Сергей Николаевич: Самая красивая

Знаю ее давно. Лет двадцать тому назад я заказал ей для московского журнала статью про Айседору Дункан, которая станет потом диссертацией. Наш общий приятель сказал, что она самая красивая девушка в Ленинграде и мне надо с ней познакомиться. По телефону договорились о встрече на Невском проспекте, в вестибюле Театра комедии, там, где до сих пор вход еще и в Елисеевский магазин. Даже не помню, почему выбрали это место. Получилось довольно концептуально: как бы на перекрестке культуры и потребления, искусства и коммерции… Хотя какая там коммерция в Ленинграде 1990 года?

…Она пришла вовремя. Я потом много раз имел возможность убедиться, что она никогда не опаздывает. Распущенные длинные волосы по плечам, несмотря на мартовский холод, распахнутая дубленка, машинописные страницы в озябших пальчиках. Айседора… свободный танец… Серебряный век… Из ее задыхающегося монолога я запомнил только, что она собирается замуж. И мужа тоже зовут Сергей. Сережа Добротворский. Кинокритик. Впрочем, под ее текстом стояла подпись: «Карина Закс, студентка 4-го курса ЛГИТМИКа». Все это увертюра, интродукция, разыгранная в декорациях, абсолютно не подходивших ни для ее фарфоровой красоты, ни для наших возвышенных разговоров под стук хлопающей двери. Но сам город, несмотря на ледяную крупу, то и дело сыпавшуюся на голову, и кашу из грязного снега и соли под ногами, был абсолютно ее. Карина в него вписывалась легко, органично и точно. И сама она казалась его продолжением: те же стройность, ясность, благородство. «Я с тобою неразлучима, тень моя на стенах твоих…» – что-то такое мне хотелось декламировать каждый раз, когда я видел, как она идет по улице Росси или пересекает Исаакиевскую площадь, спеша к себе в ЛГИТМИК. Там, несмотря на вполне еще юный возраст, она уже читала лекции по истории западно-европейского театра и даже имела репутацию требовательной, строгой училки. В ней меня всегда умиляли эти распущенные по плечам русалочьи волосы и четкий мужской ум, задыхающиеся интонации семиклассницы и строгие опытные глаза много чего повидавшей женщины. Потом свои длинные волосы она безжалостно срежет, надолго оставшись с короткой стрижкой а la Джин Сиберг из годаровского «На последнем дыхании». С полумертвого театра переключится на вполне еще живое кино, а потом и вовсе на жирный гламур. С мужем-кинокритиком разведется, но фамилию его себе оставит, а статьи будет подписывать длинным торжественным именем, больше годящимся для афиш Ленэстрады: «Карина Добротворская».

В Москве, куда она переехала к новому мужу, мы виделись чаще. Но больше по служебной надобности: оба трудились в глянце, который, как дети интеллигентных родителей, конечно же, немного презирали. Но куда деваться? Обратно в читалку СТД, в театроведение? Так вопрос не стоял. Новая жизнь предлагала новые возможности, и было бы глупо ими не воспользоваться. Как и все, Карина быстро этому научилась, сохраняя при этом какую‑то прохладную дистанцированность и видимость абсолютной незаинтересованности. Ведь и правда смешно писать о платьях Ульяны Сергеенко с тем же пафосом, что про Айседору Дункан! Но она писала, изящно камуфлируя насмешливой интонацией явный недостаток энтузиазма или женскую ревность, кто знает?

Я приписывал это извечному питерскому снобизму, читай, провинциальности. От жизни надо получать удовольствие, учил я ее на наших бесконечных обедах с рекламодателями. Надо весело впиваться в нее всеми зубами, а не размазывать вчерашние объедки по тарелке, изображая из себя королеву в изгнании. Карина слушала меня, грустно улыбалась и… ничего не ела. В какой-то момент она стала резко худеть.

– Что с тобой?

– Я сбросила шесть килограммов.

– Зачем?

– Для красоты.

Она действительно теперь без труда влезала в короткие платья Chloé и Prada. Но, как у всех людей, изводящих себя недоеданием, в глазах появилась какая-то голодная затравленность и даже обреченность. Комфортная, налаженная, хотя и напряженная московская жизнь ей не нравилась. При любой возможности она старалась вернуться в свой Питер, где ее никто не ждал и где у нее уже давно не было своего угла. За эти годы, несмотря на жесткий график с запуском новых проектов, она ухитрилась родить двух прелестных детей – Ваню и Соню. И сделала по любым меркам головокружительную карьеру, став президентом крупнейшего издательского холдинга Condé Nast International. Думаю, что эта история еще ждет своего биографа, но сейчас речь о другом.

Года два назад Карина обмолвилась, что пишет книгу.

– Про что, – поинтересовался я, – про гламур?

– Нет, про блокаду.

Ответ озадачил. Ее нынешняя жизнь и героическая ленинградская эпопея мне показались понятиями абсолютно несовместимыми. Между тем каждый раз, когда Карина приезжала в свой город, она отправлялась по знакомым питерским адресам к бывшим «блокадным девочкам», а теперь уже сильно пожилым дамам, чтобы подробно расспросить их про самый страшный опыт, какой только может быть в человеческой жизни. Про эти девятьсот дней кошмара, голода и смерти, после которых они едва остались живы. На мой вопрос, для чего она это делает, ответа так и не получил. Конечно, она пыталась что-то мне объяснить про экзистенциальное существование на краю или за краем, но эти ее очень книжные размышления почему-то совсем не убеждали. Я не очень верил в саму возможность какого-либо наложения «блокадного» опыта на сегодняшние реалии, столь же далекие от Ленинграда 1941–1944 годов, как жизнь на Марсе. Впрочем, сомнения свои я тогда не спешил высказывать и даже предложил опубликовать в «Снобе» фрагменты из будущей книги, понимая, что для Condé Nast эти «Девочки» – совсем не формат.

И вот книга готова к печати. Скоро она выйдет в «Новом издательстве». Карина прислала мне электронную версию. Первое впечатление – шок и одновременно что-то похожее на восхищение. От того, что сумела эту мучительную историю довести до конца, что не побоялась, говоря о других, рассказать о себе. Причем так откровенно, так бесстрашно и беспощадно. Книга получилась живая, горькая, отчаянная. Тут и ленинградское прошлое, оставшееся чернеть сиротской чередой могил, за которыми уже некому присматривать. И настоящее, сводящееся к самоистязанию работой и диетами, подчиненное раз и навсегда избранной цели: выжить и победить любой ценой. Тут и будущее, где вдали мерцает и плещется любимое Адриатическое море, до которого при желании рукой подать, а на деле никак не добраться. Потому что завтра опять очередная командировка, презентация, совещание, запуск нового журнала, интервью и так далее. Все расписано на месяцы вперед. И айфон пищит, что через несколько минут грядет новая встреча. И так годами!

Читаешь «Блокадных девочек» и понимаешь, что у каждого из нас есть своя маленькая персональная, очень личная блокада, когда твоя подлинная и единственная жизнь вдруг оказывается погребена под завалами ненужных обязательств, мнимых целей, больших и малых предательств, тягостных испытаний. И надо как-то из-под всего этого выползать, выбираться. Но куда? Где и по какому льду проходит эта наша «дорога жизни»?

У автора «Блокадных девочек» нет точного адреса. Есть только маленькая книжка в кремовом переплете с любительской групповой фотографией, где она снята вместе с другими девочками семидесятых годов. Она и тогда была самая красивая.

…Из разговора Карины Добротворской с собственными детьми:

– Мама, какое твое самое большое желание на свете?

– Есть сколько хочешь и не толстеть.

– А чего ты боишься больше всего на свете?

– Людей.