Проект «Сноб». Четыре человека

Александр Меламид [ Нью-Йорк ]

Я бог

Художник, акционист. Много лет работал вместе с Виталием Комаром, вместе они придумали соц-арт, пародию на агитацию и пропаганду, сначала социалистическую, потом любую массовую. Они исследовали, какое искусство любят советские люди, потом – все люди мира. Пять лет назад союз распался. А два года назад Меламид провозгласил себя богом искусства.

Как вы относитесь к высказыванию Теккерея: «Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм» – и вообще к названию проекта «Сноб»?

Мне очень нравится. Я думаю, название «Сноб» можно понять иронически, но я бы прочел его и буквально. Что плохого в снобизме? По-моему, это очень благородное, хорошее дело. Россия знаменита своими антидемократическими принципами. Я говорю это не в укор, эту особенность надо использовать. Например, в искусстве вертикаль власти совершенно необходима.

Вы считаете?

Так считают все. Я никогда не слышал о демократии в искусстве, никогда не слышал призывов к ней. У нас с Виталием Комаром был проект «Выбор народа». Мы спрашивали людей по всему миру, какие произведения им нравятся, а потом создали собирательный образ, «картины по заявкам». В результате все скорее осудили демократизацию искусства. Сейчас я занимаюсь иерархией искусства. Художники присылают мне свои резюме, я даю им ранг. Кто-то дослужился до лейтенанта, кто-то до сержанта, кто-то до полковника. При этом каждый солдат должен мечтать стать генералом. Армейская система – самая мудрая из всех, что были придуманы людьми. Так что я сейчас составляю рейтинг художников, а также читаю лекции, объясняя важность иерархии людям.

Как вы поняли, что искусству нужна иерархия?

В Ватикане. Я работал там год. И увидел, что католицизм, христианство – это очень жесткая система, при этом разумная, идеологическая, надгосударственная – и выживаемость ее невероятная. Епископы, кардиналы – очень милые люди, кстати. Один кардинал стал мне близким другом. Так что это очень мудрая система, которая доказала свою жизнеспособность за последние несколько тысяч лет.

То есть, когда вы читаете лекции, вы проповедуете?

Да, я проповедник. Лет пять назад мне казалось, что можно совместить епископальную церковь и религию искусства. Я уже тогда понял, что искусство – это религия, но собирался совместить его с христианством. Но христианство уже умирает. Искусство – более высокая религия. Никакого рационального зерна в искусстве нет. Мы родились и выросли в обществе, где есть искусство, это настолько очевидно, что никто не задается вопросом, а есть ли оно? Как в Средние века христианство – никто не спрашивал, есть ли бог. Так и сейчас – нет неверующих в искусство. Есть разногласия, какое искусство считать хорошим. Но в принципе искусство – это что-то идеально высокое и удивительно хорошее. Искусство полезно для самочувствия, для здо ровья, в конце концов. Я только что открыл в Лондоне клинику лечения искусством, буду в Лос-Анджелесе открывать.

Но христиан миллионы, а велика ли ваша паства?

Дело ведь не в количестве. Мы знаем периоды поклонения ложным богам, коммунистическим, например. Я согласен, я бог с небольшим количеством поклонников, но это никак не отменяет мою божественность.

Бог или богоборец?

Нет, я бог. В чем слабость папы Римского – он говорит, что он наместник Бога, но это легко подвергается сомнению. А вот если бы он назвался богом, тут сомнений не осталось бы. Можно сказать: я не верю в искусство или я не верю в христианство. Но уж если ты веришь в систему и тебе нужно высшее начальство, то выше Бога нет. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин тоже были высшим начальством.

То есть портрет, который вы когда-то сделали вместе с Виталием Комаром, где вы и он в роли Маркса–Энгельса, был провидческим?

Да. Но в нашем тандеме была беда – двоичная система. На самом деле художник – один. Как и бог.

Поэтому вы в какой-то момент разошлись с Комаром?

А, кстати, может быть, я не знаю.

В какой момент вы поняли, что вы бог?

В декабре 2008 года я проснулся богом. Знаете, в этом было что-то кафкианское. Как герой Кафки проснулся и понял, что он жук. А я проснулся и увидел, что я бог. У меня этот момент называется «трансформация». А в жизни ничего не изменилось – ни внешне, ни внутренне. Вы понимаете, что вы бог, – и действуете как бог. Форма осталась прежней, а содержание – другое.

Но, кажется, сейчас ваша религия не в фаворе…

Как это не в фаворе? О чем вы говорите? Посмотрите, сколько музеев построено! Это же с ума сойти… Такого никогда не было! Происходит религиозное безумие, по всему миру, по всей Америке строят огромные музейные здания во всех провинциальных городах. Эти музеи – соборы религии искусства. Как храмы в Средневековье – главные здания, где сосредоточена духовность. Ведь уже не так важно, что хранится в музее. Публика идет не смотреть картины, а насытиться духовной мощью, то есть религиозным экстазом.

А вы верите в чудо? Ему есть место в сегодняшней жизни?

Простите, а что не чудо? Я не понимаю, как это – из земли бьет фонтан нефти, а потом мы сидим на пластиковом стуле. Можно, конечно, узнать подробности процесса, но это ничего не объясняет. Мы знаем, что, если мы будем поступать с нефтью как-то правильно, получится пластик. Но это чудо! Что не чудо – вы мне объясните… Этот стол – это чудо! Это какое-то чудо, понимаете. А часы если взять? Чудо, конечно, чудо. То есть для меня все чудо. Я человек ненаучный.

Вы веселитесь, когда это говорите, или на полном серьезе все?

Это, знаете, трудно разделить… Нет, конечно, это идиотизм, но ведь и всякая религиозная система состоит из абсурдных историй. Если задуматься о Троице, о переселении духа, об экзорцизме… Когда я пытаюсь интеллектуально оценить истории, рассказанные в Библии, я вдруг понимаю, что это просто глупость. И даже не глупость, а чушь! Белиберда! Как и искусство, собственно. Когда начинаешь читать про искусство, думаешь: какая-то надуманная чушь. Потом решаешь: нет, я сам идиот, конечно. Но позже, когда уже становишься старым, думаешь: все-таки я не совсем идиот, и решаешь, что идиоты – авторы текстов про искусство. Но религию умом не понять, ее надо чувствовать. А против этого уже не попрешь… Любовь объяснить нельзя. Поэтому с точки зрения чувства религия – это очень умно.

Как вам Москва сейчас?

Поражает! Каждый раз. Это фантастический расцвет, сравнимый со странами Азии. Сингапур я помню еще деревней – и то, что там происходит сейчас, ошеломляет. А Москва развивается быстрее, чем какой-либо город в мире. Вы, живя здесь, это недооцениваете.

Да, нас все раздражает…

Это недовольство режимом, конечно, поразительно. Я не видел довольных людей. Что же вы жалуетесь? Вы помните, что было? Никто не помнит на самом деле. Когда я говорю о моих впечатлениях от Москвы конца восьмидесятых, все говорят, что я выдумываю. Но была полная разруха! Что-то невероятное. Я помню, как пошел в магазин рядом с маминым домом, в центре Москвы. И там на потолке висели какие-то сталактиты, буквально, я не преувеличиваю. И длинный ряд белых лотков за стеклом, совершенно пустых. Я шел, шел вдоль этого ряда и вдруг вижу: лежит на лотке кусок говна. Потом читаю этикетку: «Зельц серый». Это было что-то космическое, непередаваемое. В Африке такого нет – какой-нибудь базар все-таки найдется. Такого никогда не было нигде.

И вы считаете, что недовольство властью от нашего беспамятства? Или что-то не так с ней, с властью?

Или что-то не так с народом. Я не знаю. Я не судья, вы не подумайте, что мое мнение имеет какое-то значение… Но недовольство растет все больше и больше. Это страшно. Чем лучше люди живут, тем они больше недовольны. Я понимаю прекрасно, что нет выборов, например. Но ведь посмотрите, как все изменилось всего за двадцать лет! Для вас это много, это целое поколение. Но для меня это небольшой срок. И изменения мне поразительны. Откуда это все? Как это происходит? Кругом подъемные краны, строят дома, дороги… Я приехал из Лондона сейчас – закопченный старый город, который разваливается на куски.

А Нью-Йорк?

Нью-Йорк – это старая замшелая среда… Затхлый город. В этом его прелесть – как Рима. Все понятно – небоскребы, кино. Но это тихо разрушающийся город, который все время ставит заплатки, чтобы совсем не развалиться. Вся культура переехала в Бруклин, в Уильямсбург. А что такое Уильямс бург – деревня! Мытищи 1955 года.

Вы можете назвать три главные ценности в вашей системе ценностей?

Не могу. Вы стараетесь задать философские вопросы, а я религиозная фигура.

Хорошо, а во что вы верите?

Бог самодостаточен, верит в себя, естественно.

Возможное бессмертие не лишает вас радостей жизни?

О нет! Наоборот.

В литературе существует традиция говорить о бессмертии как о невеселой штуке.

Да? Те, кто пишет, ничего про бессмертие не знают. Это их предположения. Поэтому не доверяйте литературе про бессмертие.

А вам доверять?

Верить! Доверять не надо. Верить надо.

Сергей Михайлов [ Москва ]

Без мечты можно сойти с ума

Всю жизнь занимался собственным бизнесом – основал агентство по развитию общественных связей «Михайлов и партнеры», а последние шесть лет состоит на государственной службе как член правления ОАО «Российские железные дороги». Иногда, по праздникам, вынужден надевать форму работника РЖД. Уверен, что если мужчина говорит, что ему не нравится форма, то, скорее всего, он врет. Любит выпить и поэтому с опаской относится к принципиальным трезвенникам.

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Вы согласны с этим выражением Уильяма Теккерея?

Да, конечно.

Вы сноб?

Я – безусловно.

В чем это выражается?

Я очень много чего не терплю и очень многое люблю. Я очень избирательно подхожу к еде, к вину, к одежде, к местам отдыха и отелям, к комфорту в целом, как в общении с людьми, так и в быту. Мои друзья шутят, что я скорее умру с голода, чем буду есть что попало.

А еще с возрастом и опытом, в том числе из-за моей профессии, требующей постоянного расширения круга общения, мне хочется этот круг, наоборот, скорее сужать, чем расширять.

Вы всю жизнь строили свой бизнес, и довольно успешно, и вдруг пере шли в госкорпорацию. Вам пришлось себя менять?

Все правильно, я раньше никогда не работал по найму. Собственно, первое такое место работы – это «Российские железные дороги». Пришлось пол ностью себя переделывать! Драматически изменился образ жизни и график работы. Вот уже шесть с лишним лет я живу в двух расписаниях: в своем и Владимира Ивановича Якунина (глава РЖД. – Прим. ред.). А это значит, что, во-первых, я должен быть двадцать четыре часа на связи, где бы я ни был: в командировке во Владивостоке или в экспедиции на Северном полюсе.

И, во-вторых, расписание начальника всегда имеет приоритет. То есть, если он мне сказал, что я должен быть через полчаса у него в кабинете, я все бросаю и еду на работу. Иначе структуры типа РЖД не управляются. Кроме того, я теперь страшно рано встаю, так как обычно в восемь утра я уже на работе. Я так рано никогда в жизни не вставал.

А зачем так? Что вы приобрели?

Опыт и масштаб, которого ни у кого нет в стране. Опыт распространения идей на миллион двести тысяч человек – именно столько работает в РЖД. Теперь я понимаю, каким языком корпорация на самом деле может и должна разговаривать. Много реально прорывного удалось сделать в этой области за шесть лет.

Вам этого достаточно?

Не хочется останавливаться на достигнутом. Масштаб деятельности в РЖД задал мне такую планку, выше которой сложно подняться. Когда я веду селекторное совещание и понимаю, что сотни человек в разных концах страны, от Калининграда до Владивостока, являются соучастниками одного процесса, вместе придумывают и воплощают крайне смелые планы, – это удивительное ощущение. Это очень сильное ощущение, что мы управляем одной из самых больших корпораций в мире и у нас есть возможность многое менять к лучшему.

Такая власть обычно заставляет людей меняться. Вы ощущаете на себе ее воздействие?

Такая власть, может, и меняет, но только тех, для кого она самоцель. А для меня власть никогда не была само целью. Я слежу за тем, чтобы не меняться. Может, я, конечно, заблуждаюсь, но у меня есть близкие друзья, которые незамедлительно дадут мне понять, если такие трансформации вдруг начнутся.

Вам бывает страшно?

От всей этой гигантской истории? Пожалуй, нет. Я вообще стараюсь бояться как можно меньше. Я считаю это частью профессиональной компетенции и сотрудникам всегда объясняю, что умение оперативно принимать смелые решения – это тоже вопрос компетенции. Вторая важнейшая для меня тема в части профессионализма – лояльность. То есть когда приходишь устраиваться на работу, договариваешься об условиях, о принципах работы, полномочиях и зоне ответственности, в этот момент ты обязан быть к этой работе лояльным. А значит, не бояться брать на себя настоящую ответственность за свою сферу, а иногда много больше. Я сам так работаю и стараюсь подбирать в свою команду именно таких людей.

Вы можете вспомнить, когда вам было действительно страшно?

Я поехал с детьми в парижский Диснейленд. Сын моего друга, маленький мальчик, вытащил меня кататься на аттракционе «Падающий лифт». Ты стоишь в лифте, а он резко падает вниз – быстрее, чем скорость свободного падения; он падает в несколько приемов, при этом двери его периодически открываются, и ты видишь, с какой высоты ты летишь. Вот там мне было, в отличие от этого мальчика, очень страшно. Если бы мне сейчас предложили крупную сумму денег, чтобы я еще раз пошел на этот аттракцион, я бы ни за что туда не вернулся.

Каким из своих проектов вы гордитесь по-настоящему?

Много чем горжусь: созданием «Михайлов и партнеры», успешными клиентскими проектами, новым публичным обликом РЖД, ребрендингом компании, проектом «Россия из окна поезда» («Россия из окна поезда» – фотопроект РЖД и фотографа Антона Ланге. Съемки проходили в течение трех лет, с 2006 по 2009 год. – Прим. ред.), участием в создании фильма «Край» (фильм Алексея Учителя, который был снят при поддержке РЖД в 2010 году. – Прим. ред.), людьми, которые со мной работают, друзьями, которые чего-то достигают. Но больше всего я горжусь сыном Кирюхой, которому скоро десять месяцев и который уже пытается делать свои первые шаги.

Почему по российским железным дорогам так неудобно, некомфортно и вообще ужасно ездить?

Ну, я совершенно не согласен с этим утверждением, а я очень много сам проехал по железной дороге. Конечно, есть еще что усовершенствовать – и сервис, и качество самих поездов, – но мы над этим постоянно работаем. Здесь важно учитывать, что много лет в это направление ни копейки не вкладывалось. А при этом у нас уже сейчас есть прекрасные поезда: «Сапсан», скоро пойдет новый поезд «Аллегро» из Питера в Хельсинки, есть частные поезда «Золотой Орел» (экскурсионный поезд по России, аналог Orient-Express) и «Гранд Экспресс». Нельзя забывать и очень нужный и качественный «Аэроэкспресс» – это тоже наш проект.

Какой самый длинный переезд по железной дороге вы совершили?

Москва–Владивосток, по Транссибу. Специфика хороших поездов в том, что оттуда не надо выходить, там просто все есть, как, например, в «Сапсане». Как вам «Сапсан»?

Удобный, только его камнями закидывают…

Это всегда так: новые машины закидывали камнями. Без этого невозможен прорыв. Неудобства, связанные с этим поездом, мы постепенно устраним (из-за запуска современного скоростного поезда были отменены электрички, и те, кто живет между Москвой и Петербургом, были лишены возможности дешево добираться до столиц. Негодование населения приобрело агрессивные формы. – Прим. ред.) Мы должны сокращать расстояние между городами. У нас же все время считалось, что где родился, там и сгодился. Это неправильно. Надо сделать так, чтобы до Питера из Москвы можно было добраться за полтора часа.

Сейчас в Ниццу поезд пустили. Его не закидывают… Кстати, почему в Ниццу?

Во-первых, потому что туда огромный пассажиропоток. Билеты на самолет купить очень трудно, часто их просто нет. Во-вторых, есть традиция: в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого великие князья ездили из Петербурга на поезде в Ниццу. Нынешний поезд делает больше десяти остановок в европейских городах, а это значит, что пассажиры могут посмотреть Европу. А потребность в этом точно есть. Мы уже другие совсем, не те, что были еще двадцать лет назад.

А какие мы стали? И мы – это кто?

Мы стали больше понимать про мир, более адекватно себя вести, принимать и соблюдать правила, ценить настоящий комфорт. Мы – это те, кто движется и развивается. Это люди, которые действуют.

Вы мечтаете о чем-нибудь?

Конечно, мечтаю. Мои мечты связаны с путешествиями, с новыми впечатлениями, с детьми, со счастьем и радостью близких мне людей. Дом мечтаю достроить наконец – я этим занят последние два года. А еще я заметил, что некоторые мои друзья, которые многое в жизни попробовали и многого добились, сегодня получают массу удовольствия от простой прогулки по песку вдоль моря в Юрмале в несезон. И я смотрю на них, и мне тоже все больше нравится песок…

Дмитрий Пушкарь [ Москва ]

Надоело бояться

Главный уролог Минздрава России, доктор медицинских наук, профессор, заслуженный врач РФ, входит в европейскую и американскую урологические ассоциации. Проводит высокотехнологические, в том числе роботоассистированные, операции на органах мочевой системы с применением уникальных, зачастую собственных методик. Имеет наибольший среди российских врачей опыт операций у больных недержанием мочи и раком простаты. Любит готовить, собирает скульптуру. Говорит по-французски, по-английски и по-немецки.

Теккерей сказал: «Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Согласны ли вы с этим утверждением?

Я работал в Ницце много лет, а попал туда – после университета, городской больницы, дежурств ночных, – когда русских там практически не было. И одна престарелая дама из белых эмигрантов спросила: «А, вы из России?». Я говорю: «Да». Она посмотрела на меня со всех сторон: «Интересно, а кому еще будет позволено сюда приехать?» Эта фраза была сказана по-французски, но точный перевод именно такой. Когда я переспросил ее, что она имеет в виду, она объяснила: «Вы понимаете, мы дождались момента, когда русские люди начинают приезжать в Ниццу, но, может быть, мы и не очень рады, потому что не хотели бы разочаровываться в их теперешнем качестве». Это такие старые снобы – их больше нет. Есть новые. И это совершенно другого качества люди, и понятие стало совершенно другим. Но с утверждением я согласен.

А кто такие новые снобы? Вот вы сноб?

Новые снобы – те, кто умеет правильно информацию разложить по банкам, а потом в секунду нужную банку открыть. Это то, что сегодня в цене. А еще в цене те, кто умеет увлечь, кто обладает харизмой. Думаю, наверное, я сноб.

Вы очень интересно читаете медицинские лекции, но если вас послушать, то кажется, что самое страшное, что бывает в мире, – это мужчина старше сорока лет.

Это если он ничего не делает с собой. Вот что происходит. Мужчины сами от себя хотят гораздо большего, чем раньше. Было как: пришел в шесть вечера домой, лег с газеткой на диван – и, собственно, все. Так жили 90 процентов мужчин. Исключая немногих, которых либо сажали, либо награждали медалькой. Среди общей серой массы оставаться мужчиной было совершенно необязательно, а сейчас, когда надо бегать, делать по двести звонков и успевать управлять, выпивать, спать, многие, мне кажется, спасовали. И начинаются мужские болезни. Урология достигла такого уровня, что можно пациенту 60 лет вернуть ощущения тридцатилетнего. Это надо делать, это легко. Другое дело, что этого зачастую очень боятся жены.

Чего боятся жены?

Ну, им мы молодости не вернем, не можем. А самое главное в жизни – это ее качество, понимаете.

А что вы вкладываете в это понятие?

Это прежде всего способность воспринимать все важное, новое, нужное на протяжении дня в любом количестве в любое время. И, конечно, очень важно чувствовать себя здоровым. Это огромное дело. Даже не обсуждается. Ну, и последний момент: качество жизни – это ощущение, когда ты можешь увлечь за собой людей. Это может быть кто угодно, начиная от самых близких людей и заканчивая людьми, которых ты встречаешь первый раз. Качество жизни – это быть здоровым и интересным.

В каком режиме вы живете?

Я живу в ужасном режиме, к сожалению. Я встаю в шесть утра. Начинаю работу в полвосьмого, заканчиваю ее где-то в восемь вечера и ни на секунду не остаюсь один – это самая большая проблема.

Вы каждый день проводите операции?

Почти каждый день и всегда очень волнуюсь перед операцией. Поэтому делаю только то, в чем уверен и что получается очень хорошо. К счастью, сейчас есть такая возможность, не обязательно заниматься всем. Многие годы занимаюсь раком простаты и пластическими операциями у женщин с недержанием мочи.

Я вот учился кулинарному искусству во Франции. И мне говорили: «Сделай десерт. Ну сделай десерт. Ну так интересно!». Стал делать десерт – не мог его сдать – в смысле зачет по десерту. И до сих пор не могу, не готовлю. Пасту могу любую, гриль – пожалуйста, а десерт – нет. Не мое. Так и в операциях – у каждого свой конек, и не надо делать чужую работу.

Вы окончили школу высокой кухни, а чему еще учились кроме медицины?

Много лет назад окончил архитектурные курсы. Просто так, для себя, было интересно. Я для своих друзей делал квартиры, придумывал дизайн. А что касается кухни, то это мое большое увлечение. Еще вот – курю сигары. Мой папа был врачом и консультировал Фиделя Кастро. И у нас дома стояли коробки с сигарами от пола до потолка. Я их начал курить много-много лет назад и теперь планирую бросать, честно, потому что это минус. А еще люблю современное искусство и немножко коллекционирую скульптуру.

Вы занимаетесь наукой, постоянно чем-то увлечены, а случались ли с вами чудеса?

Чудо происходит каждый день! Например, когда в моей операционной все работает – это чудо и это пока каждый день. Есть такой художник Бен Вотье, лидер арт-движения Fluxus, он пишет на черных досках белыми буквами или на красных или в последнее время на голубых. Я его все время прошу написать фразу на русском языке, чтобы я это повесил в операционной. Фраза такая: «Сегодня здесь все работает. Бен».

Страшно спросить: а что, бывает, что не работает?

Вы меня лучше спросите, есть ли в России клиника – хоть одна, – сравнимая с европейской?

Спрашиваю.

Отвечаю: Стараемся. Поняли? Знаете, когда в Москве был смог, меня мой французский приятель-врач спросил, как я все переношу, а потом, не дождавшись ответа, махнул рукой и сказал, что это глупый вопрос, я же в больнице все время торчу, значит, у меня там фильтры, кондиционеры, и меня смог не касается – он искренне так думал. А у меня в операционной даже нет датчика температуры, я не могу регулировать нужную мне температуру – а это элементарная вещь. А уж о центральных кондиционерах я вообще не говорю.

Как вы отдыхаете?

Отдых – это вот сейчас мы с вами отдыхаем. Мы ведем беседу, которая мне очень нравится, которая, наверное, вырабатывает какое-то полезное вещество в моей башке. А кто вообще сказал, что расслабление полезно? 

Ваши коллеги советуют...

Переключаться надо – это да. Вот я с вами договорю, поеду в клинику смотреть пятилетнюю девочку – это переключение. А вообще мой отдых – он всегда за счет кого-то будет. Наверное, прекрасный отдых уплыть на яхте, выключить телефон, но я так не могу.

Назовите самое главное в вашей системе ценностей?

Не знаю, что такое система ценностей. Не могу ответить на вопрос. Есть что-то общепринятое, ну семья дети и так далее. Но я знаю точно, за какую ценность стоит бороться – это демократия. Это то, что действительно изменило мир. Хотя последние 20 лет внесли много противоречий и в это понятие тоже.

Сергей Бодров [ Лос-Анджелес ]

Возвращаться сюда мне становится все сложнее

Бывший корреспондент журнала «Крокодил», сейчас – один из немногих русских режиссеров, работающих в Голливуде. Автор номинированных на «Оскар» фильмов «Монгол» и «Кавказский пленник», а также фильма «Давай сделаем это по-быстрому» и «Медвежьего поцелуя», последнего фильма, где сыграл его сын. Он написал сценарии к фильмам «Восток–Запад» (номинация на «Оскар»), «Не ходите, девки, замуж», «Любимая женщина механика Гаврилова», «Сестры». В настоящий момент Сергей Бодров работает с кинокомпанией Warner Bros.

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Как вам это утверждение Теккерея?

По-моему, это очень правильная цитата. Когда ты уверен в своей правоте, когда ты занимаешь какую-то позицию – ты, конечно, сноб. И этим ты отличаешься от других людей. Современный сноб – это человек, который любит свою независимость, ценит ее, которому наплевать на мнение толпы. Он ест что хочет, одевается как хочет, дружит с кем хочет. Любопытный человек.

Вы давно мечтаете снять фильм о Мандельштаме – почему?

Это практически библейская, вечная история – об одном человеке, который всех спас. Спас честь русской литературы. Был пугливый, боязливый в частной жизни. Но как только брал в руки перо – становился самым бесстрашным человеком. Когда на Страшном суде нас будут спрашивать: что же вы, суки, все молчали, – мы скажем: а у нас был Осип Эмильевич.

Русские эмигранты делятся на тех, кто полностью погружен в свою новую жизнь в Штатах или Европе, и тех, кто все время возвращается в Россию. А вам зачем Москва? Вы чувствуете ответственность перед кем-то или чем-то?

Я никому ничего не должен. Только самому себе и своим близким. Но это важно – возвращаться. Нельзя вот так взять и оборвать все… Я все-таки родился здесь. Может, это еще и как-то подспудно связано с сыном, не знаю. Хотя, если честно, сейчас пессимизма у меня становится все больше. И возвращаться сюда мне становится все сложнее.

Почему?

Мне кажется, атмосфера ухудшается. Тут все одно к одному: трафик, августовская жара, смог и какое-то общее подавленное настроение, ожидание какого-то кризиса, взрыва. Есть люди, которые думают: надо, чтобы всем было очень плохо, практически апокалипсис должен наступить – и тогда станет лучше. Но, как сказал один из моих любимых авторов Дима Быков, апокалипсис тоже надо заслужить.

Как вам кажется, с чем связаны эти тяжелые настроения?

С потерей надежды, наверное. Еще недавно была надежда, что что-то изменится. А сейчас ее нет. Есть ощущение, что проблемы не решатся никогда.

Вы живете в Лос-Анджелесе, Аризоне, России и на острове в Таиланде. Чем отличается русский человек, который живет одной ногой там, другой здесь, от тех же, скажем, немцев, англичан, тоже живущих на несколько стран?

В России бытует такое мнение: что можно не общаться с государством, а жить своей частной жизнью. Многие успешные люди считают, что это возможно. Но это иллюзия. Я понимаю, что у них есть друзья, семья, дети, какие-то свои дома в русской деревне. И все равно ты сталкиваешься с властью на каждом шагу. И избавиться от этой зависимости невозможно. Мне рассказывали про одного человека – известного, богатого, с большими возможностями. Но когда ему звонят откуда-то сверху – он встает. А он один у себя в кабинете. И стоит. Трудно себе представить, что такое происходит в другой какой-то стране. Но при этом недавно появилась некая новая прослойка в России, которая живет на несколько стран. И это не какие-то суперуспешные люди, а самые обычные ребята, которые уезжают в ту же Индию, на Бали. У меня есть приятели, молодые монтажеры, – они, скажем, считают, что жить надо в Гоа. То есть появилась какая-то легкость и свобода в некоторых людях. Вот бывает так: ты идешь по берегу моря в Таиланде, навстречу тебе – отец с сыном, говорящие по-русски. Ты с ними просто здороваешься, и начинается долгий-долгий разговор. А потом ты едешь с ними в Индию, потом еще куда-то, и вы становитесь друзьями. Это очень приятно. Я, конечно, очень благодарен Михаилу Сергеевичу (Горбачеву. – Прим. ред.) за то, что он нам подарил свободу передвижения. Этим надо пользоваться.

Почему два самых известных в Голливуде русских режиссера, вы и Тимур Бекмамбетов, так прочно связаны с Казахстаном? Вы снимаете в Казахстане, ездите туда все время.

У меня это судьба, любовь к степям азиатским, не знаю… Еда, женщины. У меня жена азиатка (актриса, сценарист и режиссер Гука Омарова. – Прим. ред.). Я вообще себя считаю, конечно, азиатом.

И фильмы вы снимаете про Азию – «Монгол» и новый, «Дочь якудзы»…

Фильм «Дочь якудзы» выпустил настоящего джинна из бутылки. Я давно хотел снять комедию. Мне вообще кажется, что сейчас надо смеяться, что хватит стонать и жаловаться. Мы смеялись над Брежневым, над властью, смеялись, смеялись – и все это рухнуло. Может, и сейчас так надо? Сергей Сельянов мне предложил идею: японская девочка потерялась в России. Один из героев – его играет Виктор Сухоруков – бывший школьный учитель, который решил открыть в России школу харакири. Он считает, что все зажравшиеся чиновники и милиционеры должны совершить харакири. Это для меня была интересная идея, правильная. Я собрал молодежь и говорю: а давайте зададим в Сети вопрос: кто, на ваш взгляд, должен сделать харакири? Мы задали – и началось такое! Это было в августе во время пожаров – с огромным отрывом стал лидировать Лужков. Если бы это сейчас произошло, мне было бы неудобно. Это же наша национальная забава: топтать побежденного.

Американские и европейские издатели часто говорят русским авторам: слушайте, ну хватит уже писать про сук-матерей, алкашей-наркоманов и ужасы провинции. Дайте нам новую «Анну Каренину», пишите про графинь. Вас продюсеры просят о чем-то похожем?

В большом современном кино, если говорить про Голливуд, драма – это уже никому не нужный жанр. Главный жанр сегодня – фэнтези и зрелища. Вот чего хотят, чем можно удивить.

Кино «Седьмой сын», которое вы сейчас снимаете в Голливуде, – это фэнтези?

Кончается «Гарри Поттер», надо делать что-то еще. Warner Bros. предложила мне снять фильм по одной английской книжке, написал ее школьный учитель, ушедший в сорок лет на пенсию (The Spook’s Apprentice Джозефа Делани. – Прим. ред.). Это не Гарри Поттер. Мне кажется, это лучше, проще, увлекательнее. Я, правда, не люблю слово «фэнтези». Для меня это миф. Ведьмы захватывают мир, и есть только один человек, который может их остановить. Но и у него уже сил недостаточно – поэтому нужен ученик, наследник. Возникает сразу очень много вопросов, и этого уже нет в книжке: а кто вообще такие ведьмы? Я предлагаю такую историю: мы все знаем, что во времена инквизиции было сожжено огромное количество невинных людей. И вот эти невинные люди возвращаются ведьмами. Вы хотели, чтобы они стали виноватыми? Они ими стали. В книжке этого нет, но я расширил сюжет, мне это интересно.

Почему русские режиссеры, живущие в России, – такие как, например, Валерия Гай Германика – снимают кино про окружающую нас реальность, пытаются ответить на вопрос «какие мы?», а русские режиссеры, живущие в Штатах, вы и Бекмамбетов, снимают сказки?

Для меня это не сказки. Это миф, он вневременной. Универсальный. С возрастом становится интереснее рассказывать действительно о чем-то важном. Это гораздо увлекательнее, чем сиюминутные истории.

Во всех столицах последние год-два на каждом шагу киноафиши с вампирами. Почему в кино так сейчас популярен образ вампира?

Мир очень сильно изменился. Люди становятся более нетерпимыми, и эта нетерпимость, конечно, приводит к желанию уничтожить все кругом. Так называемые террористы готовы взорвать себя и других. И террористы – лишь одно из проявлений этой тенденции. Отсюда, мне кажется, и происходит интерес к чему-то опасному, к самому жуткому, невероятному.

Почему русским часто интереснее работать, если эта работа связана с тем, что называется миссией?

И это очень правильно, мне кажется. Это как раз часть нашей традиции. Слава богу, этим мы и отличаемся. Вот Андрей Битов. У него миссия: он пишет. И главное: он независим. Таких людей почти нет в России. Здесь ты всегда противостоишь чему-то.

Это все-таки типично русская потребность – иметь миссию – или нет? Какая, скажем, миссия у писателя Тома Вулфа?

Если ты живешь в России, твоя миссия поневоле связана с политикой. У Вулфа миссия другая – хорошо писать. У меня на холодильнике висит высказывание Элеоноры Рузвельт: каждый день надо делать дело, которое тебя пугает. Надо ставить планку, которую, я знаю, не перепрыгну.