Ее брат

Предварительный заказ (на английском языке)

перевод - Дмитрий Веденяпин

Семья Ребекки – это целое отдельное государство. Питер женился на обычаях, поверьях и самобытной истории, как бывает, когда берешь в жены уроженку какого-нибудь маленького далекого народа. Надежно защищенное суровыми горными вершинами от проникновения иноземных захватчиков, иммигрантов и всякого рода посторонних идей и нововведений, королевство Тейлоров было небогатым, но платежеспособным; тут отдавали предпочтение национальной кухне, народным промыслам и не слишком заботились о том, чтобы поезда ходили строго по расписанию. Миззи был у них чем-то вроде местночтимого святого, чью бледную статую со стеклянными глазами каждый год торжественно проносят по улицам города на центральную площадь.

А что было до рождения Миззи? Был – да, собственно, и есть – большой старый дом с мансардой, обреченно отсыревающий в наплывах тридцатиградусной банной жары, обычной для ричмондского лета. Были и есть Сайрас (профессор лингвистики, коренастый, ладный, невозмутимый, с головой Цицерона) и Беверли (педиатр, порывистая, ироничная, вызывающе равнодушная к ведению домашнего хозяйства). Ну и, конечно, три чудесные дочери: Розмари и затем – с промежутками в пять лет – Джулианна и Ребекка. Роуз в юности была величавая красавица, не то чтобы высокомерная, но и не особенно приветливая. Такая девушка, которую всегда ждет юноша постарше с машиной. Джули, тоже красавица, пусть и не такая сногсшибательная, была по-мальчишески шумная, смешливая, чемпионка по гимнастике, откровенно сексуальная. И, наконец, Ребекка, известная с рождения благодаря старшим сестрам, миниатюрная, бледненькая, немножко похожая на беспризорницу, самая некрасивая и самая умная, встречавшаяся с восьмого класса с одним и тем же бойфрендом – безучастным мальчиком, играющим на гитаре. Ключ к пониманию ее отроческих лет (во всяком случае, по мнению Питера) давала школьная фотография, на которой Ребекка в короне победительницы, с призовыми розами в руках стоит, смеясь (кто знает, над чем – уж не над абсурдностью ли происходящего?), в коротком сверкающем платье с блестками; справа и слева от нее снисходительно улыбаются в камеру две другие, отставшие, участницы состязания – принцессы, как бы застывшие в своей миловидности, слишком обыкновенные и предсказуемые наследницы полнокровных девиц на выданье, наводивших тоску на Джейн Остин.

А потом… когда Ребекка училась в выпускном классе, Джули – на втором курсе в Барнарде, а Роуз уже подумывала о разводе, появился Миззи.

К тому времени Беверли давно жила с перевязанными трубами. Ей было сорок пять. Сайрасу – пятьдесят. Как многозначительно заметила Беверли: «Ему, должно быть, отчаянно хотелось появиться на свет». К ее словам отнеслись всерьез. В конце концов Беверли была специалистом по детям, детским врачом, в силу профессии совершенно не склонной к пафосным декларациям и сантиментам.

Питер впервые увидел Миззи, когда Ребекка привезла его в Ричмонд. Знакомиться с семьей. Он испытывал неловкость – в их отношениях с Ребеккой был легкий привкус неправильности, что-то скользковатое: аспирант завел роман со студенткой из своего семинара – пусть даже он честно дождался конца семестра. Ее отец сам был преподавателем, и Питеру – несмотря на ободряющие слова Ребекки – нелегко было поверить, что «папа не имеет ничего против».

– Слушай, прекрати, – сказала она ему, когда самолет пошел на посадку. – Перестань дергаться. Сейчас же!

У нее была заразительная убедительность молодости плюс этот обаятельно самоуверенный южный акцент. Она бы могла быть медсестрой на войне.

Он обещал постараться.

Затем они спустились по трапу, вышли из тесного зданьица аэропорта и – там, у старенького семейного «вольво», их ждала Джули.

А потом… потом был дом.

Фотография, которую Ребекка ему показала, в какой-то степени подготовила его к дряхлому великолепию самого особняка с глубоким тенис­тым крыльцом, утопающим в зарослях глициний. Но вот к чему он оказался совершенно не готов, так это к расположению дома в пространстве, к ветхой прелести всего района в целом, череде этих старинных зданий (то сохранилось чуть получше, это – чуть похуже), которые никто никогда не ремонтировал и не перестраивал, – вероятно, это был не такой район, а Ричмонд – не такой город. Буковые деревья образовывали живые арки над растрескавшимся асфальтом. Через три дома вниз по улице старушка во фланелевой рубашке собирала граблями буковые листья, нападавшие на ее участок, а вокруг нее носились две откормленные дворняжки, слишком глупые и плохо информированные, чтобы испытывать что-нибудь, кроме безудержной радости.

– Боже мой, – пробормотал Питер, когда они подъехали.

– Что-то не так? – спросила Джули.

– Давайте просто скажем: какая чудесная жизнь!

Джули бросила быстрый взгляд на Ребекку. А, понятно, очень-очень умный мальчик.

На самом деле он вовсе не хотел показаться циником или, тем более, умником. Ничего подобного. Он просто влюблялся.

К концу уик-энда он потерял счет восторгам. Там был кабинет – кабинет! – Сайраса с фантастически удобным креслом (с плавающей спинкой), в котором, казалось, можно было сидеть и читать вечно. Была встреченная аплодисментами – увы, неудачная – попытка Беверли потрясти Питера пирогом собственного приготовления (впоследствии именовавшимся не иначе, как «этот кошмарный несъедобный пирог»). Было окно верхнего этажа, через которое сестры по ночам вылезали на улицу. Были три кошки (невероятно важные и постоянно сонные); были полки, заставленные книгами, старыми настольными играми, морскими ракушками из Флориды и довольно случайными фотографиями в рамках; был аромат лаванды, смешанный с запахом плесени и каминного дыма; были плетеные качели на патио, на которых кто-то оставил – уже успевшую промокнуть под дождем – «Даниэль Деронда» в мягкой обложке.

Был Миззи, которому в том году исполнилось четыре.

Термин «вундеркинд» никому не нравился. От него веяло обреченностью. Но, как бы то ни было, в четыре года Миззи уже умел читать. Он запоминал почти все слова, произнесенные в его присутствии, и впоследствии употреблял их в речи – как правило, к месту.

Это был серьезный и слегка недоверчивый мальчик, подверженный эпизодическим приступам бурного веселья, – хотя что именно и в какой момент могло его рассмешить, оставалось загадкой. Он был красив, довольно красив: высокий чистый лоб, влажные глаза, четко очерченный нежный рот – этакий будущий герцог или – с тем же успехом – новоявленный Людовик Баварский с высоким бледным лбом в голубых венах и проницательным взглядом сияющих глаз.

К счастью, наряду со своими немного пугающими вундеркиндскими особенностями он обладал и вполне детскими пристрастиями: например, любовью к поп-року и бесконечной преданностью синему цвету. Одним из его любимых персонажей был Авраам Линкольн, президент, но еще и – Миззи настаивал на этом – феноменальный силач, без труда вырывавший из земли гигантские деревья. Миззи считал это историческим фактом, пусть даже – пока! – никому, кроме него, неведомым.

Ночью в постели – похоже, Тейлоры приняли эту ситуацию как должное – Питер сказал Ребекке: «Как же тут потрясающе прекрасно!»

– Что?

– Все! Вообще все: каждый человек, каждая вещь!

– Это просто мое безумное семейство и мой старый разваливающийся дом.

Она не кокетничала, она действительно так думала.

– Ты просто не понимаешь…

– Чего?

– Насколько нормально большинство семей.

– А моя, по-твоему, ненормальна?

– Ну, может быть, «нормально» – не совсем точное слово. Заурядно. Обыкновенно.

– А мне кажется, что заурядных людей вообще не бывает. Просто есть более странные и менее странные.

 

Милуоки, Ребекка, Милуоки! Порядок, умеренность и страсть к чистоте, которая буквально разъедает душу. Достойные люди делают все от них зависящее, чтобы вести достойное существование, их не в чем упрек­нуть. Они честно выполняют свой служебный долг, занимаются хозяйством, любят детей (большую часть времени), ездят всей семьей в отпуск, навещают родственников, украшают дом к праздникам, тратятся на одни вещи и копят на другие; они хорошие люди (большинство из них, большую часть времени). Но если бы ты была мной, юным Питом Харрисом, то почувствовала бы, как вся эта размеренность иссушает, убивает тебя. Все радости какие-то слишком незначительные, все какое-то ничтожное, чересчур безопасное: ни героизма, ни гения, ни отчаянного порыва к чему-то невероятному и недостижимому. Если бы ты была Питом Харрисом, прыщавым юнцом с прямыми волосами, ты бы тоже мечтала вырваться из этой тихой гавани, где безраздельно властвуют здравый смысл и протестантская любовь к простоте и обыденности, эта извечная убежденность истинно верующих, что яркость и риск не только небезопасны, но – хуже того – неинтересны.

Стоит ли удивляться, что Мэтью бежал из родительского дома на третий день после школьного выпуска. И вскоре переспал с половиной мужского населения Нью-Йорка.

Нет, замолчи, так нельзя говорить, это неправда. Не Милуоки погубил твоего брата.

– Если бы ты сам здесь вырос, – сказала Ребекка, – твой романтический энтузиазм несколько поубавился бы.

– А я не хочу, чтобы он убавлялся! Понимаешь, совсем не хочу. Перед ужином Миззи рассказал мне про Авраама Линкольна.

– Он всем рассказывает про Авраама Линкольна.

– По-моему, он его перепутал с Суперменом и Джонни Эпплсидом.

– Да. Ему обязательно нужно что-нибудь присочинить. Мы все разъехались, и мама, не знаю… как-то перебарщивает… она слишком его любит. Впервые в жизни она, по-моему, не справляется со своими материнскими чувствами. Когда я росла, у меня были Роуз и Джули. Они мне читали, помогали делать уроки…

– Джули я не нравлюсь, верно?

– С чего ты взял?

– Не знаю. Просто мне так кажется.

– Понимаешь, она меня охраняет. Вот и все. Это забавно, потому что вообще-то она довольно безбашенная.

– Серьезно?

– Ну, может быть, сейчас уже не так… Но в старших классах…

– Она была безбашенная…

– Угу.

– То есть?

– Ну, не знаю. У нее было много разных мальчиков.

– Расскажи.

– Тебя это возбуждает?

– Немного.

– Мы говорим о моей сестре.

– Ладно. Расскажи всего одну маленькую историю.

– Все-таки мужчины – извращенцы.

– А женщины нет?

– Так уж и быть, Чарли. Одну историю.

– Чарли?

– Сама не знаю, почему я так тебя назвала.

– Ладно, давай рассказывай.

Ребекка лежала на спине, подложив руки под голову, – худенькая, изящная, немного похожая на мальчика. Их поселили в так называемом «чулане», единственном месте в доме – кроме спальни Сайраса и Беверли, – где стояла двуспальная кровать. Когда-то это была гостевая, но выяснилось, что всякого хлама у Тейлоров больше, чем гостей, и этот хлам жалко выбрасывать. Не говоря уже о том, что в крайнем случае сюда вполне можно было поместить и редкого гостя – с соответствующими извинениями.

Выхваченные из темноты вирджинской луной, у дальней стены виднелись три пары лыж, зачехленная швейная машинка, груда картонных коробок, помеченных Xmas, и целая коллекция разнообразных предметов, требующих починки и смиренно дожидавшихся теперь своего часа: устрашающе розовое бюро с ящиками без ручек, стопка старых стеганых одеял, облупившаяся гипсовая статуя святого Франциска, которой полагалось стоять на лужайке перед парадным крыльцом, и тропическая рыбина (марлин) на подставке (она-то как, а главное, зачем тут оказалась?); на полке под самым потолком чернел глобус, похожий на погасшую луну, который мог бы уютно светиться, если бы кто-нибудь удосужился купить и ввернуть специальную лампочку. И это не считая прочих – невидимых – вещей и вещиц, томившихся, как души в чистилище, по пыльным углам, куда не проникали робкие заокон­ные лучи.

Кому-то – возможно, даже большинству – эта комната, а вместе с ней и весь жизненный уклад Тейлоров могли бы показаться несколько угнетающими. Но Питер был очарован. Тут его окружали люди слишком занятые (учениками, пациентами, чтением книг), чтобы поддерживать идеальный порядок. Тут предпочитали устроить вечеринку на открытом воздухе или ночь напролет играть в какие-нибудь игры, нежели драить зубной щеткой кафель на кухне, при том что – нельзя было этого отрицать – немножко внимания кафелю бы совсем не помешало. Это был мир, радикально отличающийся от того, в котором вырос он сам: с мертвой тишиной по ночам, ужином, который заканчивался к половине седьмого, и надо было как-то убить четыре с лишним томительных часа, прежде чем можно было наконец отправиться спать.

А тут рядом с ним лежала Ребекка, для которой находиться в этом доме было так же естественно, как русалке – на затонувшем корабле с сокровищами.

– Итак, – сказала она, – однажды, когда я училась в десятом классе…

– А Джули уже заканчивала…

– Да. Родители вечером куда-то ушли, а я где-то болталась с Джо…

– Твоим бойфрендом?

– Угу. И мы с ним поругались.

– Скажи, а ты с ним спала?

Ребекка изобразила оскорбленное достоинство.

– Мы любили друг друга.

– Значит, спала.

– Да. Начиная с лета после первого курса.

– А ты обсуждала ваши отношения с подругами? Перед тем как?

– Конечно… А может, тебе интереснее послушать про нас с Джо?

– Нет. Это может оказаться как-то слишком дико… Возвращаемся к Джули!

 

– Ладно. Джули была уверена, что в доме никого нет. Сейчас я уже абсолютно не помню, из-за чего мы поссорились с Джо, но в тот момент это казалось чем-то невероятно серьезным. Я взбесилась… В общем, мне казалось, что это конец, и я с ужасом думала, как могла потратить лучшие годы своей юности на этого придурка… Короче, я вошла в дом и сразу же услышала эти звуки.

– Какие?

– Такое постукивание… Как будто кто-то постукивал ногой на террасе.

– И что ты сделала?

– Я не была полной дурой и знала, как может звучать секс. В общем, если бы мне пришло в голову, что Джули развлекается там со своим парнем, я бы, разумеется, оставила ее в покое.

– Но кто-то топал ногой, да?

– Да. И я не понимала, что происходит. Собственно, я вообще не знала, что Джули дома. Наверное, если бы перед этим не было этой жуткой ссоры с Джо, я бы испугалась. Но я была в такой ярости! Помню, я подумала: ладно, допустим, ты маньяк с топором, сбежал из психушки, забрался в мой дом и теперь стучишь ногой на террасе, но ты даже не представляешь, с кем связался.

– И ты решила посмотреть?

– Да.

– И обнаружила…

– Джули, ее бойфренда Бо Бакстера и его дружка Тома Ривза.

– И чем они занимались?

– Любовью.

– Все трое?

– Точнее было бы сказать, эти два парня с Джули.

– Подробности!

– Ты что, себя трогаешь?

– Может быть.

– В этом есть что-то не то.

– Поэтому это и сексуально.

– Я как будто ее предаю.

– Если тебе это хоть немножко важно, во мне просыпается любовь к Джули.

– Только попробуй пристать к моей сестре!

– Ради Бога… Ладно, расскажи, что было дальше! После того как ты заглянула на террасу.

– Лучше бы я этого не делала.

– Что это были за звуки?

– Ну… Бо топал ногой.

– Почему?

– Не знаю.

– Перестань!

– Ну ладно. Потому что он трахал ее. Сзади. И, наверное, когда он занимался сексом, ему хотелось так делать.

– А где был другой парень?

– Угадай.

– Джули сосала его член, правильно?

– Все. Больше я ничего не скажу.

– Что ты сделала?

– Ушла.

– А у тебя не мелькнула мысль остаться?

– Упаси Бог.

– Ты расстроилась?

– Да.

– Из-за того, что твоя сестра участ­во­ва­ла в групповом сексе?

– Не только.

– А из-за чего еще?

– Во всем было какое-то уродство. Джо – придурок. А тут еще сестра обслуживает двух этих имбецилов.

– А может, это они ее обслуживали?

– Мы с ней потом говорили об этом.

– И?

– Она сказала, что это была ее идея.

– И ты ей поверила?

– Я пыталась. Понимаешь, она заканчивала школу, уже сдала все экзамены, уезжала в Барнард. Я смотрела на нее немножко снизу вверх.

– И?

– Честно говоря, у меня так и не получилось ей поверить. Просто она – один из самых азартных людей, которых я знаю. Мне кажется, я понимаю, как это произошло. И, по всей видимости, даже такой кретин, как Бо Бакстер, тоже был в состоянии сообразить, что после нескольких стаканов он легко сумеет поймать ее на слабо. А после ей ничего не останется, кроме как считать это своей идеей. Придется убедить саму себя в том, что она полностью владела ситуацией. Что в некотором смысле даже хуже.

– Ты была хорошей девочкой.

– Нет.

– Лучше Джули?

– На самом деле нет.

– Неужели?

– Я переспала с Бо через два дня. Поправка: я трахнула Бо через два дня.

– Ты шутишь!

– Он подошел ко мне на вечеринке. С извинениями. Он пытался изобразить смущение, но я-то видела, что он прямо лопается от гордости.

– И ты…

– Сказала, чтобы он шел за мной.

– Куда ты его отвела?

– В сад. Это был большой дом с садом, в котором часто устраивали вечеринки.

– И…

– Велела ему меня трахнуть. Прямо там, на мокрой траве.

– Врешь!

 

– Понимаешь, мне все осточертело. Осточертел мой дурацкий бойфренд, осточертела моя сука сестра с ее идиотской жаждой первенства. Осточертело быть невинной маленькой девочкой, падающей в обморок при виде нескольких трахающихся людей на террасе. А кроме того, я тогда все еще думала, что навсегда рассталась с Джо и к тому же выдула чуть ли не целую бутылку дешевой водки. Короче, мне просто хотелось оседлать член этого безмозглого урода, унизившего мою сестру. Мне он совсем не нравился, но я никогда и ничего не хотела так сильно, как трахнуть его в тот момент.

– Ого!

– Тебе это нравится, да?

– А что было потом?

– Он испугался. Как я и предполагала. Забормотал что-то невразумительное: «Ребекка, ну, ты, ну…» В общем, я толкнула его в грудь и велела ему лечь на землю.

– И он послушался?

– А ты как думаешь? Он еще никогда не сталкивался с одержимыми женщинами. Что он мог сделать?

– Ладно. Продолжай.

– Я спустила с него брюки и задрала ему рубашку. Мне было необязательно, чтобы он был голый. Я вправила в себя его член и доходчиво объяснила, что именно он должен делать кончиком пальца с моим клитором. Похоже, до этого дня он вообще не знал, что такое клитор.

– По-моему, ты все это выдумала.

– Точно. Выдумала.

– Или нет?

– Может, и нет.

– Так это было или не было?

– Неужели тебе это действительно так важно?

– Конечно.

– Так или иначе, история получилась сексуальная, как тебе кажется?

– Наверное… Да.

– Я же говорю, мужчины – извращенцы.

– Это правда.

– Все! Хватит историй на сегодня. Иди сюда, Чарли.

– Откуда взялся этот Чарли?

– Честное слово, не знаю. Иди сюда.

– Куда?

– Сюда. Вот сюда.

– Сюда?

– Угу.

Через полгода он женился на ней.

 

 

И вот двадцать лет спустя он сидит напротив Миззи, за столом своей нью-йоркской квартиры. Миззи только что вышел из душа – на нем длинные шорты с накладными карманами; рубашку он надевать не стал. Он похож – невозможно это отрицать – на бронзовую скульптуру Родена: та же ненатужная грация, та же как бы даром доставшаяся мускулатура, ее расточительная небрежность. Глядя на него, можно подумать, что красота – это естественное человеческое качество, а не редчайшая из мутаций. У Миззи темно-розовые соски (в Тейлорах есть примесь средиземноморской крови) размером в четверть доллара; между идеально квадратными грудными мышцами – одинокий медальон темных волос.

Неужели он пытается его соблазнить? Или просто не думает о своей телесной привлекательности? У него нет причин подозревать Питера в специфическом интересе, и, даже если бы такое было возможно, он едва ли стал бы заигрывать с мужем сестры. Или стал бы? (Помнится, Ребекка говорила, что Миззи способен на все.) В некоторых молодых людях живет это неодолимое желание соблазнить всех и каждого.

– Как тебе Япония? – спрашивает Питер.

– Красивая. Несостоявшаяся.

Миззи сохранил южный выговор, который Ребекка давно потеряла. Сейчас – когда он вышел из ванной – Миззи меньше похож на Ребекку. У него своя собственная версия тейлоровского лица: ястребиная резкость черт, крупный нос, большие внимательные глаза, что-то смутно древ­не­еги­пет­ское, заметное, кстати, и в сестрах, при том что ни у Сайраса, ни у Беверли этого нет, определенный настойчиво повторяющийся мотив, возникший из путаницы их ДНК. Потомки Тейлоров, три девочки и мальчик, тема с вариациями, профили, которые выглядели бы уместными на каких-нибудь керамических черепках тысячелетней давности.

Питер смотрит на Миззи.

– Несостоявшаяся? Что – целая страна?

– Да я не про Японию. Я про себя. Это у меня ничего не вышло. Я остался туристом. Отдельным от всего.

В Миззи есть эта тейлоровская значительность, некое особое качество, которым все они (может быть, за исключением Сайраса) обладают, сами того не сознавая. Способность привлекать внимание. Быть тем человеком, про которого другие спрашивают: «Кто это?».

Миззи ездил в Японию с определенной целью, так ведь? Он, кажется, хотел посетить какую-то святыню?

Где, черт возьми, Ребекка?

– Япония – очень странная страна, – говорит Питер.

– Равно как и эта.

Один-ноль в пользу неиспорченной молодежи. Никаких иллюзий!

– Ты ведь, кажется, хотел посетить какой-то священный камень? – спрашивает Питер.

Миззи улыбается. Ладно, не такой уж он и высокомерный в конце концов.

– Монастырский сад, – отвечает он, – в горах, на севере. Примерно шестьсот лет назад монахи принесли туда пять камней. Я сидел и смотрел на эти камни. Почти месяц.

– Серьезно?

Миззи, не пытайся обмануть обманщика. Я тоже был когда-то юным романтиком, склонным к чересчур серьезному отношению к собственной персоне. Месяц, ой ли?

– И в результате получил то, что и ожидал. То есть ничего.

Так, теперь лекция о превосходстве восточной культуры.

– Совсем ничего?

– Этот сад – часть созерцательной практики, одна из ступеней медитативной жизни. В общем, оказалось, что нельзя просто так поехать и, не знаю, «посетить».

– А ты бы хотел жить медитативной жизнью?

– Я сейчас как раз медитирую на эту тему.

Вот дар южанина: самоуважение, смягченное скромностью и чувством юмора. Это и называется южным обаянием, верно?

 

Питер ожидает рассказа, но, кажется, никакого рассказа не последует. Воцаряется неуютное молчание. Питер и Миззи сидят, уставившись на столешницу. Пауза, затягиваясь, начинает походить на интерлюдию – по всей видимости, ничего хорошего, что могло бы выйти из этой встречи, не выйдет. Если в ближайшее же время это чувство неловкости не исчезнет, станет ясно, что отношения Питера с Миззи, во всяком случае, этим Миззи, ищущим, проблемным юношей, предположительно уже год как не употребляющим наркотики, не складываются. Получится, что Миззи приехал в Нью-Йорк навестить сестру, а мужу сестры придется – а что же еще? – потерпеть.

Питер привстает и снова устраивается на стуле, непонятно зачем оглядывает кухню. Ладно, дружбы не получается, но нормальные отношения им сохранить необходимо. Хотя бы ради спокойствия Ребекки. Он чувствует, как тишина, с ее несбывшимся обещанием душевной близости, начинает набухать противостоянием. Кто первым нарушит молчание? Кто постарается заполнить паузу ничего не значащей болтовней и тем самым признает себя побежденным, окажется слабаком, готовым на любой словесный гамбит, лишь бы только не обострять ситуацию.

Питер смотрит на Миззи. Тот беспомощно улыбается.

– Я был в Киото, – говорит Питер. – Правда, очень давно.

Вот и все, просто маленькая демонстрация своей готовности танцевать.

– В Киото удивительные сады, – откликается Миззи. – Знаешь, почему я выбрал именно этот монастырь? Из-за его удаленности. Мне казалось, что, если вокруг не будет всех этих комфортабельных отелей, он окажется святее, что ли.

Напряжение спадает, и от этого Питер на какое-то головокружительное мгновение чувствует любовь к Миззи – по его представлениям, нечто подобное должны испытывать друг к другу мужчины на войне.

– А выяснилось, что это не так… – говорит Питер.

– Сначала мне казалось, что все как раз так. Это удивительно красивые места. Между прочим, монастырь довольно высоко – там снег лежит больше полугода.

– Где ты остановился?

– В каком-то занюханном пансионе в городе. Каждое утро я поднимался наверх и оставался там до темноты. Монахи разрешили мне находиться на территории монастыря. Они вообще очень хорошо ко мне отнеслись. Обращались со мной как с несмышленым ребенком.

– Значит, ты каждый день поднимался наверх и сидел в саду?

– Не в самом саду. Это сад камней. Там надо было сидеть с краю и смотреть.

Да, нельзя отрицать, что в южном акценте есть этот мускус, некая необъяснимая притягательность.

– И так целый месяц? – спрашивает Питер.

– Сначала происходили чудеса. По крайней мере, мне так казалось. Дело в том, что у нас в голове постоянный шум, к которому мы до такой степени привыкли, что не замечаем его: все эти обрывки информации, дезинформации, всякая бессмысленная трес­кот­ня. Так вот, примерно через неделю глядения на камни этот шум начал уходить.

– А что пришло взамен?

– Скука.

Питер настолько не ожидает такого ответа, что невольно издает странный фыркающий смешок.

– И не только… – продолжает Миззи. – Я не хочу сказать ничего дурного… но… нет, это слишком банально.

– Объясни.

– Ну, в общем, я понял, что мне не хочется сидеть в балахоне на горе на другом конце света и смотреть на камни. Но при этом я не хочу сказать, что, мол, о’кей, это был период моих духовных исканий, а теперь пора поступать на юридический.

 

Загадка Миззи: куда подевался гениальный мальчик? Тот, кто должен был стать знаменитым нейрохирургом или великим писателем? Как вышло, что теперь Миззи рассматривает (ну или, хорошо, отказывается рассматривать) возможность поступления на юридический? Может быть, бремя одаренности оказалось для него слишком тяжелым?

– Можно тебя спросить, – говорит Питер. – Если, конечно, это тебя не очень расстроит. Чем, как тебе кажется, ты бы хотел заниматься?

Миззи хмурится, но его взгляд не теряет веселости.

– Я бы хотел быть Владыкой Параллельного Мира.

– Да, такую работенку найти непросто.

– Понимаешь, Питер, я устал от собственной бесформенности. Мне надоело заниматься не пойми чем. Я соскучился по внятности. Умные люди мне давно все это говорили, но теперь я, кажется, и сам это вижу. Я уже не могу садиться в самолет и лететь в какой-нибудь очередной японский монастырь. Или ехать на машине в Лос-Анджелес, чтобы просто посмотреть, что будет происходить по дороге.

– Ребекка сказала, что ты бы хотел попробовать себя в… э-э… мире искусства, это так?

Миззи смущенно краснеет.

– Во всяком случае, это то, что меня больше всего интересует. Другое дело, могу ли я что-то предложить?

Это ведь все игра, разве нет – вся эта мальчишеская застенчивость? Да и как иначе! Миззи, что ты валяешь дурака? Ты же ужасно способный!

– А что именно ты бы хотел делать? – спрашивает Питер. – Я имею в виду в области искусства?

Откуда взялся этот менторский тон?

– Честно? – откликается Миззи.

– Угу.

– Я бы хотел вернуться в университет и стать куратором по выставкам.

– Ну, это примерно из той же серии, что Владыка Параллельного Мира.

– Но кто-то ведь этим занимается?

– Разумеется. Но это немножко как планировать стать кинозвездой.

– А некоторые так и поступают.

А, понятно, вся эта трепетная неуверенность – просто тонкая ткань, наброшенная на стальную арматуру честолюбия. А с другой стороны, почему такой умный и красивый молодой человек должен преследовать скромные цели? Это было бы еще грустнее.

– Конечно, – говорит Питер.

– Ну да… В общем, спасибо, что приютили меня.

Нет, древнеегипетское, пожалуй, все-таки не вполне точное определение тейлоровского лица. Слишком много у них розоватой ирландской бледности и слишком волевые креольские подбородки. Эль Греко? Нет, у него все какие-то чересчур костлявые и мрачные.

– Мы рады, что ты приехал.

– Я ненадолго. Честное слово.

– Ты можешь жить у нас столько, сколько сочтешь нужным, – говорит Питер не вполне искренно.

Хотя что тут поделаешь? Для всей этой чертовой семейки он просто паразит. Роуз торгует недвижимостью в Калифорнии. Джули оставила врачебную практику, чтобы проводить побольше времени с детьми. Это не трагические судьбы. Ни та ни другая не потерпели жизненный крах, но – и та и другая – живут на удивление как все. А тут перед Питером сидит доверившийся ему, благоухающий шампунем последний из этих детей. Любимый как-то особенно истово и щемяще. Тот, с кем связаны самые дерзкие тейлоровские мечты и самые темные страхи. Тот, кто все еще способен совершить нечто великое или погибнуть – из-за наркотиков, неустой­чи­вой психики, печали и неуве­рен­но­сти, которые готовы, кажется, утянуть на дно всякого, даже самого невероятного гения, в любую минуту.

Он отчаянно хотел появиться на свет.

– Спасибо, что ты это предлагаешь.

Автоматическая вежливость южанина.

– Ребекка хотела сводить тебя на Пурьера в Музей современного искусства.

– Замечательно.

– Ты знаешь его работы?

– Знаю.

– Это хорошая выставка, – говорит Питер.

И тут наконец возвращается Ребекка.

Питер вздрагивает, услышав, как ключ поворачивается в замке. Как будто она застукала его за чем-то неприличным.

– Привет, ребята!

Она принесла пакет молока для Миззи (к утреннему кофе) и две бутылки какого-то экзотического каберне им всем на сегодняшний вечер. Вместе с ней в квартиру входит ее витальность: свойственное ей чувство собственной значимости, ее идеально простые джинсы, бледно-блед­но-голу­бой свитер, копна жестких, коротко стриженых волос с вкраплениями седины… Она все еще держится как молодая обаятельная девушка, которой была когда-то.

Такое раннее увядание – это что, проклятье рода Тейлоров? Или и вправду есть какая-то магическая защита в их ветхом доме – стоит его покинуть, и чары сразу же рассеиваются?

 

Происходит обмен приветствиями и поцелуями, откупоривают первую бутылку каберне. (Что это с Ребеккой? Разве правильно предлагать вино наркоману?) Они проходят и рассаживаются в гостиной с бокалами в руках.

– Я думаю позвать Джули на следующие выходные, – сообщает Ребекка.

– Она не приедет, – отзывается Миззи.

– Что, она на одну ночь не может оставить детей? Они уже не маленькие.

– Я тебе говорю, она не приедет.

– Я ее обработаю.

– Не надо никого «обрабатывать». Я тебя очень прошу.

– Она их с ума сведет. Этих детей. Да и вообще, тут не в детях дело, а в том, что Джули постоянно нужно доказывать самой себе, что она самая лучшая мать на свете.

– Пожалуйста, не дави на Джули. Я сам к ней съезжу.

– Никуда ты не съездишь.

– Съезжу как-нибудь.

Миззи по-турецки сидит на диване, держа бокал вина так, словно это кружка для пожертвований. Он – это очевидно – вторая Ребекка. Даже не в смысле внешнего сходства, а в смысле реинкарнации. В нем тоже есть эта легкость и непосредственность самого младшего. Это безусловное чувство собственной уместности – вот он я, обещанный ребенок! У него ее посадка головы, ее пальцы, ее смех. Он невысокий – примерно метр семьдесят два, крепкий, хорошо сложенный. В самом деле, легко представить себе, как он сидит в позе ученика на краю священного сада. Еще он немного похож на одного из этих помертвелых ренессансных Себастьянов: волны темно-каштановых волос, жилис­тые бледно-розовые руки и ноги.

Питер слышит свое имя.

– Что?

– Когда мы последний раз были у Джули и Боба? – спрашивает Ребекка.

– Точно не помню, месяцев восемь или девять назад.

– Неужели так давно?

– Да. Минимум.

– Знаешь, очень трудно заставить себя тащиться в Вашингтон, – говорит она Миззи, – и весь уик-энд торчать в этом чудовищном доме.

– Да. Этот дом меня тоже немного пугает, – отвечает Миззи.

– Тебя тоже? Значит, ты понимаешь, о чем я говорю?

Питер снова отключается. Это тейлоровские дела, словесный пинг-понг, в котором он может позволить себе не участвовать. Собственно, никто этого от него и не ждет. Он видит, как Ребекка подвигается поближе к Миззи, словно ей холодно, а Миззи излучает тепло. Каждая из трех сестер верит, что Миззи – семейный ангел-хранитель, гений рода, тот, кому можно пожаловаться на несовершенство двух других.

В Миззи и вправду есть что-то от призрака. Он немного похож на сон о самом себе, каким-то чудом ставший видимым всем остальным. Наверное, это как-то связано с его детством, проведенным с Беверли и Сайрасом в огромном пустынном доме, на атмосферу которого не могло не повлиять то, что Беверли вообще перестала заниматься хозяйством, а Сайрас, которому стукнуло шестьдесят в том же самом месяце, когда Миззи исполнилось десять, все реже и реже покидал свой кабинет, возможно, спасаясь таким образом от вопиющих странностей своей жены, с годами становящихся все более и более пугающими. Девочки приезжали время от времени, но у каждой уже была своя собственная жизнь. Ребекка училась в Колумбийском университете, Джули – в медицинской школе, а Роуз самозабвенно сражалась со своим первым мужем в Сан-Диего. Миззи опоздал на вечеринку – его отрочество прошло в тускло освещенных комнатах (с некоторых пор Беверли начала практиковать патологическую бережливость) среди замусоленных артефактов. Во время одного из своих визитов Питер расписался на пыльном подоконнике, а в гостиной за горшком с фикусом обнаружил полуразложившуюся мышь. Стараясь не попасться никому на глаза, он на совке вынес ее из дому с таким чувством, словно ограждает Тейлоров от неутешительного врачебного диагноза.

Миззи! Практически невозможно объяснить ни сплошные «отлично» (которые привели его в Йель), ни наркотики (которые увели его в другую сторону).

Надо сказать, что для человека, с которым приключилось столько всего разного, выглядит он на редкость молодо. В детстве он казался слегка странноватым, но чем дальше, тем явственнее проступала его хищная красота, словно до поры до времени его просто прятали от сглаза – так добрая фея накидывает волшебный плащ на прекрасного принца, спасая его от беды. Если верить слухам, девочки начали звонить, когда Миззи не было и одиннадцати.

– …После чего она с каменным лицом выходит в большую комнату, как она ее называет, – говорит Ребекка.

Миззи грустно улыбается.

В отличие от Ребекки, он, похоже, не испытывает этого горьковатого наслаждения от разговоров об удручающем обуржуазивании Джули и ее некритичном приятии огромных, идеально подогнанных друг к другу вещей.

– Мне кажется, там она чувствует себя в безопасности, – говорит Миззи.

Однако Ребекку такое объяснение не устраивает.

– В безопасности от чего? – спрашивает она.

Миззи не отвечает, просто вопросительно смотрит на нее, словно ожидая, когда она наконец придет в себя – по каким-то не вполне ясным причинам Ребекка не может спокойно говорить о Джули, и Миззи это явно неприятно. У него даже изменился взгляд: глаза потемнели, стали блестящими.

– От всего, – говорит Питер, – от мира.

Но Ребекка не унимается.

– Почему нужно защищаться от мира?

Ребекка, что на тебя нашло? Почему ты рвешься в бой?

– Открой газету. Включи Си-эн-эн.

– Этот дворец ее не спасет.

– Я понимаю, – говорит Питер. – Мы понимаем.

Ребекка берет тайм-аут, собираясь с силами. Она раздражена, и, скорее всего, сама не знает почему. Может быть, из-за Миззи? Может быть, он напомнил ей о какой-то ее стародавней вине перед ним?

Питер решается перевести взгляд на Миззи, и его снова пронзает это острое чувство тайного родства. Мы – мужчины – вечно делаем что-то не то, постоянно чего-то боимся, все время на нервах; если иногда мы бываем циничны или даже грубы, так это потому, что в глубине души сознаем, что неправы, причем в том неотменяемом, окончательном смысле, в каком женщины неправыми быть не могут. Нас подводит наше извечное стремление казаться кем-то, кем мы на самом деле не являемся. Наши пороки нелепы, и, когда мы будем стоять у райских врат, та огромная черная женщина, что их охраняет, рассмеется над нами не только потому, что мы недостойны рая по нашим грехам, но еще и потому, что мы вообще не имеем понятия о том, что действительно важно.

– Не знаю, – вздыхает Ребекка. – Просто мне больно видеть, во что она превратилась.

– Ну, а что здесь такого? – говорит Питер. – Большинству людей рано или поздно хочется иметь детей и красивый дом.

– Джули – не большинство.

Гм… Один из этих невозможных моментов семейной жизни… Либо притворяйся, что соглашаешься, либо приготовься к скандалу.

– Большинству людей кажется, что они не большинство, – замечает Питер.

– Когда это твоя родная сестра, все несколько по-другому.

– Понятно, – говорит Питер. Он знает, какое именно лицо ему следует сделать.

Ребекка, твои сестры и брат живы, верно? А тебе не приходит в голову, что я бы тоже с радостью сидел вот так и жаловался на старого толстяка Мэтью, его не слишком впечатляющего бойфренда и их приемного корейского ребенка, который абсолютно не умеет себя вести, а они не желают его приструнить?

 

Это нечестно. Более того, это дурной тон – в качестве аргумента в споре кивать на покойного брата. Но сейчас нельзя начинать ругаться – не в первый вечер приезда Миззи.

Вопрос: почему Ребекка ищет ссоры? Не потому ли, что, как ей хорошо известно, Питер огорчен этим приездом. Надо будет спросить ее об этом. А заодно и о том, зачем она подливает вина бывшему наркоману. Впрочем, существует и другой вариант: ни о чем не спрашивать, просто слегка захмелеть от каберне и лечь спать.

– Я все время забываю, – говорит Ребекка. – Это синтоистский или буддистский монастырь?

Миззи дважды моргает под ее обжигающим взглядом.

– Э-э… синтоистский.

И в этот миг по выражению его лица совершенно понятно, что он думает: я не хочу быть монахом, не хочу быть юристом, но меньше всего я хотел бы стать тем, чем стали эти двое.

Ужин заканчивается. Миззи укладывают в бывшей комнате Би (там все примерно так же, как и было, – они решили ничего не трогать, пока Би не вернется; хотя не вполне ясно, вернется ли она вообще). Питер и Ребекка уходят к себе. Они звонят Би в Клинтон. Вернее, Ребекка звонит, чтобы потом передать трубку Питеру – тогда Би придется хотя бы немножко с ним поговорить.

Питер лежит рядом с Ребеккой, слушая долгие гудки. Хоть бы ее не оказалось дома, и можно было бы просто оставить сообщение. Ребекка, прости.

– Привет, милая, – говорит Ребекка. – М-м… Да, у нас все в порядке. Этан приехал. Мой братик. Да, я знаю, вы сто лет не виделись. Что у тебя?

Понятно. Конечно. Потерпи, тебе обязательно сделают график поудобнее. Ты так не думаешь?

М-м… М-м… Ну, не паникуй. Ты же знаешь, что у твоей назойливой мамочки всегда найдется пара лишних баксов, если, конечно, ты соблаговолишь их принять.

Вероятно, Би смеется на другом конце провода. Ребекка смеется в ответ. Би, любовь моей дурацкой жизни. Как вышло, что ты стала такой несчастной и одинокой? Почему ты работаешь в гостиничном баре «Бостон»? Неужели тебе хочется носить эту красную униформу и делать мартини туристам и командировочным? Может быть, мы совершили свою первую ошибку еще до твоего рождения, может быть, имя Беатрис оказалось слишком неподъемным для тебя? Почему после школы ты выбрала именно такую работу? Если из-за меня, я очень сожалею. Всей душой. Тем, что осталось от моей души. Я любил тебя. Я люблю тебя. Я не знаю, что я сделал не так. Наверное, будь я лучше, я бы знал.

– Как Клер? – вежливо интересуется Ребекка.

Клер, вся в татуировках, без определенной профессии, – соседка Би. Они вместе снимают комнату. Би не подтверждает, но и не опровергает их подозрений, что Клер занимается сексом за деньги.

– Это неприятно, – говорит Ребекка. – Апрель – тяжелый месяц. Я дам папу, хорошо?

Она протягивает трубку Питеру. И он ее берет. А что ему остается?

– Привет, Би, – говорит он.

– Привет.

Теперь у них вот такие отношения. На смену откровенной враждебности с ее стороны пришла вот эта вкрадчивость стюардессы, беседующей с надоедливым пассажиром. Это хуже.

– Что нового?

– Честно говоря, ничего. Сегодня вечером я дома.

Такое ощущение, что у него в груди распускается какой-то цветок с колючками. Он видел душу этой девочки, когда она только-только появилась на свет, ее крохотную мерцающую сущность. Видел, как она радуется снегу, вонючему лхасскому апсо из соседней квартиры, красным пластиковым сандаликам. Он тысячу раз утешал ее, когда она ударялась, обижалась, рыдала над очередным умершим хомячком. То, что сегодня они, стесняясь, беседуют ни о чем, как какие-нибудь дальние знакомые, лишний раз доказывает, что мир слишком страшен и загадочен для его сморщенной души.

– Мы тоже сегодня дома. Ну, конечно, мы-то уже старички.

Молчание.

– Мы тебя любим, – беспомощно говорит Питер.

– Спасибо. Пока.

Короткие гудки. Питер зачем-то продолжает держать телефон в руке.

– У нее просто такой период, – говорит Ребекка. – Правда.

– Угу.

– Ей нужно обрести независимость. Это не против тебя.

– Я начинаю за нее беспокоиться. Кроме шуток.

– Я понимаю. Я тоже немного.

– Что делать?

– По-моему, не нужно приставать к ней сейчас. Надо оставить ее в покое. Просто звонить каждое воскресенье.

Ребекка ласково отбирает у Питера телефон и кладет его на ночной столик.

– Наш дом превратился в приют для неблагополучных детей, тебе не кажется?

Ах, вот оно что!

Питера осеняет. Миззи приехал за Би. Может такое быть? Вдруг вступил в действие механизм шекспировской симметрии, и путешественник Миззи, бродящий по свету в поисках истины, приехал в Нью-Йорк, чтобы встретиться с одинокой насупленной Би и начать долгую кропотливую работу по ее возрождению к счастливой жизни? Может быть, им с Ребеккой нужно срочно выдумать какой-нибудь предлог, чтобы заманить ее домой хотя бы на несколько дней? Только что это может быть за предлог, при том что она не была дома… семь месяцев?

Питер поворачивается к Ребекке и уже открывает рот, но в последний момент передумывает. Есть вещи, которые лучше не проговаривать. Он просто целует ее и – зная, что она еще немного почитает, – отворачивается, как-то по-детски радуясь, что засыпает рядом со своей нежной и все более далекой женой. Горит прикроватное бра, Ребекка перелис­тывает страницы. С

Роман By Nightfall выходит в издательстве farrar, straus and giroux в конце сентября 2010 года.