Братья и сестры

«Возможно, «Братья» станут первым и последним спектаклем Театра имени Гоголя. Вернее, «Гоголь-центра». А может, после моего спектакля на месте «Гоголь-центра» опять появится театр», – неловко, в фирменной мрачной манере шутит Мизгирев. На что намекает – неясно: то ли на низкое качество собственного сценического дебюта, за который зрители забросают его помидорами, то ли на радикализм, который позволит свирепству­ющей цензуре прикрыть театр, едва успевший открыться. Серебренников и так, по слухам, ходит в прокуратуру как на работу – отмазывать спектакль «Отморозки» от обвинений в экстремизме. На всякий случай спрашиваю у Мизгирева, нет ли каких потенциально экстремистских мотивов в «Братьях». «Какой я экстремист, – невинно пожимает он плечами. – У нас коммерческий мюзикл – бокс, пение, любовь, «Юнона и Авось». Через пару дней ловлю в коридорах «Гоголь-центра» Серебренникова. «Мюзикл, ага, – саркастически кивает Кирилл. – Вы слышали, что Леша о каждом своем фильме говорит? Радостный, светлый, почти комедия».

Деятелей новой волны российского кино – Хлебникова, Хомерики, Бакурадзе – то и дело обвиняют в том, что они очерняют российскую реальность. Мизгиреву достается чаще всех: его любимый образ – Москва как город девяти адских кругов, пожира­ющий разной степени чистоты провинциальные души. История о братьях, которых по приезде из села подминает под себя беспощадный мегаполис, для Мизгирева, конечно, идеальный материал. Он вспоминает, как Сергей Бондарчук, входивший в жюри Венецианского кинофестиваля, со скандалом покинул фестиваль, потому что там отказывались награждать «Рокко», порочащего светлую итальянскую действительность. «Даже не надо ничего переписывать: меняешь имена и вперед, на «Кинотавр», – смеется Мизгирев. – К тому же у Висконти видно огромное влияние Достоевского. «Рокко», по сути, парафраз ­«Иди­ота»: Настасья Филипповна, Мышкин, Рогожин – он взял этот треугольник и запустил в Милан. Когда была Олимпиада в Греции – у них там был девиз: Welcome home. Вот и тут – добро пожаловать домой, герои».

Сюжет, вдохновленный эпизодом из романа Джованни Тестори, а потом разработанный Висконти с помощью чуть не десятка соавторов, адаптировал драматург Михаил Дурненков – Калабрию превратил в городок Семеновск, мать семейства и одного из младших братьев редуцировал, проститутку Надю оставил проституткой Надей. Поскольку прим от тридцати до сорока в «Гоголь-центре» нет, на роль Анни Жирардо звана Виктория Исакова. «Я хотел, чтобы Надя была постарше», – объясняет Мизгирев.

Тут, надо сказать, режиссерский фокус не вполне удался: в кругу братьев, которых играют бывшие студенты мхатовского курса Кирилла Серебренникова, тонкая смешливая Исакова смотрится вылитой сестрой. «У нас приличная разница в возрасте – при этом я чувствую себя здесь их младшей сестрой, – признается она. – Несмотря на свои юные года, они очень хорошо воспитаны. Внимательные, заботливые. Постоянно существуют в системе координат «мужское–женское». Я окружена их вниманием. Это кайф».

Маскулинное начало серебренниковской «Седьмой студии», крепкого Ивана Фоминова, что играет старшего брата, Исакова характеризует как «настоящего мужика с внятнымипринципами». Младший, деликатный Роман Шмаков, «самый сложный из всех», делится с ней в «Фейсбуке» новейшей музыкой. Перед тем как приступить к описанию главных, собственно, персонажей – братьев, что ссорятся из-за любви к ее героине, – Вика берет небольшую паузу. «Быть красивым человеком вообще ужасно трудно, – со знанием дела заявляет она. – Риналь – красавец невероятный, но так пользуется своей красотой, что она становится как бы побоку. Он не боится быть некрасивым».

Тонкокостный и темноглазый Риналь Мухаметов – не только штатный Делон «Седьмой студии», но и Д’Артаньян из нового фильма Сергея Жигунова, после премьеры которого, как ехидно замечает Мизгирев, «девушки начнут прыгать к нему в окна». Очевидный выбор на роль Рокко, которого в адаптации Дурненкова зовут Обмылок. Опасного и неуправляемого его антагониста (у Висконти – Симоне, у Мизгирева – Тюху) играет, пожалуй, самый демонический из бывших студентов Серебренникова – невысокий, круглоголовый, пластичный Никита Кукушкин, прыгучая стихия, воронка любого водоворота и энергетический центр любого спектакля.

«Что я вам могу про Мизгирева как про театрального режиссера сказать?» – переспрашивает он меня, садится рядом и заводит двадцатиминутный монолог о том, что со сцены нельзя нести зло, свечу можно зажечь только огнем, а снимаясь для журнала «Сноб», невозможно помочь нищим. Помощник Кирилла Серебренникова Аня Шалашова по секрету сообщает, что Кукушкин то и дело делится с ней сомнениями – как, мол, играть, нести с подмостков добро после того, как в жизни совершил плохой поступок. В общем, страшно представить, что персонаж этого человека будет вытворять в сценах боев, а также в эпизоде убийства Нади. «У Никиты в башке абсолютный бардак, – смеется будущая жертва Виктория Исакова. – Он животное – в самом прекрасном смысле. Для артиста это огромный плюс – с ним очень легко придумывать, он ничего не боится». Режиссер «Братьев» характеризует Кукушкина как артиста не просто прирожденного, но природного. Кукушкин в ответ чрезвычайно точно называет вечно насупленного, на редкость добродушного режиссера «псевдомрачным».

При любом вопросе о спектакле Алексей и правда очевидно кручинится: сцена – не его стихия, театральную условность со времен ВГИКа из себя вытравлял и в театр ходил редко. Сегодня, будто бы в отместку, приходится разрываться между кабинетом на «Мосфильме», где идет кастинг его новой картины «Комар», и репетиционным залом в «Гоголе». Артисты признаются, что система координат на репетициях – абсолютно киношная. Мизгирев то и дело пытается представить, как и что будет выглядеть в кадре. Умоляет не думать о бэкграунде героя, но просто сделать так, как просит режиссер. Просит оставить театральные штучки, подходить друг к другу ближе, говорить тише, не форсировать звук. «А мы такие в ответ: "Давайте еще камеру поставим и крупный план возьмем! – хохочет Виктория Исакова. – У нас это такая шутка на площадке... то есть на репетициях, естественно"».

«Я абсолютный неофит. Никогда не видел такого спектакля, чтоб я не понимал, как это сделано. Киноязык мне, конечно, ближе, – признает Мизгирев. – Я даже думал так сделать – прямо на сцене переснять кино Висконти. Но сейчас ведь видеокамера в каждом драмкружке… И вообще, я слишком люблю и уважаю кинематограф, чтобы так с ним обращаться. Поэтому делаю спектакль без мультимедийных штук-дрюк».

В театр Мизгирев, занятый подготовкой к запуску своего кино, приходит по вечерам, когда жизни в театре, по его выражению, уже нет, или по утрам, когда ее еще нет. «Вижу либо уставших артистов, либо не выспавшихся. Но они в ренессансе, конечно, сейчас. В ренессансе не только профессии – любви, дружбы. Это самые счастливые годы. Я им то и дело говорю: вы же сейчас absolutely happy. Ой, – спохватывается он, – что это я по-английски? А, это они мне что-то на иностранных языках тут вещали».

Уходя, я слышу, как он стучит в дверь, где его ждут артисты, и явственно произносит: I'm ready.