Реабилитация вещества
В недрах заурядного здания из стекла и бетона в восточном кампусе Медицинского института Джонса Хопкинса (Балтимор, США) есть комната без окон, с мягким белым диваном, приглушенным светом и цветастыми картинами на стенах, обитых светлой тканью. Эта комната – особая точка на нашей планете: в последние годы обычные жители штата Мэриленд не менее двухсот раз стартовали оттуда в те сферы, куда тысячелетиями было дано проникнуть лишь святым, пророкам и шаманам.
Гидом добровольцев всякий раз была сотрудник лаборатории Мэри Косимано – худощавая женщина невысокого роста с черными прямыми волосами до плеч и пронзительными черными глазами. Она протягивает мне примитивный мексиканский кубок из серой глины и бокал воды. К сожалению, в кубке нет капсул с веществом – я не могу поучаствовать в исследовании, так как для этого надо жить в Балтиморе месяцами.
Ученые дают добровольцам псилоцибин не просто так, а чтобы найти ответ на вопрос: как работает мозг в момент мистического озарения? Казалось бы, тут нет и не может быть места для науки: нельзя залезть в голову к человеку и доказать, что вот сейчас он стал частью космоса и обрел Бога. С другой стороны, это явление воспроизводится во всех культурах и во всех поколениях: всегда есть люди, говорящие в какие-то моменты, что границы их личности исчезают, они испытывают абсолютное единение со всем миром и высшими силами, любовь ко всему сущему, осознают реальность, находящуюся на другом уровне бытия.
Воспроизводимость – ключевое слово. Наука не верит в Бога и чудеса, но верит в наблюдаемые и экспериментально воспроизводимые факты. С начала ХХ века ученые возвращались к этой теме и бросали ее несколько раз. Но в последние годы в этой области наметился прорыв, исследования стали вестись сразу в нескольких странах и в десятках лабораторий.
Успех пришел после того, как ученые нашли способ надежно создавать мистические состояния сознания в экспериментах при помощи синтетических молекул. Добровольцы балтиморского исследования говорили мне, что псилоцибиновый опыт – одно из самых значимых событий в их жизни, наряду с рождением ребенка или смертью родителя. Самый запомнившийся мне пример – это случай Лори, женщины, которая победила рак, но разучилась жить. С этой проблемой она пришла добровольцем в балтиморскую лабораторию – и вышла оттуда, навсегда изменившись.
• • •
Маленькая сутулая женщина под пятьдесят с нездоровым цветом лица вышла к кафедре и негромко сказала: «Началось все с того, что я чуть не умерла от лейкемии». Аудитория замерла, будто оцепенев от ужаса, – и на протяжении всего ее рассказа слушатели не проронили ни звука, хотя в зале сидели матерые, видавшие виды онкологи одной из крупнейших больниц страны – госпиталя Джонса Хопкинса. Казалось бы, их трудно чем-то пронять, да и настроены они были скептически. Перед семинаром я слышал, как мой сосед (копия доктора Тауба из House MD) говорил своему соседу с гоготком шестиклассника: «Ну что, погаллюцинируем полчасика?»
Название семинара и впрямь располагало если не к шуткам, то к недоумению: «Исследование псилоцибиновой терапии в лечении тревожности у раковых больных». Ведущий показывал таблицы и рассказывал, как отправлял в психоделические трипы людей, которые находились на четвертой стадии рака.
Глава группы, профессор-фармаколог Роланд Гриффитс, мой гостеприимный проводник в мире психоделики, объяснил мне: «Нам очень нужно убедить онкологов, что все, чем мы занимаемся, – это не ерунда; тогда есть надежда, что они начнут направлять пациентов в наши исследования». Онкологи – люди науки; они были готовы послушать про галлюциногенные грибы, но разговоры о каких-то личностных трансформациях и мистических озарениях воспринимали, пожимая плечами.
В этом смысле выступление Лори, которое Гриффитс приберег напоследок, имело особую силу: было ясно, что она совершенно из их среды, материалист, врач, коллега. По крайней мере, была еще в 2006 году: врачом-анестезиологом и энергичной, здоровой жительницей Балтимора, матерью трех девочек, когда однажды увидела у себя на ноге большущую гематому на месте пустякового ушиба. В больнице выяснилось, что у нее почти нет тромбоцитов – да и остальные клетки крови своим числом говорили о раке костного мозга: острой лейкемии.
Лори стала постоянным жителем палат пятого этажа того самого здания, где мы пять лет спустя слушали ее выступление и где она работала до болезни. Она видела через стеклянную стену своей палаты большой атриум внизу, где сновали ее бывшие коллеги. Лори проходила один за другим сеансы химиотерапии. Дела шли все хуже; ей полностью уничтожили костный мозг, потом – пересадка, потом – острое отторжение. Бесконечные биопсии, жизнь без иммунитета, бактериальные и грибковые инфекции, мучительная тошнота, постоянная острая боль, кислородный баллон, кресло-каталка. И самый страшный для анестезиолога опыт: интубация вживую, когда она сначала была в полном сознании – коллега просто попросил ее открыть рот пошире. Теряя сознание, Лори опытным ухом слушала писк монитора и понимала, что вряд ли очнется.
Лори повезло; она не просто очнулась: пересаженный ей костный мозг прижился, и она пошла на поправку. Ее тело постепенно училось жить вне больницы – тело, но не душа. Каковы шансы у человека, который прошел через такие испытания, потерял профессию, стал обузой для семьи, снова научиться жить нормальной жизнью?
Лори прочитала объявление об исследовании Гриффитса, записалась в участники («меня никогда не интересовали наркотики в колледже в семидесятые, но тут речь явно шла о чем-то другом: солидном научном исследовании, безопасном, продуманном»), прошла четыре недели психологической подготовки и получила высокую дозу псилоцибина в той самой комнате без окон и с белым мягким диваном. Сессия, которая длилась полдня, была, по словам Лори, самым значительным событием в ее жизни.
«Вещество начало действовать, и вдруг будто рухнула стена, которой я себя окружила за эти годы. Я начала плакать – так, как не плакала никогда в жизни; слезы лились нескончаемым потоком, с какой-то невероятной физической интенсивностью. Я смотрела на себя со стороны, пытаясь делать объективные наблюдения. Я поняла, что это огромный прорыв: все эти годы я не могла горевать о том, что со мной случилось, – я просто выживала».
Все, что случилось с ней дальше, можно просто слушать, а можно разложить по полочкам, как это делают ученые, наблюдающие за испытуемыми. Первым, кстати, это сделал педантичный американский психолог Уильям Джеймс в начале ХХ века. Что еще может ученый, если у него нет ни томографа, ни знаний о нейротрансмиттерах? Он просто опрашивал бесконечное количество мистиков – и выявлял общие признаки.
Оказалось, несмотря на всю неописуемость и мимолетность, измененные состояния сознания всегда включают четкий набор ощущений:
1. эмпатия – чувство глубинной связи с другими людьми, сопричастности, единства.
2. всеохватная любовь, исходящая из всех точек вселенной.
3. единение с миром, осознание себя как части мира и всех элементов мира как части себя.
4. выход за пределы личности – и ощущение нахождения в реальности иного уровня, не менее реальной, чем повседневная; здесь же: ощущение вечности и понимание, что время – условная, несуществующая категория.
5. обостренное чувство красоты.
У Лори все шло ровно по этому плану. Вещество набирало силу, и Лори двигалась от ступени к ступени, сообщая гиду свои наблюдения. Сначала пришла эмпатия: сверхъестественная способность осознать и ощутить во всей полноте чувства других людей. «Я плакала о том, что испытывали мои дети, фактически жившие без матери; мои родители, ухаживавшие за мной; я ощутила их чувства с небывалой реалистичностью, будто свои».
Затем Лори испытала сильнейшее переживание, связанное с отцом: «Он был не очень хорошим отцом, когда я была ребенком: очень агрессивным, почти жестоким. Я думаю, что он не мог найти себя, в его жизни было очень много зла. С годами отец сильно преобразился, и когда родились мои дети, он смог стать потрясающим дедом.
Во время сессии я смогла полностью ощутить, насколько он был незрелым, как ему было страшно и тяжело, когда он был молодым отцом. И я сделала удивительную вещь: я будто перенесла его заботу о внуках на себя, на Лори-ребенка, и смогла ощутить всю полноту его любви и заботы». В норме это заняло бы годы психотерапии, но тут произошло за несколько часов.
Эмпатия, сопричастность всему живому переходит и на неживое – и естественно перетекает в следующее ощущение, о котором говорит Лори: «Вселенная – это я, и я – это вселенная; горы кажутся мне складками моей собственной кожи, жизненные соки деревьев – моей кровью». Лори ела виноград, который всегда стоит на столе около дивана в псилоцибиновой комнате (это традиция из шестидесятых), – и ощущала, что ест солнечный свет и минералы почвы, на которой рос виноград. Смотрела на розу (тоже традиция) – и ей раскрывался глубинный смысл строения цветка. Эти традиционные элементы психоделического эксперимента – реквизит, который служит, как показали тысячи опытов, надежным триггером, катализатором для чувства сопричастности природе, глубоко прошитого в нашем сознании. Став оборудованием научной лаборатории, эти предметы стали частью традиции, почти религиозной, получились такие странные облатки для нейробиологов.
Следующие шаги в изменении сознания особенно важны для раковых больных – именно из-за них ученые так много проводят опытов с онкологическими пациентами. «Я почувствовала, что смерть совершенно не может быть страшна, потому что мир полностью состоит из красоты и любви», – говорит Лори. Это совсем не похоже на опиатную эйфорию; в особенности потому, что знание, приобретенное во время психоделического трипа, остается с человеком и после. Человек получает опыт выхода за пределы привычной личности; все описывают это как столкновение с действительностью, не менее настоящей, чем повседневная, с реальностью, в которой смерть – не более чем условность.
Для ракового больного – это особенный опыт. «Раковый больной – это пленник сверхузкого, стиснутого «Я», это как на войне. Ты постоянно говоришь себе: не делай того, не делай этого, не ешь то, не ешь се, не спи, сейчас ты заболеешь еще вот этим или тем. Этот набор страхов и устремлений и есть твоя личность», – говорит Лори и объясняет, что до сессии она не осознавала этих оков, просто жила в них.
«Я плакала и плакала, но в какой-то момент решила посмотреть на себя со стороны. Я сказала себе: замечательно! Как же хорошо, что я плачу, что я снова могу испытывать эти чувства. И тут что-то переключилось: я ясно увидела со стороны свое “Я”. Это был будто крошечный человечек, который бегал по этажам и коридорам, маниакально озабоченный своими мелкими нуждами. Я смотрела на себя со стороны и ощущала, что это напрасная трата сил и времени, что я – гораздо больше, чем этот человечек».
С момента сессии Лори сумела, как говорят психиатры, интегрировать этот образ в свою личность. Она часто медитирует и слушает музыку, которую слушала во время сессии, – эти методы позволяют ей снова видеть свое паническое «Я» со стороны и не подчиняться его приказам. Лори сделала несколько шагов, которые круто поменяли ее жизнь. Она прервала несчастливый брак и купила новый дом, переехала туда с девочками и сказала им: «Так, все, больше я не умираю. У вас есть мать – и давайте начнем жить заново».
При этом она, как и остальные добровольцы балтиморского проекта, не ищет повторения опыта с псилоцибином: «Это нужно прожить и переработать, тут слишком много всего». Прививка осторожности, которую получило общество в отношении к психоделикам, только способствует научной чистоте эксперимента.
