– Я не боюсь, – сказал он. – Уж здесь-то во всяком случае. Кто нас подслушает? Орлы? Я его видел. Он был толстый и складно говорил на языке чужестранцев, а на нашем, родном – кое-как. Но все же он был наш король. – Калум помедлил. – И если он хочет снова к нам вернуться, ему понадобится золото – на суда и оружие, и на то, чтобы кормить войска, которые он соберет.
– Я тоже так думаю, – подтвердил я. – Потому мы и отправились искать эту пещеру.
– Это плохое золото, – сказал он. – Оно достается не даром. У него есть своя цена.
– У всего она есть.
Я запоминал каждый ориентир: подняться у бараньего черепа, пересечь три первых ручья и идти по берегу четвертого до кучки из пяти камней, найти скалу, похожую на чайку, и свернуть в расселину между двумя острыми черными утесами, а там двигаться вдоль склона…
Я знал, что смогу все это запомнить. Что сумею отыскать обратную дорогу. Но туманы сбивали меня с толку, лишали уверенности.
Мы вышли к маленькому озерцу высоко в горах и напились свежей воды, наловили огромных белых тварей, которые не были ни креветками, ни раками, ни омарами, и съели их сырыми, как колбасу, потому что на такой высоте не из чего было развести костер.
Мы легли спать на широком уступе у кромки ледяной воды и проснулись в предрассветных облаках, когда мир был серым и голубым.
– Ты всхлипывал во сне, – сказал Калум.
– Мне снился сон.
– А мне не снятся плохие сны.
– Он был хороший, – сказал я. И не соврал. Мне приснилось, что Флора еще жива. Она ворчала, что деревенские парни не дают ей проходу, и рассказывала мне о том, как пасла в горах стадо, и о разных пустяках, улыбаясь своей чудесной улыбкой и время от времени встряхивая волосами, рыже-золотыми, как у матери, хотя в волосах ее матери уже серебрится седина.
– Из-за хороших снов мужчина не должен плакать, – сказал Калум. И после паузы добавил: – Мне сны не снятся, ни хорошие, ни плохие.
– Совсем?
– Да, с тех пор, как я повзрослел.
Мы встали. И тут меня осенило:
– Они перестали тебе сниться после того, как ты побывал в пещере?
Он ничего не ответил.
Мы пошли вдоль обрыва в тумане, под восходящим солнцем. Туман словно впитывал в себя солнечный свет, но не рассеивался, а наоборот, густел, и я сообразил, что это, должно быть, облако. Мир тихо сиял. И тут мне показалось, что я вижу человека моего роста, маленького и горбатого, похожего на тень, – он маячил передо мной в воздухе, как призрак или ангел, и двигался так же, как двигался я. Его окружал мерцающий ореол, и я не мог судить, близко он от меня или далеко. На своем веку я повидал много чудес, сталкивался и с колдовством, но никогда еще не видел ничего подобного.
– Это магия? – спросил я, хотя ею вроде бы не пахло.
– Нет, – ответил Калум. – Всего лишь игра света. Тень. Отражение. Больше ничего. Я тоже вижу рядом с собой человека. Он повторяет мои движения. – Калум покосился в сторону, но я не видел, чтобы рядом с ним кто-то был.
А потом мерцающий человечек в воздухе побледнел и исчез, а за ним и облако, и наступил день, и мы остались одни.
Мы поднимались в гору весь день. Накануне, поскользнувшись у водопада, Калум подвернул ногу. Теперь она распухла у меня на глазах – распухла и покраснела, но он ни разу не замедлил шага, и если ему было больно, на его лице это не отражалось. Когда очертания мира стали расплываться в сумерках, я спросил:
– Сколько еще?
– Час. Может, меньше. Около пещеры устроимся на ночлег. Утром ты пойдешь внутрь. Возьмешь столько золота, сколько сможешь унести, и мы уберемся с этого острова.
Тут я посмотрел на него: волосы с проседью, серые глаза, огромный человек, похожий на волка, – и сказал:
– Ты хочешь спать у пещеры?
– Да. В пещере нет никаких чудовищ. Никто не вылезет оттуда ночью и не нападет на нас. Никто нас не съест. Но до утра внутрь заходить нельзя.
А потом мы обогнули осыпь, черные и серые камни, почти загромоздившие тропу, и увидели темное отверстие.
– И это все? – спросил я.
– А ты ждал мраморных колонн? Или пещеры великана из бабьих сказок?
– Наверное. Она выглядит слишком просто. Дыра в скале. Тень. И никто ее не сторожит?
– Никто.
– Пещера, полная сокровищ. И ты единственный, кто может найти ее?
Калум засмеялся – отрывисто, словно залаяла лиса.
– Жители острова знают, как ее найти. Но они слишком умны, чтобы идти сюда, чтобы брать отсюда золото. Они говорят, что пещера делает человека злым: каждый раз, как ты входишь в нее за золотом, она съедает кусочек добра в твоей душе. Вот почему они сюда не ходят.
– И это правда? Она делает человека злым?
– Нет. Она питается чем-то другим. Не добром и не злом. По крайней мере, не напрямую. Ты можешь взять из нее золото, но после… – он запнулся. – После этого все становится пустым. Меньше красоты в радуге, меньше смысла в проповеди, меньше радости в поцелуе… – Он глянул на зев пещеры, и мне показалось, что в его глазах мелькнул страх. – Всего меньше.
– Для многих блеск золота затмевает красоту радуги, – сказал я.
– Я тоже такой – во всяком случае, был таким. Да и ты…
– Значит, войдем на рассвете.
– Ты войдешь. Я подожду снаружи. Не бойся. Пещеру не охраняют чудовища. И на золоте нет заклятия – оно не исчезнет, если ты не знаешь заветного слова.
И мы устроились на ночлег – вернее, просто сели в темноте, прислонившись к холодной скале. Заснуть я и не надеялся.
– Ты уже брал отсюда золото, – сказал я. – Купил на него дом, невесту, доброе имя.
Его голос раздался из тьмы:
– Да. И когда я все это получил, оно стало для меня ничем – меньше чем ничем. И если золото, которое ты завтра достанешь, вернет нам Короля За Водой и благодаря ему он снова будет править нами и принесет в нашу страну покой и достаток, для тебя это все равно ничего не будет значить. Будет так, словно все это случилось с человеком из сказки, которую ты услышал.
– Я живу ради того, чтобы вернуть нашего короля, – ответил я.
– Ты отдашь ему золото, – сказал он. – Твой король захочет еще золота, потому что так устроены короли. Все как один. И с каждым твоим возвращением сюда оно будет значить меньше. Радуга будет значить меньше. Убийство человека будет значить меньше.
Во тьме наступила тишина. Я не слышал птиц – только ветер кричал и метался среди горных пиков, как мать, потерявшая ребенка. Я сказал:
– Нам обоим приходилось убивать мужчин. Убивал ли ты когда-нибудь женщин, Калум Макиннес?
– Нет. Я не убивал ни женщин, ни девушек.
В темноте я погладил свой кинжал, нащупал дерево и центр рукояти, холодное лезвие. Калум Макиннес был у меня в руках. Я не собирался ничего ему говорить – только ударить где-нибудь в горах, ударить единственный раз, точно и надежно, однако сейчас кто-то будто вытянул из меня слова помимо моей воли.
– Говорят, была одна девушка, – сказал я. – И терновый куст.
Молчание. Свист ветра.
– Кто тебе сказал? – спросил он. И потом: – Все равно. Я не убил бы женщину. Ни один порядочный человек не убьет женщину…
Я знал: пророни я хоть слово, и он замолчит и никогда больше не заговорит на эту тему. Поэтому я ничего не сказал. Только ждал.
И Калум Макиннес заговорил, тщательно подбирая слова, так, будто вспоминал историю, которую слышал в детстве и почти забыл.
– Мне сказали, что коровы на юге, в холмах, гладки и тучны и что мужчина может снискать себе честь и славу, если спустится с гор и вернется с добрым рыжим стадом. И я пошел на юг, но ни одна корова не была для меня достаточно хороша, пока я не увидел на склоне холма самых красивых, самых рыжих, самых откормленных коров, какие только бывают на свете. И я повел их за собой туда, откуда пришел.
Она набросилась на меня с хворостиной. Это стадо ее отца, сказала она, а я вор, разбойник и бог знает кто еще. Но даже в гневе она была прекрасна, и, не обзаведись я уже молодой женой, я поступил бы с ней мягче. Но я вытащил нож, приложил его к ее горлу и велел ей замолчать. И она замолчала.
Я не мог убить ее – я не убиваю женщин, это правда, – а потому я привязал ее за волосы к кусту терновника, снял у нее с пояса нож, чтобы ей труднее было освободиться, и воткнул его глубоко в землю. Я привязал ее к кусту за ее длинные волосы, забрал стадо и больше о ней не думал.
Только на следующий год я снова попал в те края. Тогда я уже не охотился за скотом, но все равно поднялся по тому склону. Место было уединенное – если не искать нарочно, то ничего и не увидишь. А ее, похоже, никто не искал.
– Я слышал, что искали, – сказал я. – Хотя одни сразу решили, что ее похитили скотокрады, а другие – что она сбежала с жестянщиком или просто ушла в город. Но ее искали.
– Что ж. Я увидел то, что увидел: возможно, это нельзя было увидеть ни с какого другого места, только оттуда, где я стоял. Наверное, я поступил дурно.
– Наверное?
– Я брал золото из пещеры туманов, – сказал он. – Я больше не могу отличить добро от зла. Потом, в гостинице, я отправил мальчишку сказать, где она… где ее можно найти.
Я закрыл глаза, но в мире не стало темнее.
– Это зло, – сказал я ему.
Я мысленно видел это перед собой: ее скелет, очищенный от одежды, очищенный от плоти, голый и белый, какими станем все мы, висит на колючем кусте, словно детская кукла, привязанный к ветке золотисто-рыжими волосами.
– На рассвете, – сказал Калум Макиннес, как будто мы только что обсуждали погоду или запас провианта, – ты оставишь свой кинжал здесь, ибо таков обычай, и войдешь в пещеру, и вынесешь оттуда столько золота, сколько сможешь поднять. Потом ты доставишь его к себе на родину. Зная, что ты несешь и откуда ты это взял, ни один здешний житель не осмелится тебя ограбить. Потом переправишь золото Королю За Водой, и он заплатит им своим людям, и накормит их, и вооружит. И когда-нибудь он вернется. Скажи мне в тот день, что такое зло, коротышка.
Когда солнце встало, я вошел в пещеру. Там было сыро. Я слышал, как вода бежит по одной из стен, и в лицо мне пахнуло ветром – это было странно, потому что в горе неоткуда взяться ветру.
Я думал, что пещера будет полна золота. Я представлял себе золотые слитки, наваленные кучами, как дрова, а между ними – мешки золотых монет. А еще золотые цепи, и золотые кольца, и золотые блюда, сложенные в штабеля, точно тарелки из китайского фарфора в богатом доме.
Я воображал все эти сокровища, но в пещере не было ничего похожего. Только тени. Только скалы.
Но нет – что-то здесь все-таки было. И оно ждало.
У меня есть секреты, но один секрет хранится глубже всех прочих, и его не знают даже дети, хотя жена, думаю, подозревает, и он таков: моя мать была простой смертной, дочерью мельника, но мой отец пришел к ней с запада и на запад же вернулся после того, как покорил ее. Я не могу питать к нему нежных чувств: я уверен, что он и не думает о ней, и сомневаюсь, что он вообще знает о моем существовании. Но он наделил меня маленьким, быстрым и крепким телом, а может быть, я унаследовал от него и еще кое-что – не знаю. Я уродлив, а мой отец был красив – по крайней мере, так однажды сказала мне мать, хотя я думаю, что она могла стать жертвой обмана.
Интересно, мелькнуло у меня в голове, что я увидел бы в пещере, если бы мой отец был хозяином гостиницы в наших краях?
Ты увидел бы золото, раздался шепот, который не был шепотом, откуда-то из недр горы.
– Я увидел бы золото, – вслух повторил я. – Оно было бы настоящее? Или мираж?
Шепот позабавили мои слова. Ты думаешь как обычный смертный: все должно быть либо тем, либо другим. Да, люди увидели бы здесь золото и могли бы его потрогать. Это золото они унесли бы с собой, чувствуя его тяжесть, а потом обменяли бы у других смертных на то, что им нужно. Какая разница, есть оно на самом деле или нет, если они видят его, осязают его, крадут его, убивают за него? Они хотят золота, и я даю им золото.
– А что ты берешь у них за золото, которое даешь?
Очень немногое, ибо мои нужды скромны и я стара – слишком стара, чтобы уйти на запад вслед за моими сестрами. Я отбираю у своих гостей толику их удовольствий и их радостей. Я подкрепляю свои силы – совсем чуть-чуть – тем, что им не нужно и чего они не ценят. Крошкой сердца, щепоткой совести, ломтиком души. А взамен частица меня покидает эту пещеру вместе с ними и смотрит на мир их глазами, видит то, что видят они, пока их жизнь не иссякнет и я не заберу обратно то, что принадлежит мне.
– Ты покажешь мне себя?
Я вижу в темноте лучше любого человека, рожденного мужчиной и женщиной. Я уловил в тенях какое-то движение, а потом тени сгустились и перестроились, образовав нечто бесформенное на грани моего восприятия, там, где оно смыкается с воображением. Встревоженный, я сказал то, что подобает говорить в таких случаях:
– Явись передо мной в облике, который не погубит меня и не причинит мне боли.
Ты действительно этого хочешь?
Я слышал, как вдалеке падают капли.
– Да.
И оно выступило из теней и воззрилось на меня пустыми глазницами, улыбнулось выщербленными ветром желтыми зубами. Оно было целиком из костей, если не считать волос, а волосы у него были рыжие и золотые, примотанные к ветке от тернового куста.
– Мне больно на тебя смотреть.
Я взяла это из твоего сознания, сказал шепот вокруг скелета. Его челюсть не двигалась. Я выбрала то, что ты любишь. Такой была твоя дочь, Флора, когда ты видел ее в последний раз.
Я закрыл глаза, но видение не исчезло. Оно сказало:
Скотокрад ждет тебя у входа в пещеру. Ждет, когда ты выйдешь, безоружный и нагруженный золотом. Он убьет тебя и возьмет золото из твоих мертвых рук.
– Но я ведь не выйду с золотом, правда?
Я подумал о Калуме Макиннесе, о его волчьей седине и серых глазах, о его остром кинжале. Он крупнее меня, хотя в этом он не отличается от других мужчин. Возможно, я сильнее и быстрее его, но он тоже и силен, и быстр.
Он убил мою дочь, подумал я и тут же спросил себя, моя ли это мысль или она заползла мне в голову из теней. А вслух сказал:
– Из пещеры есть другой выход?
Ты выйдешь так же, как вошел, из парадной двери моего дома.
Я стоял не шевелясь, но внутри я был как зверь, попавший в ловушку, – отчаянно метался от мысли к мысли, не находя ни решения, ни утешения, ни спасения.
– У меня нет оружия, – сказал я. – Он запретил мне брать его с собой, сославшись на обычай.
Он прав. Теперь ко мне нельзя входить с оружием. Но так было не всегда. Пойдем со мной, сказал скелет моей дочери.
Я пошел за ним, потому что видел его, хотя было так темно, что я не видел ничего другого.
Потом из теней снова донесся шепот.
Оно внизу, у тебя под рукой.
Я наклонился и пощупал. Черенок был, кажется, костяной – из рога. Я осторожно коснулся во тьме лезвия и понял, что это не нож, а скорее шило. Оно было тонкое, с острым концом. Что ж, сгодится и такое.
– Я должен за него заплатить?
Платить надо за все.
– Я расплачусь. И еще один вопрос. Ты говоришь, что можешь видеть мир их глазами.
В пустом черепе не было глаз, но он кивнул.
– Тогда скажи мне, когда он заснет.
Оно не ответило. Оно растаяло во мраке, и я почувствовал, что остался один.
Время текло медленно. Я пошел на звук падающих капель, отыскал в камнях углубление, полное воды, и напился. Потом намочил остатки овса и жевал их, пока они не растаяли у меня во рту. Я засыпал, просыпался и засыпал снова, и мне снилась моя жена Мораг – она ждала меня летом и осенью, зимой и весной, ждала, как мы оба ждали нашу дочь, ждала вечно.
Что-то, похожее на палец, тронуло мою руку, – оно было не твердым и костяным, а мягким, человеческим, но слишком холодным. Он спит.
Я вышел из пещеры в густую предрассветную синеву. Он спал на пороге, растянувшись поперек тропы, словно кошка, чтобы очнуться от малейшего прикосновения. Я держал перед собой свое оружие – костяная ручка и острое, как спица, лезвие из почерневшего серебра, и я нагнулся и взял то, что мне было нужно, не разбудив его.
Потом я шагнул ближе, и его рука схватила меня за лодыжку, а глаза открылись.
– Где золото? – спросил Калум Макиннес.
– У меня его нет.
На горе дул студеный ветер. Когда Калум Макиннес схватил меня, я вывернулся и отскочил назад, подальше от него. Не вставая с земли, он оперся на локоть. Потом спросил:
– Где мой кинжал?
– Я забрал его, – сказал я. – Пока ты спал.
Он сонно посмотрел на меня.
– Зачем? Если бы я хотел тебя убить, то сделал бы это по дороге сюда. Я мог убить тебя добрую дюжину раз.
– Но ведь тогда у меня не было золота, верно?
Он промолчал.
– Если ты думал, что заставишь меня вынести золото из пещеры вместо себя и таким образом спасешь свою жалкую душу, то ты глупец.
Он больше не выглядел сонным.
– Значит, глупец?
Он был готов к драке. Тех, кто готов к драке, полезно бывает разозлить.
– Пожалуй, нет, – сказал я. – Все дураки, которых мне доводилось встречать, счастливы в своей глупости, даже если у них седина в волосах. Но ты слишком умен для того, чтобы быть глупцом. Ты ищешь только горя, и носишь горе с собой, и заражаешь им все, к чему прикоснешься.
Тогда он встал, держа камень, как топор, и бросился на меня. Но я мал, и он не мог ударить меня так, как ударил бы человека одного с ним роста. Чтобы нанести удар, он нагнулся – и это была его ошибка.
Я крепко сжимал костяной черенок и кольнул великана своим шилом снизу вверх, быстро и точно, как змея. Я знал, куда бью, и знал, что после этого будет.
Он уронил камень и схватился за правое плечо.
– Моя рука, – сказал он. – Я ее не чувствую.
И он стал ругаться, оскверняя воздух проклятиями и угрозами. Рассветные лучи на вершине горы окрасили все вокруг в чудесный голубой цвет. Даже кровь, которая проступила на его одежде, казалась фиолетовой. Он отступил назад, загородив собой вход в пещеру. Я чувствовал себя беззащитным – солнце светило мне в спину.
– Почему ты без золота? – спросил он. Его рука бессильно висела вдоль тела.
– Там нет золота для таких, как я.
Он снова бросился вперед и ударил меня ногой, выбив из моей руки шило. Я обхватил его ногу и прижался к ней как можно теснее, и мы вместе покатились с горы вниз.
Его лицо было надо мной, и я увидел на нем торжество, а потом я увидел небо, и вдруг надо мной очутилось дно долины, и я полетел вверх ему навстречу, а потом оно очутилось внизу, и я падал туда, навстречу гибели.
Удар, скачок, снова и снова, – мы кубарем катились по склону, и мир превратился в головокружительный калейдоскоп из скал, боли и неба, и я знал, что погиб, и все же не отпускал ногу Калума Макиннеса.
Я увидел золотого орла в полете, но надо мной или под – этого я уже не мог сказать. Он был там, в утреннем небе, в вихре осколков времени и чувства, в озере боли. Я не боялся, потому что время и пространство исчезли и бояться было не в чем – для этого не осталось места ни в сознании, ни в душе. Я падал в пучину неба, упорно сжимая ногу человека, который хотел меня убить; мы налетали на скалы, нас било и швыряло, и вдруг…
…мы остановились. Это произошло так внезапно, что ошеломило меня, и я чуть не выпустил Калума Макиннеса и не улетел дальше, прямиком к смерти. Когда-то – наверное, уже давным-давно – гора здесь осыпалась, шкура с нее слезла, обнажив голую каменную поверхность, чистую и гладкую, как зеркало. Но это было внизу. А мы очутились на небольшом карнизе, и – о чудо! – здесь, намного выше той полосы, где имеют право расти деревья, торчало маленькое кривое деревце, не больше куста, хотя и очень старое. Это боярышник запустил цепкие корни в бок скалы, и именно он поймал нас своими серыми руками.
Я разжал объятия и сполз с ноги Калума Макиннеса на каменную крошку. Я стоял на узком карнизе и смотрел на обрыв. Вниз отсюда дороги не было. Никакой.
Я поглядел вверх. Пожалуй, это возможно, подумал я, – выбраться отсюда, мало-помалу вскарабкаться по склону, если удача будет на моей стороне. Если не пойдет дождь. Если ветер не слишком освирепеет. А какой у меня еще выбор? Разве что смерть. И тут я услышал голос:
– Эй! Ты оставишь меня умирать, карлик?
Я ничего не сказал. Мне нечего было сказать.
Его глаза были открыты.
– Ты уколол меня, и моя правая рука отнялась, – продолжал он. – А еще я, по-моему, сломал ногу, когда мы падали. Я не смогу подняться с тобой.
– Может, у меня получится, а может, и нет, – ответил я.
– Ты залезешь. Я видел, как ты лазаешь. Там, у водопада, где ты меня спас. Ты вскарабкался на гору, как белка на дерево.
Я не разделял его уверенности в моих силах.
– Поклянись мне всем, что для тебя свято, – продолжал он. – Поклянись своим королем, который ждет за морем с тех пор, как мы прогнали с этой земли его подданных. Поклянись всем, что цените вы, странные существа, – тенями, и орлиными перьями, и молчанием. Поклянись, что вернешься за мной.
– Ты знаешь, кто я такой? – спросил я.
– Я знаю только, что хочу жить, – ответил он. – Больше ничего.
Я подумал.
– Клянусь всем, что ты назвал, – сказал я ему. – Тенями, и орлиными перьями, и молчанием. Клянусь зелеными холмами и стоячими камнями. Я вернусь.
– А я бы убил тебя, – сказал человек в кусте боярышника. Сказал весело, словно это была самая смешная шутка на свете. – Я собирался убить тебя и взять себе золото.
– Знаю.
Его волосы обрамляли лицо волчье-серым ореолом. На щеке, содранной о камни, алела кровь.
– Приходи обратно с веревками, – сказал он. – Моя лежит там, около пещеры. Но ее одной тебе не хватит.
– Хорошо. Я приду с веревками.
Я посмотрел вверх, на скалу над нами, изучил ее взглядом как можно внимательнее. Иногда от остроты зрения скалолаза зависит его жизнь. Я наметил путь, по которому следует двигаться, нарисовал в уме весь свой маршрут на склоне горы. Мне показалось, что я различаю тот уступ перед пещерой, откуда мы упали. Туда я и направлюсь, решил я. Так будет лучше всего.
Я подул на руки, чтобы высушить пот перед восхождением.
– Я вернусь за тобой, – сказал я. – С веревками. Я дал клятву.
– Когда? – спросил он и закрыл глаза.
– Через год, – ответил я. – Я вернусь сюда через год.
И я полез. Его крики преследовали меня, смешиваясь с криками гигантских крылатых хищников, когда я, распластанный по скале, взбирался на нее все выше и выше; они преследовали меня, когда я покидал Туманный остров, не унося с собой ничего взамен потраченных на путешествие времени и сил, и я буду слышать эти вопли краем сознания, в моменты перед приходом сна и перед пробуждением, до тех пор, пока не умру.
Дождь не пошел, а ветер трепал и дергал меня, но не сбросил вниз. Я одолел подъем и добрался доверху целым и невредимым.
Когда я вылез на уступ, вход в пещеру казался лишь черной тенью на полуденном солнце. Я отвернулся от него, повернулся спиной к горе и к теням, которые уже сгущались в трещинах и ложбинах и глубоко внутри моего черепа, и начал свой медленный путь с Туманного острова. Передо мной были сотня дорог и тысяча тропинок, и все они вели домой, в родные холмы, где ждала меня моя верная жена. С