Так говорил Борис Мессерер

Когда я думаю о Боре,

О Боре, о его напоре,

Когда я вспоминаю в США

О милом Боре Мессерере,

Волнуется моя душа,

Как у того, кто жил греша,

При первых звуках Miserere.

Иосиф Бродский

В один из этих дней в гостях у Мессерера – по его приглашению за коньячком в его мастерской. Тет-а-тет. Белла отсутствует. Она под Ленинградом, в доме творчества. Веселых и приятных мыслей полон. На следующий день обнаруживаю, что оставил у Бориса Мессерера свою синюю сумку с записными книжками. Звоню – так и есть. Отличный малый ­Мессерер: подъезжает на машине, вручает сумку и плоский, позарез нужный флакон коньяку. Мало того, обнаруживаю в каждом кармане по полсотни.

Венедикт Ерофеев. Дневник, 1975 г.

Представлять вам Бориса Мессерера – даром золотое время терять. Кто ж не знает этого знаменитого графика и живописца, участника множества московских, всероссийских и зарубежных выставок, автора сценографии десятков оперных, балетных и драматических спектаклей, дважды лауреата Государственной премии России, академика Российской Академии художеств, награжденного всяческими престижными медалями, орденами, дипломами и грамотами?

Все. Все знают о его талантах и заслугах. Равно как и о том, что он был и мужем, и верным другом великой поэтической женщины Беллы Ахмадулиной, трогательно не настаивая в ее присутствии на собственной индивидуальности, все время оставаясь как бы в ее тени, несмотря на то что и сам является уникальной персоной.

Но лишь «продвинутой» и уцелевшей публике известно, что при Советах он носил прозвище «король богемы», являлся признанным арбитром мод и вкусов, противостоял, как мог, скудоумной эстетике большевизма в общественно-политических условиях, тому совершенно не подходящих.

Таковым любимец артистической и художественной Москвы Борис Асафович Мессерер остается и сейчас. Впрочем, к новым временам он не менее строг. Ибо деликатность и джентльменство Мессерера, отрицателя всяческой безвкусицы, выработаны им с юности, но лики пошлости, к сожалению, неисчислимы, как великаны-мельницы у Дон Кихота.

Мы давно договаривались с ним серьезно побеседовать. Увы, он крайне занятой человек. Одновременно ведет добрый десяток художественных проектов, открывает и закрывает выставки, ставит памятники, путешествует и даже успевает писать воспоминания. Так что я, его младший друг, поклонник, постоянный сосед по подъезду на Ленинградском проспекте Москвы, с трудом отловил его лишь в горячо любимой им с детства Тарусе, где он вот уже много лет снимает дачу, куда может хотя бы на время удалиться от суеты столичной жизни.

Странно, что в этом маленьком уютном городке, где (извините за грубость) его каждая собака знает, он так и не обзавелся собственным жильем. Хотя понятно, что при его знакомствах и популярности мог бы это сделать в два счета.

Не может. Вкус не велит. Хотя, по его собственному признанию, именно Таруса и ее окрестности являются его эстетической, а то и этической малой родиной. Он утверждает, что именно здесь впервые что-то понял…

Когда оказался еще ребенком на тихих улочках этого древнего города, где теперь стоит над высоким окским покоем памятник Марине Цветаевой, плод совместной работы скульптора Владимира Соскиева и архитектора Бориса Мессерера. Мало кто знает, что карьера Мессерера в искусстве началась с того, что он окончил Московский архитектурный институт, из стен которого вышли на яркий свет и другие знаменитости отечественной культуры: меццо-сопрано Ирина Архипова, поэт Андрей Вознесенский, кинорежиссер Георгий Данелия, рок-музыкант Андрей Макаревич и даже юный до сих пор певец Петр Налич.

Так вот. Место действия – Таруса. Раннее утро. Последний месяц лета. Серебряная паутинка оседает на деревьях, кузнечики стрекочут в траве, птички чирикают в кустах, и старый пес Мессерера по имени Гвидон бдительно вслушивается в это чуждое для него пение.

Мессерер устал, раздав за свою долгую жизнь сотни интервью. Он и мою скромную персону наверняка сумел бы изящно отмести, несмотря на десятилетия нашего близкого знакомства. Но тема беседы и его, кажется, разволновала. Мы говорили с ним о самом главном.

ВОПРОСЫ ЭСТЕТИЗМА

Мы говорили с ним о том, что существенно всегда – при любом режиме, в любом обществе: о человеческой элегантности, людском изяществе, хорошем вкусе. Я сразу же поставил вопрос ребром и попросил этого коренного москвича, выходца из достославной балетно-артистической семьи, объяснить мне, грубому, хотя и отесанному сибирскому мужику, саму природу эстетизма. Ну, например, был ли, по его мнению, элегантным, изящным вообще весь этот е***ый XX век? Ведь жили же еще в самом его начале всякие «офицеры и джентльмены», вроде безупречного Чехова с его пенсне и «небом в алмазах». Или мучающегося неразрешимыми вопросами Льва Толстого. Это потом ведь все с катушек съехало: эрцгерцога Фердинанда хлопнули, Ленин на броневик полез, Троцкий из подполья выбрался, Сталин сапоги надел, и – понеслась…

– Ты с ума, что ли, сошел, Попов? – кротко ответствовал Борис Асафович, который был в хорошем настроении, ибо только что возвратился домой со своих ежеутренних этюдов на природе. – АНТИ! Антиэлегантным он был, наш XX век. Весь в крови и ужасах. Можно легко себе представить изящные нравы при дворе Людовика XIV, но отнести такую формулировку к минувшему веку – упаси Боже! Времена не выбирают, но были они в XX веке в основном и мерзкими, и страшными…

Я притих.

– Однако это вовсе не означает, что не было тогда элегантных людей, – вдруг неожиданно вывел Борис Асафович. – Извини, но изящество и элегантность достигаются практически лишь самообразованием, пожалуй, что вне прямой зависимости от человеческих стартовых данных и возможностей. Взятые у самых разных людей художественные посылы должны творчески перерабатываться человеком, ищущим свой собственный, неповторимый стиль.

Изящество, элегантность – защита человеческой персоны от грязи мира. Именно они противостоят распущенности, злу, насилию, противодействуют темному хаосу жизни. Тяга к прекрасному – защитный механизм личности, неосознанное желание искупить ее первородное, греховное безобразие.

Элегантные люди всегда были для меня олицетворением правильного способа существования. Вот смотри. В Поленове, напротив Тарусы, после войны еще функционировал дом отдыха работников искусства, расположившийся в окрестностях легендарного музея легендарного художника Василия Поленова.

Но и до войны – помню и вижу, как сейчас, – народный артист, оперный певец Иван Ершов, высокий, элегантный, с гривой седых волос, шествует, опираясь на трость, на берег Оки, где буфетчик тут же наливает ему «всклень», то есть до краев, тонкий чайный стакан водки. Старик выпивает его залпом, практически безо всякой закуски и садится на скамейку любоваться чудесным среднерусским закатом. Понимаешь? Мне теперь кажется, что водка на него не действовала вообще. Он не пьянел, не фамильярничал, не лез ни с кем общаться, отчего и стал для меня, когда я повзрослел, – как бы это поточнее выразиться? – живым олицетворением антипошлости.

Он до сих пор остается в моей памяти ярким представителем некой рухнувшей цивилизации, пусть даже и советской. Ведь этот дом отдыха потом снесли, он исчез с лица земли, как будто его и не было никогда. Слава Богу, что хоть музей остался, процветает сейчас. А тогда – в конце шестидесятых, что ли? – все пять жилых корпусов исчезли, исчезла столовая, хозяйственные службы, канул целый мир, некогда населенный замечательными людьми.

Там были теннисные корты, куда приезжали играть спортивные знаменитости, волейбольная площадка, площадка танцевальная. Здесь отдыхали Шостакович, Прокофьев, другие великие. Целая цивилизация канула! С ее страстями, интригами, романами, флиртом.

Ты меня извини за снижение пафоса важного разговора, но свой первый стакан водки я тоже выпил именно там, лет в четырнадцать…

– В четырнадцать?

– В четырнадцать. Тогда с этими возрастными ограничениями было как-то не так строго.

Был какой-то праздник. Посреди Оки, на отмели, стоял стол, крытый скатертью, на нем – стакан водки и малосольный огурец. Однако, чтобы добраться туда, нужно было переплыть фарватер, метров эдак пятьдесят.

Пловцы стараются как бешеные, дыхание безумное, опережают друг друга всего лишь на полкорпуса, грудь, живот, руку.

И вот в этой безумной гонке я побеждаю. Я успеваю схватить стакан и залпом выпиваю его. А на берегу сотни зрителей – обитатели дома отдыха, знакомые мальчишки, девочки, всякие там юношеские любови. Я выпил и как бы получил удар под дых от необычности всего произошедшего. Руки у меня дрожали, я еле проплыл обратно эти пятьдесят метров. Я распластался на песке. Страшный перепад был. Но я выпил свой первый стакан и выпил его элегантно.

– Чайный это был стакан? Как у Ивана Ершова?

– Обычный, граненый.

НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ МЫСЛИ НИ О ЧЕМ

В четырнадцать? Я вдруг вспомнил о том, что сегодня Борису Асафовичу семьдесят девять. То есть стаж выпивания водки у него, получается, 79 – 14 = 65 лет. Шестьдесят пять лет стажа! А он – тьфу-тьфу-тьфу – жив-здоров и всегда готов «принять на грудь» свою дневную норму, «сто пЕтьдесят», как он говорит, подражая языку «пугливого простонародья».

Эстету и простонародный говор к лицу. Эстету все к лицу. Прав мой собеседник: эстет не танк, к нему грязь не липнет. В том числе вербальная, а также алкоголическая. В знаменитой мастерской Мессерера «на Поварской, а ныне Воровской», как он острил в советские времена, частенько стоял дым коромыслом. И кого там только не было: Юрий Любимов, Андрей Тарковский, посол США Джек Мэтлок, итальянский режиссер Микеланджело Антониони, американский классик Артур Миллер, западные корреспонденты, милиционер, охранявший посольство напротив и принесший толкануть «художникам» только что сфарцованную где-то икону, слесарь-сантехник дядя Гриша, Зураб Церетели, Сергей Параджанов, Василий Аксенов. И даже нелюбимого Борисом Евтушенку туда однажды привел неизвестно зачем поэт Евгений Рейн, трогательно пьяного, пустившего слезу, забывшего, уходя, портфель, потом – шарф. «Ты зачем его сюда притащил, ты же видишь, что он лыка не вяжет?» – спросил я Рейна голосом булгаковского Арчибальда Арчибальдовича, распекавшего персонал за то, что пустили в ресторан Массолита Ивана Бездомного в одних подштанниках. «Будет что вспомнить», – хладнокровно ответил Рейн.

По алфавиту, что ли, их перечислить, тех, с кем познакомился Мессерер в разные свои жизненные времена, в разных концах света? Про Антониони я уже сказал… Астафьев Виктор Петрович, Барышников (танцор), Брежнева (Галина), Вильямс (художник), Дулова (арфистка), Кирико Джорджо де (итальянский классик), Набоков, Раневская, Рихтер, Уланова, Шагал, Шемякин, Шостакович, Эйзенштейн… Всех его великих перебирать – русского алфавита не хватит. Про театрального классика Немировича-Данченко я, например, забыл, у которого мальчик Боря М. успел посидеть на коленях…

И чрезвычайно любопытно мне стало: а кого же сам «король богемы» считает эталоном элегантности и изящества, взирая на мир с нынешней своей высоты долгих прожитых лет?

ТРИ ГУРУ МЕССЕРЕРА

– Без сомнения, номером один в этом смысле был для меня Николай Робертович Эрдман – гениальный, остановленный советской властью на своем творческом пути драматург, личность, чтимая в самых разных московских кругах, начиная с ансамбля песни и пляски НКВД, где он служил вместе с Сергеем Юткевичем, Юрием Любимовым и моим отцом после сибирской ссылки, и заканчивая завсегдатаями московского ипподрома, где Николай Робертович регулярно играл на бегах.
А еще был такой славный Лев Александрович Гринкруг, киношник, редактор по озвучиванию фильмов, человек из ближайшего окружения Маяковского, которого поэт нежно именовал в письмах к Брикам: Левушка, Левчик. Ходил всегда в тройке, свежая накрахмаленная рубашка, галстук так слегка выглядывал, туфли, правда, были уже чуть-чуть стоптанные, но все равно стильные – «корочки с разговорами», фирменные английские ботинки. Был он «из бывших», его родители погибли в революцию, он чудом уцелел скорее потому, что особо не светился, должность имел незначительную. Элегантнейший был господин с такой замедленной речью, высокий, красивый, сдержанный.

Ну, а третьим образцом элегантности я до сих пор считаю великого футболиста Андрея Петровича Старостина, которому тоже пришлось при Сталине посидеть.

У них повадка была правильная. Революция и все за ней последовавшее превращали людей в слизняков. Дамы в конце пятидесятых любили говорить, что в России не осталось настоящих мужчин, что они водятся только в западных фильмах. Герой какого-нибудь там Грегори Пека или Гарри Купера – это обязательно повадка, выправка, безупречные манеры. У нас такие «грегори пеки», случайно уцелевшие при большевиках, становились нищими. Или деклассированными странными субъектами, вечно боящимися ареста.

ТАНДЕМ ДВУХ БОГАТЫРЕЙ

Я загрустил, но тут же приободрился. Ибо как только ослабла мертвая хватка коммунистов и в СССР пришла «оттепель», в Москве тут же появились два элегантнейших юных господина. Сын знаменитого балетмейстера, лауреата двух Сталинских премий Асафа Мессерера Борис и его друг Лев, тоже художник, чей отец, биохимик Збарский, был в каком-то смысле покруче всех вместе взятых советских лауреатов, ибо лично бальзамировал и опекал В. И. Ленина с того момента, когда тот стал в 1924 году трупом.

– В принципе нас с Левой никто не учил, что надо давать в ресторане хорошие чаевые, причем всегда давать, а не только когда тебя видят знакомые девушки. Мы к этому пришли интуитивно, сами вменили себе в обязательные условия поведения, равно как и изящное обращение с любыми дамами.

Мы с Левой в вопросах элегантности, изящества и вкуса абсолютно совпадали, у меня более ни с кем в жизни не было больше подобных совпадений. Мне очень не хватало его, когда он все-таки не выдержал этой бесконечной советской власти и уехал в середине семидесятых в США, где теперь и живет, дай ему Бог здоровья.

Надо особо отметить, что первые красавицы Москвы охотно становились первыми женами Мессерера и Збарского – такова была энергия элегантности, изящества и вкуса этих видных московских женихов. Они явно казались московским дамам эрдманами, гринкругами, старостиными, грегори пеками и гарри куперами одновременно, «в одном флаконе». Москва навсегда запомнила афоризм Льва Збарского: «Не бойтесь тратить, тратьте – и будете зарабатывать!»

– Да. Мы были так называемая золотая молодежь, мы были «из хороших семей». Мы и одевались во все лучшее, стильное, тщательно следя за модой, и вели себя соответственно. Но отчего все это было возможно? Секрет прост. Мы с Левой, извини, работали как бешеные и жили на свои большие, но отнюдь не на родительские деньги. Сейчас это дико себе представить, но иногда мы садились работать вечером и к следующему утру успевали оформить целую книгу. Мы делали все, мы вкалывали как исступленные. Брались за любую, но, конечно же, престижную, непостыдную и хорошо оплачиваемую работу. Оформляли выставки, спектакли, чего мы только не делали!

А потом надевали костюмчики и шли в ресторан обедать. Художник Юрий Красный, я помню, все ворчал – пошли, дескать, в «Прагу», в стоячку с мраморными столами. Перекусим там по-быстрому, там бульон дают и вкусные сардельки с рыжей тушеной капустой.

«Нет, Красный, – говорили мы. – Мы сейчас в Домжур придем, сядем за столик с белой скатертью, к нам официантка подойдет, хороший обед закажем, а не эти твои «рыжие сардельки». Красный, чертыхаясь, следовал за нами. Он был наш друг и товарищ, с которым мы весьма часто трудились втроем над заказами. Но он-то как раз всей этой «элегантности» терпеть не мог, хотя выдающийся был художник, все умел, не исключено, что был самым талантливым из нас.

Я вообще считаю, что это обязанность настоящего художника – все уметь. И в первую очередь – уметь рисовать… Хотя если ты специализируешься на инсталляциях, где у тебя, например, тараканы бегут из ящика по свистку, или мастеришь череп из вилок, ложек и ножей, то, может быть, рисовать тебе вовсе не нужно, и так сойдет.

ХОРОШИЙ ВКУС КАК ОСНОВА МОРАЛИ

Я еще хотел спросить, когда, в какое конкретно время эти талантливые молодые разобрались с советской властью, с ее гнилой сущностью, но вспомнил давний рассказ Мессерера о том, что его бабушка Жозефина Владиславовна, одна из первых женщин в России окончившая еще до революции Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию и работавшая в Наркомземе, ненавидела власть за то, что у нее в отделе из одиннадцати сотрудников посадили девятерых. Она и сама каждый день ездила на работу с чемоданчиком, где было приготовлено на случай ареста мыло, белье, зубная щетка. При ней взрывали храм Христа Спасителя. Родная тетка Мессерера Рахиль, мать Майи Плисецкой, тоже сидела.

Старшего Збарского даже мертвый Ленин не защитил, ухитрились и его посадить на год с лишним, выпустив лишь после смерти усатого Вождя народов, которого многие юные революционеры нынче восславляют в свободной прессе, призывая тирана-пахана вновь на нашу голову. Вообще-то спасибо за хлопоты, но хрен редьки не слаще, а горше. Особенно для тех, кто за свою жизнь всяческих властей и правителей навидался. «Богатые не похожи на нас с вами», – сказал когда-то американец Фрэнсис Скотт Фицджеральд. «Русские начальники – тоже», – утешил бы я его.

– Нужно стараться в первую очередь себя сохранить, свою душу, достоинство и не превратиться в ничто, как это случилось тогда и сейч-start--end-ас случается со многими, – говорил Мессерер. – Я сознательно огрубляю, но ведь можно примерно сформулировать и так, что хороший вкус весьма часто заменяет мораль. Человек, который оценивает свои поступки вкусово, никогда не совершит аморального поступка, для него это, по существу, дурной тон. Ухлестывать, например, без стеснения за женой своего друга…

– …или вступить, например, ради карьеры в какую-нибудь подлую правящую партию. Или внаглую нарушать Конституцию и Уголовный кодекс, пользуясь служебным положением, или людей в тюрьме держать ни за хрен собачий, или бизнес чужой дербанить безо всяких для себя угрызений совести…

– Все это должно отметаться интуитивно, исключительно из вкусовых соображений, а не из нравственных. Более того, мораль – это ощущение, что Бог добрый и меня в конечном итоге простит, что бы я дурного ни сделал. Вкус в этом смысле строже карает индивидуума. Если человек в конце концов не задумается над главными вопросами современности – как стать элегантным, изящным, воспитать в себе хороший вкус и тем самым сохранить в отпущенные тебе Господом сроки душу живу, – ему конец. Безвкусие одежды, поведения, безмозглых решений кошмарных, пещерная самоуверенность, мракобесие, некомпетентность, беспредел – все это звенья одной цепи, связывающей нас.

– Получается, что и мода имеет нравственный смысл?

– Разумеется. Ты разве иначе думал?

ВМЕСТО P.S.

НАД ВОДНЫМ ПОКОЕМ

Ну, а дальше мы о чем беседовали, вам вряд ли будет интересно, потому что вы и сами такие беседы ежедневно ведете.

Или смотрите, как по телевизору красивая умная дама и глупый, но креативный театральный режиссер спорят о том, можно ли зрителю приходить на вечерний спектакль в шортах.

Или вспоминаете о том, как ханжеская прежняя власть с этими шортами боролась не на жизнь, а на смерть, точно так же, как нынешняя борется с нестандартной молодежью, которую, если здраво рассуждать, можно обвинить лишь в юношеском дурновкусии, а вовсе не в сотрясении основ Государства и его морали, главным врагом которого (Государства) чаще всего являются сами же представители этого Государства.

Вряд ли интересно… Тем более что мы с маэстро Мессерером вскоре переместились в простецкую, но элегантную, изящную и вкусово безукоризненную старую тарусскую харчевню «Ока», вознесшуюся, как и памятник Марине Цветаевой, над водным окским покоем. Взяли, естественно, по «сто пЕтьдесят», закусили винегретом, килькой в томате, «бефстрогановыми», пивом и все говорили, говорили, говорили…

В том числе о том, что хочешь не хочешь, а времена изменились и, кажется, навсегда. «Дай Бог, чтобы никогда больше не стоять нам в этой самой «беспролазной грязи на площади» среди до боли родной, но «мрачной толпы людей в ушанках, платках, тулупах и валенках с галошами», – дружно решили мы.

И немедленно выпили.С

Москва–Таруса–S. Allucio di Uzzano

Сентябрь 2012.