Так говорил Войнович

… я думал, что жизнь мне предстоит даже сложнее, чем я рассчитывал, и впоследствии оказался больше чем прав. В каждой среде, к которой меня прибивала судьба, была своя идеология, свои ценности, шаблоны, правила поведения и фразеология, с которыми следовало считаться, везде от меня требовали соблюдения принятых в среде ритуалов, поклонения кумирам среды, везде настаивали на том, чтобы мое мнение совпадало с тем мнением, которое в этой среде на данный момент считалось единственно правильным и прогрессивным. А поскольку мнение мое слишком часто не совпадало с общим, то меня всю жизнь поправляли, одергивали и часто предписывали, что я на самом деле должен думать о том или ином предмете (а о некоторых предметах и вовсе запрещалось думать что бы то ни было), и, при уклонении от предписаний, имевшие власть наказывали, а не имевшие проклинали устно, письменно и печатно.

Владимир Войнович. Дело № 34840

Писатель Владимир Николаевич Войнович, член Баварской академии изящных искусств, Сербской академии наук и искусств, почетный член Российской академии художеств и Американского общества Марка Твена, лауреат многочисленных литературных премий и премии им. А. Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя», известен всему белу свету не менее, чем созданный волею его таланта ухватистый русский мужик Иван Чонкин или песня «Заправлены в планшеты космические карты», которую до сих пор любят исполнять подвыпившие граждане разных поколений.

Войновичу не нужно было «изучать жизнь», как того требовало от советских писателей «руководство». Он начал работать с одиннадцати лет. Был деревенским пастухом, авиамехаником, плотником, слесарем, студентом. Блестяще дебютировавший в начале шестидесятых во время хрущевской оттепели, он и в дальнейшем адекватно реагировал на советское хамство и конгениальную этому хамству глупость своими язвительными текстами, в результате чего после семилетнего стояния против власти и ее органов в восьмидесятом был вынужден покинуть страну с клеймом антисоветчика и отщепенца. Писатель Войнович был крайне неудобен советской власти – и ехидными сочинениями, и своим аномальным поведением гражданина, который ухитряется оставаться свободным в обстановке, этому явно не способствующей.

Наступили новые времена. Родина нашла героя, и В. В. Путин вручил ему в Кремле Государственную премию России. Его старые и новые книги издаются и переиздаются, по ним поставлены фильмы, спектакли и даже один мюзикл. Его прежние враги низвергнуты, однако едкий и колючий нрав Войновича, его непочтение к любым авторитетам, парадоксальный «черный юмор» и сейчас многим не по вкусу. Писатель вряд ли подходит и этим временам. Он вообще никаким временам не подходит. Зато все упомянутые времена прекрасно подходят ему, ибо идиотизма, в котором он прожил свою жизнь, на его писательский век явно хватит. 

Как-то я спросил Владимира Николаевича, пришлось ли ему вставать при вручении Госпремии под звуки бывшего советского гимна, чьи слова были к тому времени заново перелицованы покойным мастером такой кройки и шитья С. В. Михалковым. Войнович оживился.

– Я решил так, – сказал он. – Если будет музыка без слов, то я встану. А если со словами – останусь сидеть.

– Ну?

– Вот тебе и «ну». Они вместо гимна включили какую-то другую мелодию.

– Умные.

– Да уж не дураки.

– Главное событие ХХ века состоялось, конечно же, 25 октября 1917 года. Событие крайне противное, теперь его принято именовать переворотом, но это, увы, все-таки была революция, которая перевернула жизнь всего человечества, а не только Российской империи. Возникло вдруг новое энергичное государство с огромным пространством, армией. Целью которого было уничтожение старого мира везде, и всем странам так называемого капитализма или империализма пришлось на это событие реагировать. Приспосабливаться к новым обстоятельствам, чтобы у них не возникло того же ужаса, что в России. Они и приспособились. Демократическая система оказалась гибкой и взяла от социализма все то, что ей было потребно для выживания. Капиталисты, например, вместо того чтобы разгонять бунтарей казачьими нагайками, дали рабочим определенные права, свободы, сделали их жизнь по крайней мере сносной… Сейчас в западном мире социализма, конечно же, значительно больше, чем в России. Германия, например, совершенно социалистическая страна, не говоря уже о всяких там Швециях.

Не знаю, понравится ли это высказывание Войновича абстрактному «западному миру» и Швеции с Германией, но могу подтвердить, что с социализмом я недавно повстречался в Италии и должен в данном чисто конкретном случае сказать о нем доброе слово. Я там, в горах Тосканы, случайно расшиб коленку, испытывал адскую боль, и мне в госпитале Космы и Дамиана, что в городе Пеша, дорогостоящую помощь оказали совершенно бесплатно. Не место здесь, пожалуй, рассказывать сагу о том, как русская страховая компания, в которую я предварительно позвонил по случаю инцидента, послала меня куда дальше, чем в Пешу, любезно сообщив мне, что никакого страхового полиса я у нее не покупал, нечего врать. С социализмом все понятно. Хорошо бы, чтоб он всегда был «с человеческим лицом». А вот не поведает ли мне старый писатель, кто, по его мнению, гнуснее – большевики или фашисты?

– Как сказал бы товарищ Сталин: «Оба хуже». Гитлера я бы скорее с Лениным сравнивал, а не со Сталиным. Что Ленин, что Гитлер оба были оголтелые фанатики, а Сталин действовал аккуратно, с дальним прицелом. И Гитлер, и Сталин, разумеется, выученики Ильича, но Гитлер был более «верным ленинцем», если можно так выразиться.

Поскольку меня, как и Войновича, тоже в свое время выперли из Союза писателей, мне было очень интересно узнать, помнит ли он сейчас всех этих своих важных начальствующих писательских чертей, которые так лопухнулись, полагая, что всегда будут карать и миловать всех отпавших от сосцов единственно правильного писательского учения – соцреализма. Строгим был ответ Войновича.

– Когда меня проклинал какой-нибудь ныне окончательно забытый «автоматчик партии» вроде советского поэта Грибачева, я думал: «Что с него взять, с этой бодливой скотины? Что еще от этого животного можно ожидать?» А вот отношение ко мне людей, которые имели репутацию «порядочных», меня задевало и задевает.

Например, Евгений Евтушенко. Когда в семьдесят пятом сотрудники КГБ отравили меня в номере 408 гостиницы «Метрополь» и я пытался донести это хоть до кого-нибудь, он ходил и везде говорил, что все это – моя наглая ложь, что такого не было. Я даже не знаю, отчего это было так важно лично для него, какое тебе, казалось бы, дело – вру я или не вру, травили меня или не травили? Это для меня тогда в буквальном смысле было вопросом жизни или смерти, это мне демонстративно угрожали, и гласность была тогда единственной моей защитой.
Он повторял это и значительно позже, уже в иные времена, когда из числа прогрессивных членов Союза советских писателей была создана перестроечная организация «Апрель». На собрании, мне рассказывали, когда речь зашла обо мне, он вдруг вскочил и снова завел свое: «Вы ж понимаете, что у меня там есть достоверные источники информации, которые утверждают, что все рассказанное Войновичем о его отравлении – фантазии».

Однако после того, как факт моего отравления был публично признан представителем Лубянки на конференции «КГБ вчера, сегодня, завтра», и особенно после того, как я написал о случае в «Метрополе» книгу «Дело № 34840», Евгений Александрович эти разговоры прекратил, но у него возникла новая тема. Он стал всем объяснять, что Войнович ненавидит его из-за мелкого тщеславия. В 1979 году в Москву приехали американские писатели Уильям Стайрон, Эдвард Олби и, кажется, Джон Апдайк. И они, дескать, запланированному американскими дипломатами визиту к «диссиденту» Войновичу предпочли поездку с Евтушенко в Переделкино, где он им читал свои стихи на могиле Пастернака. И этого я, дескать, до сих пор ему простить не могу, такой уж я злопамятный человек.

Или, например, «прораб перестройки» Анатолий Рыбаков. Помню, как он сам себя накачивал в 1974 году самым подлым образом на писательских заседаниях во время моего исключения. До истерии. Дескать, его выдающийся антисталинский написанный «в стол» роман «Дети Арбата» на Запад не попал, а ничтожный «Чонкин», где глумятся над советской армией и Великой Отечественной войной, был автором за границу переправлен, и его тут же взяли на вооружение «наши идейные противники».

А сколько было таких, которые, когда моя проза еще печаталась в СССР, подходили ко мне «пожать вашу мужественную руку», а через некоторое время поливали меня на собраниях и кричали, что я написал «Чонкина» по заданию ЦРУ. А потом опять меня отлавливали, каялись, просили их понять, «войти в их положение»… И это ведь брежневские времена, не сталинские… Цирк такой! Как дети, честное слово! У одного моего такого «поклонника», когда он произносил свой зубодробительный публичный монолог, вдруг стала дико дрожать коленка, попадали на пол бумаги, которые он никак не мог поднять. Весь дрожит, бедный. Окончилось заседание, он меня, топоча, догоняет в коридоре и сразу: «Вы меня простите, Владимир Николаевич, ради Бога, но я не мог иначе, у меня семья…» Я ему ответил: «Знаете что, если вы не можете быть подлецом, то и не старайтесь им быть. Вы для этого слишком нервный, понимаете? Не дай Бог помрете еще от инсульта или инфаркта».

Прямо скажем, что гуманизма и христианского смирения мало в этом ответе. Вот я и говорю, что многие до сих пор считают Войновича неприятной, неудобной, а то и плохо воспитанной персоной. В самом деле, все порядочные люди уже давным-давно забыли, как «за» были, лишь один он что-то такое неприятное все время вспоминает: как его травили в прямом и переносном смысле, круглосуточно пасли квартиру, извели родителей, лишили родины, как высокомерно учили жить даже тогда, когда он оказался за границей… Странный он какой-то, правда?

– Ну, а самой светлой личностью минувшего века был, на мой взгляд, польский педагог, писатель и врач Януш Корчак, который отказался покинуть обреченных еврейских детей и вместе с ними принял смерть в газовой камере фашистского концлагеря Треблинка. А если из наших, то, конечно же, академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Я с ним довольно много общался, наблюдал его в самых разных ситуациях и могу сказать, что, кроме всего прочего, человек он был чуть-чуть «не от мира сего», очень трогательный, иногда даже наивный.

Еще? Несгибаемый Петр Григорьевич Григоренко, советский генерал-майор, который был помещен в психушку, лишился всех званий, наград, но твердо стоял на своем, требовал – это в те-то годы! – честных выборов, контроля народа над властями, сменяемости всех должностных лиц страны, включая высших.

Физик Юрий Орлов, отсидевший нечеловеческий срок и высланный из СССР в обмен на советского шпиона.

Валентин Турчин, тоже диссидент, тоже физик, математик, философ, публицист, кибернетик, создавший один из старейших функциональных языков программирования РЕФАЛ. У нас в стране много было светлых людей во все, казалось бы, безнадежные времена. В том числе и так называемых простых.

Вот еще история, похожая на сказку. Где-то году в семьдесят восьмом мы с женой Ирой и дочкой Олей ехали с юга на машине, и у меня полетела задняя ось на «Жигулях». Это и сейчас малоприятно, сломаться по дороге, а тогда это было все, крах, при вечном дефиците всего – и запчастей, и станций техобслуживания.

Встал я посередине Курска, и вдруг первый же встречный таксист меня взял да выручил. Достал где-то эту самую полуось, поменял мне ее в своем домашнем гараже, а когда я спросил, сколько ему должен за работу, ответил: «Яблочко хотите? А за работу вы мне ничего не должны, для меня это удовольствие…» Как писателя он меня, разумеется, не знал, просто вот человек такой, да. На всю жизнь его запомнил – мой тезка, Володька, адрес: город Курск, Лысая Гора, дом один.

Владимир Войнович когда-то написал:

«Брежневские времена отличались от сталинских тем, что борьба шла в определенных рамках: хватали, судили, сажали не без разбору, а только не соблюдавших основное правило поведения, которое на полублатном языке формулировалось так: сиди и не петюкай. Писатели это правило очень усвоили и не петюкали, сами себе внушая, что это непетюканье объясняется их несуетным обитанием в мире высших замыслов и сложных вымыслов, а если в сферах более приземленных кого-то сажают, казнят или чего-то еще, то, видимо, эти люди сами на то напросились, по каким-то мазохистским и саморекламным причинам желая быть в числе сажаемых и казнимых».

Я ж, Евг. Попов, в свою очередь полагаю, что путинские времена отличаются от брежневских примерно так же, как брежневские от сталинских. Однако базис всех трех времен один и тот же – советская власть.

– Я думаю, что советская власть как таковая в России кончилась, но советскими наши люди останутся еще надолго. Бесследно она пройти не могла. И просто кончиться не могла. Эта власть имеет постоянную тенденцию к возрождению и, объявляя себя антисоветской, по сути продолжает оставаться советской.

Антисоветская советская власть сейчас в более смешном виде, чем раньше. У того режима все же была какая-никакая идеология, правила игры, и это вынуждало граждан придерживаться единообразия во всех проявлениях человеческой деятельности – начиная от всеобщей подлости и заканчивая массовым энтузиазмом.

И ведь были же, действительно были тогда настоящие советские люди, которые всерьез воспринимали прокламации о том, что существовать нужно скромно, что член партии не должен переходить какие-то рамки. Моя жена Светлана рассказывала мне, что ее свекор, адмирал Анатолий Колесниченко, отец ее покойного мужа, жил в маленькой двухкомнатной квартирке, и когда приехал к сыну в Пахру на дачу, по нынешним меркам тоже весьма скромную, то очень рассердился: «Как тебе не стыдно пребывать в роскоши, когда в стране такие проблемы с жильем? Ноги моей здесь больше не будет»…

И хотя все, что творится сейчас, началось уже тогда, такие уникумы, как адмирал Колесниченко, имелись и при развратном «развитом социализме».

И тут я зачем-то вспомнил, как Войнович, немного пожив в Америке, рассказывал мне, как в Вашингтоне однажды разгоняли коммунистическую демонстрацию. И когда полицейский двинул ее участника американской ментовской дубиной по башке, тот возопил: «За что вы меня бьете? Я же антикоммунист». На что полицейский ему резонно ответил: I don’t know what kind of communism you are.

– И в связи с этим адмиралом я думаю, что советская власть все же после смерти Сталина имела шанс, хотя и слабый, на построение «социализма с человеческим лицом». Но шанс этот, увы, был безнадежно упущен. Потому что Хрущев оказался ниже той задачи, которую он себе ставил, разоблачая «культ личности Сталина». И это неудивительно – он сам был замаран в репрессиях, да и все его соратники тоже были хороши.

Тут перед моими глазами отчего-то ярко возникла сцена из «Чонкина». Когда энкавэдэшный капитан Миляга, полагая, что попал в плен к фашистам и является для них социально близким, с гордостью сообщает, пользуясь школьными уроками немецкого языка: «Их бин арбайтен ин руссише гестапо». «Коммунистен стрелирт паф-паф?» – спрашивает его мнимый фашист, а на самом деле младший лейтенант советской армии Букашев, вспомнивший те же самые уроки. «Стрелирт, стрелирт, – радуется Миляга. – Унд коммунистен, унд беспартийнен всех расстрелирт, паф-паф»…

Как ни странно, на роль «Сталин стрелирт» сразу же после 1953 года вполне мог бы подойти тогдашний начальник «руссише гестапо» товарищ Берия. Это ведь он ратовал за объединение Германии, поговаривал о том, что неплохо бы колхозы распустить. Но его быстро шлепнули, объявив английским шпионом. Хрущев, Брежнев, Горбачев, Ельцин на танке, «неокрепшая демократия», подарок Бориса Николаевича всему постсоветскому народу под Новый, 2000 год, нынешнее безумие с принятием законов, нарушающих Конституцию, которую пока еще никто не отменил. Ну и по мелочам. Экс-министр обороны, застигнутый в домашних тапочках у своей «подчиненной», которую обвиняют в том, что она сперла у встающей с колен России три миллиарда рублей. Действующий министр культуры, публично уличенный в плагиате. Менты, они же теперь – полицаи, которые что ни день давят по пьянке прохожих, отделываясь за это условными сроками. Стрельба. Пальба…

– Похоже, что мир окончательно погружается в хаос. Никогда не было столько маньяков, каннибалов, извращенцев. Отчего это – не мне судить. Может, сказывается нервная жизнь и ставшая уже привычной эта потребительская гонка, желание занять место под солнцем любым способом? Россия с превеликим удовольствием в эту гонку включилась. Массовых расстрелов людей в школах и магазинах раньше тоже не было в Америке, хотя на том же Диком Западе американцы были вооружены все и всегда.

Может, как ни странно, более или менее благополучная жизнь сводит людей с ума? Раньше люди в основной своей массе вкалывали и тяжело вкалывали с утра до ночи, не имея времени на лишние эмоции и рассуждения о высоких материях. Сейчас же человек сыт, делать ему нечего, и он думает: а может, смысла жизни вообще нет? Может, и вообще не следует жить, но только об этом никто пока не догадывается? Пойду-ка я, сколько могу людишек ухлопаю, чтобы избавить их от такого ненужного бремени, как жизнь.

И еще – желание убийства, очевидно, во многих людях сидит подспудно. Так бы он пошел на войну и убивал врагов, но войны, любой войны – белых с красными, большевиков с фашистами, крестьян с отрядами ГПУ – давно уже нет, и жаждущему безумцу приходится убивать своих.

И вообще, практика множества хороших прежних идей становится извращенной. Вроде бы декларируют эти идеи люди вполне образованные, с культурным багажом, а присмотришься – сумасшедшие. В Америке уже даме руку нельзя предложить, когда она из автобуса выходит. Политкорректность!

Да, мир сошел с ума. И все же я вынужден повторить слова одного известного всей стране человека, четыре года отбухавшего в Кремле: «Свобода лучше, чем несвобода».

Народ уважает писателя Войновича еще и за то, что он угадал в своем романе «Москва-2042» огромное количество реалий и персон нынешнего времени, включая прогрессивного кагэбэшника, который теперь правит страной, и отца Звездония, повенчавшего власть с православием. Кем бы мог стать писатель Войнович, если бы не было советской власти? Или если бы партийные идиоты не прицепились к нему сначала за письма в защиту гонимых, а потом ассимилировали бы и «Чонкина», назвав эту книгу, например, «здоровой сатирой в рамках борьбы со все еще имеющимися, к сожалению, отдельными недостатками».

– Думаю, что, если бы не было советской власти, я бы получил нормальное гуманитарное образование и стал университетским профессором, литературоведом или учителем. Но так в моей жизни вышло, что в школе я почти не учился, со второго курса пединститута ушел. Практически единственное мое образование – это чтение книг. Пришлось заняться писательством…

– Шутка?

– Нет, я говорю вполне серьезно, это не попытка сострить, а буквальное изложение моей писательской биографии. Дело в том, если уж на то пошло, что я и писать-то не очень любил. Даже письма. На меня вот мама обижалась, что я ей редко пишу, и не только мама. Я переписывался с Виктором Платоновичем Некрасовым, к которому относился с большим почтением, тем не менее и ему не всегда отвечал.

И когда я начал писать прозу, то быстро понял, что делаю это ужасно. Но уперся и сказал себе: буду тренироваться, одолею препятствие тренировками. Так вот и писал, писал, писал, пока что-то не забрезжило…

Однако «графоманство» мною постепенно овладело, и я с годами разогнался. Это примерно как когда бегаешь по утрам трусцой. Первые десять минут и скучно тебе, и противно, и хочется вернуться домой, бросить все к чертовой матери. А потом входишь в раж и бежишь, бежишь.

И судьба моя меня вполне устраивает: какая есть, такая и есть. Но если бы все опять повторилось, я, пожалуй, постарался бы вести себя немножко дипломатичнее.

Я по молодости лет поставил себе неправильную задачу – говорить только правду, только то, что думаю. И вот меня вызывают в какой-нибудь кабинет, и я очередному высокому начальнику в глаза говорю всякие, с его точки зрения, гадости, за которые он мне потом, естественно, мстит. Сильно, сильно я настраивал против себя начальников, а это не всегда и не обязательно нужно было делать. Может, из-за того, что вел себя слишком прямолинейно, я и не дописал, например, вовремя «Чонкина». И добился того, что меня, несмотря на мой веселый нрав, считали отъявленным вражиной и врагом номер один после высылки Солженицына на Запад.

Так что если бы все опять повторилось сначала, то я постарался бы остаться тем, кто я есть, но где-то какие-то углы все же обходил бы…

Хотя все равно никаких принципиальных уступок им не сделал бы. Были ведь какие-то краеугольные моменты, когда посадили, например, Синявского и Даниэля. Тут уж молчать нельзя было ни в каком случае.

Владимиру Войновичу восемьдесят лет, но выглядит он так, как мечтал бы выглядеть любой мужик, если бы ему удалось дожить до этих лет. Работает, гуляет, пишет, водит машину.

Пережив в детстве жуткий, нечеловеческий голод.

Известность.

Славу.

Опалу.

Сумев, практически в одиночку, многие годы противостоять тоталитарному Молоху.

Потеряв близких.

Оказавшись в вынужденной эмиграции.

Вернувшись в страну, где опять что-то неладно, очень неладно.

Он продолжает оставаться самим собой.

– Только дожив до преклонного возраста, начинаешь понимать, что жизнь действительно коротка. Еще совсем недавно мне казалось, что впереди еще очень и очень многое. Но следует честно признать: я не уложился со своими жизненными планами в этот возраст. Пишу очень медленно, ужасно медленно, и у меня много осталось недоделанного, недописанного, того, что я не успею закончить уже никогда.

А ведь я работаю очень много, с утра пишу и до позднего вечера. Бесконечно правлю тексты. Или пишу, а потом выбрасываю. Недавно, например, уничтожил около трех тысяч стихотворений, написанных в разные годы, ненапечатанных, показавшихся мне ненужными.

Не дописал. Бросил. Потерял. «Чонкина» в результате писал почти пятьдесят лет. Начинал. Останавливался. Снова продолжал. «Монументальную пропаганду» сочинял тридцать лет, растягивая эту работу до бесконечности.
Нет, не уложился я, не уложился в свои годы. Медленно, медленно я работаю… Вот, допустим, начну я сейчас писать: «Ранним утром 2013 года ко мне в Пахру приехал от журнала «Сноб» Женя Попов»… Нет, тут же заменю «приехал» на «прикатил». «Сегодня ко мне в Пахру прикатил Женя Попов …на своей «Тойоте».

– «Рено Сандеро».

– Нет, не так!.. «Звонок в дверь, и на пороге, ко всеобщему удивлению, появляется Женя Попов, сопровождаемый бородатым сыном Василием»…

– И последний вопрос, Володя, кого тебе в этом мире жалко?

– Всех.С