Вторая линия защиты

«My home is my castle. Мой дом – моя крепость». Эти слегка разные по смысловому наполнению определения дома в английском и в русском дополняют друг друга.

Дом – вторая линия защиты от мира. После одежды. Дом – это и замок, и крепость. Это твой собственный мир, мы себя им окружаем и наполняем. Кто мебелью и безделушками, кто собаками, кошками. Ну и людьми, конечно.

По женской линии мы все немного бездомные. Внутренне бездомные. Не получалось как-то с уютом. Всегда жили как в бивуаках. Хотя и в комфортабельных.

И сколько я себя помню, уют в доме в моей жизни устраивали мужчины – мужья и сыновья.

* * *

Квартира в Доме Правительства (Доме на набережной), в которой я родилась и в которой отчасти росла, была казенной. Даже мебель была с бирочками НКИД – Народный Комиссариат Иностранных Дел. А рояль? Может, и свой. И ковры, наверное, свои, а, может, и ковры выдавали.

Никаких госдач я уже не застала – когда я родилась, дед был уже не у дел. А бабушка была воинствующей противницей какой-либо собственности. И недвижимости. Дач не было. Снимали домик в деревне. Там же моя английская бабушка нас и воспитывала. Это был интересный эксперимент: английское воспитание посреди русско-советской деревни. Выжили. Но ощущения, что это наш дом, никогда не было. Правда, в русской избе стояло пианино, наверное, привезенное откуда-то бабушкой, на котором она играла, учила нас и аккомпанировала, заставляя нас с сестрами петь английские детские песенки.

А ощущение дома, как ни странно, было именно в Доме Правительства. Может, потому что там была вся наша, такая полная семья. С этим домом у меня связано, наверное, самое первое детское воспоминание. Мне было два с небольшим, когда из роддома принесли мою младшую сестру Веру. Я помню, как проснулась в бабушкиной кровати, куда меня часто укладывали, от каких-то животных звуков – причмокивания и поскуливания. Не помню, поняла ли я, что это моя младшая сестра, но отчетливо помню, что именно тогда впервые испытала чувство острой нежности. Потом, конечно, было всякое: и ревность, и драки, и дружба. Но никогда не забуду этой первой встречи.

В квартире Дома на набережной, которая казалась нам огромной, было шесть комнат, там жили все: дедушка и бабушка, мы с сестрой Верой, мамой и папой, семья маминого брата Миши – его жена Флара, сын Павел и дочь Нина. В Павла, который был на пять лет старше, я, конечно, была влюблена. А он показывал нам удивительные фокусы: разбивал градусник и катал в коробке из-под папирос ртуть! Чудо! А один раз Пашка поджег дедушкин кабинет. Делал там какие-то химические опыты. Помню, бегали с тазами воды по длинному коридору в кухню, тушили. А вообще запах гари в кухне стоял и без Пашкиных опытов. В мусопроводе что-то все время жгли. В кухне постоянно пахло гарью. Потом я поняла, что жгли бумаги, книги. А дед жег иностранную валюту, оставшуюся от его многочисленных поездок по миру. А иностранную мелочь, как я обнаружила, он хранил в красивом вязаном мешочке вроде кисета. Монетки были интересные, и я стала их таскать во двор и одаривать друзей.

Квартира была огромной, с большим коридором, по которому мы гоняли на велосипедах. И главное – там был грузовой лифт с железными дверями, которые со страшным грохотом открывались прямо в коридор. Лифтом управлял лифтер, торжественно задвигая и раздвигая двери лифта и крутя какой-то ручкой. Поездки в этом грузовом лифте я обожала. А с коридором у меня связано одно из самых важных событий детства. Как-то, беззаботно пробегая по коридору, я наткнулась на дедушку. Он посмотрел на меня, как мне показалось, строго и произнес фразу, которую я до сих пор не могу забыть: «Машенька, мне надо с тобой серьезно поговорить». В моей голове сразу промелькнули все мои прегрешения: валютные операции во дворе, воровство острейших американских бритв, которые дед вставлял в свой станок и даже сам правил на специальном ремне, висевшем в ванной. Воровство шоколадок из ящика его стола и поедание их за занавеской. Пускание самолетиков с девятого этажа Дома Правительства на набережную. Самолетики мы делали из бланков, найденных в его столе. На них было написано: Народный Комиссариат Иностранных Дел. Много было грехов. Но дедушка, наверное, забыл эту встречу в коридоре, и серьезного разговора так никогда не состоялось. А я как будто всю жизнь прождала его.

Потом я узнала, что в квартире Дома на набережной существовала жизнь, о которой мы, дети, и не подозревали. Дед до самой смерти держал под подушкой револьвер, чтоб застрелиться, если за ним придут. Не знали мы, что для нас, детей, были приготовлены чемоданчики со сменой белья на случай ареста родителей. Что каждую ночь взрослые слушали, как то в квартире наверху, то внизу, то сбоку раздавались топот и шум. Рядом по ночам шли обыски и аресты. Так называемые «свадьбы». Но детская жизнь в Доме Правительства была безмятежной и счастливой. Это был наш дом!

* * *

После смерти деда из квартиры в Доме Правительства нас выселили. Не положено. Наша часть семьи переехала в квартиру папиных родителей, которые к тому времени умерли. В Дом композиторов. Поначалу квартира была красиво и богато обставлена и могла претендовать на название «дом». Но очень скоро родители от безденежья продали почти все ценное – мебель, серебро, и квартира приобрела аскетический и функциональный характер. Школьные друзья, которые к нам приходили, обычно спрашивали: «Вы что, переезжаете?» Было обидно, но понятно. У нас почему-то даже абажуров не было, просто висели голые лампы. А в одной из комнат была папина мастерская. Потом, правда, ему дали настоящую мастерскую на Масловке, и мы с сестрой обзавелись собственной комнатой. Но тоже вполне спартанской.

Подозреваю, что папа мечтал о домашнем уюте. И дедушка. Но в семье царил матриархат, английская бабушка и воспитанная ею мама не особенно занимались украшением дома. Это даже считалось мещанством. А мужчины в нашей семье правом голоса на темы быта, по-моему, не обладали. Зато вся квартира была забита книгами. И мы их читали. С фонариком, под одеялом, после того, как гасили свет, мы с сестрой читали все, что попадалось под руку: Чехова, Куприна, Мопассана.

Сейчас я понимаю, что не могу себе представить полноценный дом без книг. Без абажуров – да, а без книг – нет. И конечно, дом – не дом без гостей. И без собак.

Маленькими мы очень любили, когда приходили гости, потому что нас посылали в кондитерскую на улице Горького за сладким. Обычно в доме ничего такого не водилось, и мы с завистью вспоминали, как у школьных подруг в вазочках в серванте, а то и на столе сверкали яркими фантиками всякие, иногда даже шоколадные конфеты. В нашем безалаберном и здоровом доме (детям сладкое вредно) конфет в свободном доступе никогда не было. Зато под гостей – и зефир, и пастила, и нуга, и мармелад, и косхалва! И нам, конечно, доставалось.

Но гости, конечно, приходили не для того, чтобы конфеты есть. Пили чай, болтали, читали стихи. В начале шестидесятых мой папа делал портрет Анны Андреевны Ахматовой. Она позировала ему в мастерской, но иногда приходила к нам, то есть к родителям, в гости. Царственно вносила свое тело в комнату, которая служила и гостиной, и столовой, и папиной спальней. Ее усаживали на самый удобный и прочный стул. О чем говорили – не помню, но один вечер, в начале шестидесятых, не забуду никогда. Анна Андреевна пришла читать стихи. Свои последние. Это были «Полночные стихи». Стихи я прочла потом, потому что во время чтения была занята совершенно другим и слушать не могла. Наша такса Месье Трике был очень чуток к разным ситуациям и знал, когда и как шантажировать. Шантажировал он очень просто: открывал рот и лаял страшным, глубоким лаем. И делал это до тех пор, пока ему в рот не вкладывали кусочек сахара. Когда пришла Ахматова, Тришка точно определил, что его лаю никто не обрадуется! Весь вечер он сидел с открытой пастью на диване и как будто предупреждал: сейчас как залаю, если не дадите сахар. Так и просидела я на диване, вкладывая в его ненасытную пасть кусочки сахара, пока Анна Андреевна читала свои стихи. А родители и моя младшая сестра Вера в это время внимали поэту и пили чай со сладостями. Кстати, дома всегда пили чай, водку не помню никогда. Поэтому очень удивилась, когда нашла у мамы книгу стихов Ахматовой, надписанную ей. Надпись гласила: «Дорогой Тане Литвиновой, с которой так хорошо пить водку». Думаю, водку они пили в доме Ардовых, где Ахматова жила, когда приезжала в Москву. Нас на те встречи с водкой не брали. Зато к нам даже в шестидесятые часто приходили иностранцы и приносили книги взрослым и жвачку нам. Потом выяснилось, что наша домработница постукивала на нас и переписывала названия английских книг, которые нам приносили. А призналась она в том, что ее заставили на нас стучать, только в начале семидесятых, объявив, что уходит от нас. Оказалось, что ее окончательно расстроило задание вылавливать из унитаза обрывки бумажек, на которых мы, родители и гости, писали то, что не предназначалось для прослушек. Мама уговорила ее остаться, а мы бумажки стали просто сжигать, чтобы не подвергать Наталью Васильевну дальнейшему унижению.

* * *

Мой первый собственный дом – небывалая роскошь среди людей моего поколения, двухкомнатная квартира на Бутырском Валу, досталась мне путем неслыханных усилий – финансовых со стороны моих родителей, обменно-коррупционных со стороны родителей моего мужа! Можно считать, что мне крупно повезло: квартиру срочно устроили по случаю нашего раннего брака (нам было по двадцать лет) и рождения сына Антона. Это было невероятно! Ни у кого из моих друзей не было отдельной квартиры. Причем у Антона была своя комната, а другая комната и кухня были в нашем полном распоряжении. Телефона не было, поэтому гости приходили днем и ночью, на огонек. Денег ни у кого не было, закуску я приносила от родителей, а водка каким-то чудесным образом появлялась почти сама по себе. Утром сдавали бутылки. И покупали еще. Друзья – художники, скульпторы, поэты, диссиденты. Галич как-то давал свой «квартирник» у меня. Сложность была в том, что он ушел из дома без гитары, чтобы не насторожить жену, у нас гитары не было, так что пришлось отправлять кого-то к Галичу домой на метро «Аэропорт», чтоб уговаривать жену отдать гитару. Не помню, удалось ли убедить ее или гитару нашли в другом месте, но в конце концов гонец вернулся с гитарой. Концерт удался на славу.

* * *

Богемная жизнь в моей квартире как-то незаметно перешла или скорее совместилась с подпольной. Друг Гарик Суперфин приносил всякие бумажки с информацией о том, что происходит в лагерях и тюрьмах. Я что-то передавала иностранным корреспондентам, работавшим в Москве. А еще у меня была пишущая машинка, легендарная Erika. Ну, где машинка, там и самиздат. Как-то печатался у меня один выпуск «Хроники текущих событий». Я тогда печатала медленно, зато Наташа Горбаневская управлялась с машинкой мастерски. К середине ночи десятый выпуск «Хроники» был готов, и я отправилась увозить из дома свежеотпечатанные на папиросной бумаге экземпляры. Шурша страницами «Хроники», которую я спрятала под куртку, я вышла на Бутырский Вал ловить машину. И как назло, первая машина, которая остановилась, была милицейская. Но не простая, а черная «Волга» с каким-то чином в форме на переднем сиденье. Отказываться было глупо, и я сидела на заднем сиденье, стараясь не шевелиться, потому что каждое мое движение отзывалось шелестом папиросной бумаги. Может, им и не было слышно на переднем сиденье, но я всю дорогу умирала от страха. Для конспирации попросила остановить машину за квартал до нужного мне дома. В тот раз все обошлось, но потом Гарика арестовали, а у меня прошел обыск и допрос. В моей квартире искали архив самиздата! Архива не нашли, зато очень заинтересовались пустыми гильзами от каких-то патронов, которые мой сын Антон принес с улицы. А еще их заинтриговали отчетливые следы на стене, ведущие к потолку. Следы доходили до середины стены, и следователь Михал Михалыч Сыщиков никак не мог понять, как они туда попали. Я в шутку сказала, что эти следы как раз и ведут к архиву самиздата. На самом деле у моих друзей, скульптора Андрея Красулина и писателя Володи Кормера, была такая игра: с разбегу взбежать как можно выше по стене. Получалось довольно высоко. Кагэбэшники стену ломать не стали, хотя старые кресла все-таки вспороли.

Несмотря на обыски, допросы и слежку, жизнь в моей первой собственной квартире протекала весело. Захаживал и Иосиф Бродский. Он вначале подружился с моими родителями, к которым его направила Анна Андреевна. Кстати, она, отправляя Иосифа к нам, напутствовала его примерно так: «Там, у Литвиновых, есть девочка Маша, так вы женитесь на ней». Другая версия: «Влюбитесь в нее». Это позже рассказал мне Иосиф. Ни то ни другое не получилось, но мы подружились. Иосиф часто заходил и к родителям, и ко мне на Бутырский Вал. Я даже готовила что-то специальное для него, когда он должен был зайти, но почти каждый раз Иосиф приходил и говорил: «Прости, Киса, поел по дороге пельменей». Он показал мне как-то свою любимую пельменную на улице Горького, на пути к моему дому.

Помню еще, как он приехал с несостоявшихся съемок из Одессы. Там его взяли на роль комиссара по фамилии Рабинович, побрили наголо, потому что Рабинович был лысый, но в конце концов снимать не стали: из Москвы пришел запрет. Иосиф расстроился главным образом потому, что все-таки его успели побрить. А ему в Москве по редакциям предстояло ходить! Ну, выдали ему на одесской студии рыжий парик, который он в Москве не снимал. А когда ночевал у меня на полу, все время пытался придерживать парик рукой, даже во сне. Боялся, что парик собьется и у моего маленького сына Антона будет детская травма. Хождения по редакциям даже в парике результата не дали. А Антон довольно легко перенес зрелище спящего Бродского со сбившимся париком.

* * *

Потом были поездки с передачами на зону к Гарику, еще допросы, и в конце концов моя мама уговорила меня эмигрировать, боясь остаться с маленьким Антоном на руках, если меня арестуют. Отец Антона, Гриша Фрейдин, уже жил к тому времени в Калифорнии.

Уезжала я на ПМЖ в Америку, где провела прекрасные первые девять месяцев своей эмиграции, живя и работая у Карла и Эллендеи Проффер. Они были друзьями Бродского, который меня туда и отправил. У Профферов было издательство «Ардис», в котором издавались русские книги. Там я научилась работать – набирать тексты и редактировать. Дом у Профферов был огромный, бывший загородный клуб. В подвале – издательство, где мы сидели ночами, на одном этаже жили их трое детей, туда же подселили Антона. А у меня впервые появилось мое личное пространство. Мне выделили комнату со своей ванной! Чем не дом? И именно там я вдруг поняла... Нет, не так, меня вдруг пронзила мысль, что я совершенно одна! Одна на этом свете. Сама стою на своих ногах. Без подпорок, которые у меня были всю жизнь в Советском Союзе: семья, друзья – мы все друг друга подпирали. А тут – одна! Я не могу передать, как меня взбудоражила эта мысль. Это был восторг! Я потом поделилась этим своим открытием с Иосифом Бродским, и он сказал, что что-то похожее тоже испытал, оказавшись в эмиграции.

* * *

Американская жизнь очень быстро меня засосала, я почувствовала, что скоро и сама стану американкой. Это там происходит очень легко. Особенно если ты молодой, особенно когда живешь в американской семье и дружишь с местными студентами – а Энн-Арбор студенческий городок, кампус Мичиганского университета. Но в Англии жила бабушка Айви, которая вернулась на родину в 1972 году и которая, конечно, мечтала, чтобы я жила поблизости. А тут как раз пришел контракт с Би-би-си. По дороге в Америку я сдала тест, и все эти месяцы в Америке ждала, когда же меня пригласят работать в Лондон. Вскоре после сдачи теста мне сообщили, что готовы предложить контракт, но формально Би-би-си должно было получить для меня разрешение на работу. Думаю, ждали так долго не только из-за разрешения. Все-таки в те годы человек с советским паспортом, устраивающийся на работу в Би-би-си, требовал особой проверки. Впрочем, это лишь мои ничем не подкрепленные предположения.

Мои английские дома!

В Лондоне мне сразу же повезло. После первых неудачных попыток снять квартиру кто-то предложил отдельный дом за очень небольшую плату. Дом принадлежал какой-то голландке, а сдавал его Кестон-колледж, причем сдавал только людям из Союза. Колледж изучал религию в странах Восточной Европы и, наверное, поэтому занимался такой благотворительностью. Эмигрантов из Союза в Лондоне тогда было мало, так что дом сразу же достался мне. Это был мой первый настоящий дом! Не просто квартира, не просто комната с ванной, а самый настоящий дом в одном из самых прекрасных богемных районов Лондона – в Хэмпстеде. Кстати, именно в Хэмпстеде жила в начале XX века моя бабушка Айви. Там же, в городской ратуше, зарегистрировала свой брак с моим дедом – эмигрантом Максимом Литвиновым.

Мой хэмпстедский двухэтажный дом гордо стоял в конце выложенного булыжником тупичка на самом верху хэмпстедской горы. Он так и назывался: The Cottage. Он и был коттеджем, в английском, а не в русском значении этого слова. Ведь Хэмпстед когда-то был просто деревней. У дома, как и положено, был сад. Мы с Антоном въехали туда осенью и поначалу страшно мерзли. Отопления в доме фактически не было. Только какие-то обогреватели, которые включались по ночам. Да заколоченные камины: каминами в Лондоне пользоваться запрещалось, чтобы они не создавали знаменитый лондонский смог. Грелись мы обычно в кухне, положив на газовые конфорки обычные кирпичи. А гости так вообще не снимали верхней одежды, сидели в кухне и жались к раскаленным кирпичам. Зато мы с Антоном за эту первую зиму в Англии очень закалились. Он вообще перестал болеть, хотя в Москве из ангин не вылезал.

Но самое прекрасное случилось в феврале. Как-то утром я выглянула в окно и не поверила своим глазам. Весь сад покрылся цветным ковром! Первоцветы! Распустились разноцветные крокусы! Это было чудо!

Дом был очень добр к нам: он научил нас не бояться промозглой английской зимы, он подарил нам радость английской весны в окружении высаженных кем-то цветов в саду, он сохранял прохладу в страшную лондонскую жару летом 1975 года.

Но в один прекрасный день, который оказался совсем не прекрасным, мне объявили, что дом выставлен на продажу! Я даже поинтересовалась, сколько хочет за него хозяйка, хотя было понятно, что интерес мой был праздным. За дом хотели тридцать пять тысяч фунтов стерлингов! Для того чтобы понять, насколько это была нереальная для меня цена, стоит сказать, что моя зарплата на Би-би-си тогда составляла четыре с половиной тысячи фунтов стерлингов. В год! Я стала грустно искать квартиру. Понятно, что ничего подобного я уже никогда не найду. И конечно, не находила.

А дальше – рассказ о том, как я не стала владелицей этого дома, хотя могла бы! Приехал как-то мой старый приятель, американец. Он когда-то работал в Москве корреспондентом крупного американского журнала. Кстати, через него в Москве я передала на Запад микрофильмы стихов Бродского. Хороший был друг, надежный. И он, увидев мой дом, воскликнул: What a charming house you’ve got! Пришлось сказать ему, что из дома скоро придется уезжать. И объяснить почему. Джерри сразу же предложил мне денег на покупку этого дома, а на мои возражения, что такой суммы я никогда не смогу ему вернуть, легко бросил: «Отдашь, когда станешь богатой и знаменитой». Но! У советских собственная гордость. Я отказалась. Джерри посмотрел на меня как на сумасшедшую, потому что он не знал, конечно, этой цитаты.

Так я рассталась с домом моей мечты.

* * *

Но, купи я тот прекрасный дом, я бы спустя пару лет не купила большую пятикомнатную квартиру в том же Хэмпстеде, только чуть ниже. Останься я в том доме на хэмпстедской горе, я бы не встретила своего английского мужа, лорда Филлимора, который жил на соседней с купленной мною квартирой улице и частенько выпивал в пабе за углом! И не уехала бы в конце концов с ним в графство Оксфордшир, чтобы поселиться в старом домике егеря, а потом в перестроенном для нас амбаре XVIII века!

Wentworth mansions. Жизнь с ипотекой

Квартира, которую я в конце концов решила (решилась) купить, была гораздо дороже моих возможностей. Но! Она была рядом с домиком, где когда-то жил поэт Китс. В ней был длинный коридор и пять комнат! Она была в том же Хэмпстеде, да еще у парка. Пришлось занять денег на первый взнос. Заняла у Солженицыных, вернее, у Наташи Светловой, жены Александра Исаевича. (Отдавала ей ежемесячно, а потом и всю оставшуюся сумму, когда продала квартиру.)

Квартира (пять комнат!) быстро заполнилась людьми. И котом. И собакой. Друзья, поселившиеся у меня, помогали с оплатой счетов. Кот, а потом и щенок, превратившийся в довольно большую собаку, жили в квартире нелегально: как оказалось, в доме нельзя было держать животных, и английские соседи писали на меня, то есть на моего кота, доносы – какал в их цветы на нашем общем балконе! На обитателей квартиры тоже жаловались. Жизнь в квартире была московская: гости, друзья, болтовня до утра, даже танцы. Приезжал часто Вика Некрасов, когда уставал от Парижа и хотел выпить вдали от жены. Помню, он сделал мне комплимент по поводу квартиры. «Как же хорошо, что у тебя на каминной полке нет всяких безделушек!» Безделушек не было, настоящий камин был, но, как это водится в Лондоне, заколочен. На его месте был встроен газовый – с искусственными, но вполне реалистичными углями. Приезжал Андрей Амальрик, Наташа Горбаневская. Володя Буковский, свежеобмененный на Луиса Корвалана, поселился в квартире почти сразу по приезде в Лондон, вытеснив каким-то образом моего друга, архитектора из Ганы Алекса. В квартире уже жили к тому времени Зиновий Зиник и моя английская подруга Лиз, которую я знала еще с Москвы. Весело было. Правда, в английских магазинах тогда рано прекращали продажу алкоголя. Но только что освободившийся из Владимирской тюрьмы Буковский быстро нашел выход. Когда в очередной раз кончилась выпивка, он сказал: «Пойдем искать таксиста». На мои робкие возражения, типа: «Это же Англия, Володь», – он только махнул рукой. Первый же таксист отвез нас в район, где жили выходцы из Вест-Индии. И там в маленьком магазинчике, который был открыт круглые сутки (большая редкость в те времена), из-под прилавка нам легко и непринужденно продали все, что требовалось. С тех пор, что бы мы ни покупали в этом ночном магазине, мы называли «Колиндейл спешл», по названию района, где располагался дружественный магазинчик.

А еще вокруг было много прекрасных пабов, которые, правда, закрывались в одиннадцать вечера. В одном из них, под названием «Свободный масон», Зиник познакомился с Робином, с лордом Филлимором. Робин в то время читал «Войну и мир» и очень интересовался Россией. И любил выпить, конечно. Иначе как бы Зиник познакомился с лордом Филлимором. И привел его к нам домой. Английский лорд оказался нашим человеком. И выглядел он как русский разночинец XIX века, и сам писал, и книги читал. И выпить, как я уже сказала, любил. И против системы бунтовал: будучи членом палаты лордов по факту рождения, ходил в парламент только для того, чтобы выпить в одном из многочисленных парламентских баров. В общем, он в меня влюбился, приняв то ли за Наташу Ростову, то ли еще за какую-то прекрасную героиню из русской литературы. Ну а я... Как можно было не влюбиться в двухметрового красавца, английского эксцентрика да еще лорда?!

Лорд довольно быстро бросил свою жену – аргентинскую танцовщицу, которую встретил в Париже в кабаре «Белая лошадь», и в один прекрасный день появился на пороге нашей густонаселенной квартиры с пишущей машинкой и маленьким чемоданчиком в руках. Вселение лорда создало некоторое смятение среди жильцов квартиры. Володя Буковский быстро засобирался в Кембридж. Кстати, Володя Буковский как раз мечтал о замке, он и одну из своих книг назвал «Построить замок». В конце концов он купил не замок, а дом в Кембридже. Но это уже совсем другая история.

* * *

Веселая жизнь в моей лондонской квартире продолжалась, появились лишь новые участники. Заходила даже аргентинская танцовщица, оставленная жена Робина, и, помнится, мы с ней весело отплясывали что-то типа канкана. На радость соседям снизу. А по утрам приходилось вставать на работу, в Буш-хаус, на Би-би-си. То есть ночи мы проводили по-московски, а днем я вкалывала уже по-английски. И если учесть, что я впервые в жизни ходила на службу, было нелегко.

А потом Робин сманил меня в деревню, точнее, в свое имение.

Жизнь в поместье

Барский дом находился посреди огромного поместья – с фермами, выпасами и пахотными землями в графстве Оксфордшир. Сам дом Робин давно отдал в пожизненное пользование своей вдовствующей матушке. Дом был не очень старый, начала XIX века, и архитектурными изысками не отличался. Зато из его окон открывался прекрасный вид на классический английский сад и на поля. А мы с Робином поселились в заброшенном домике егеря. К тому времени егерь жил уже в другом, более благоустроенном доме. Зато егерский домик, где мы поселились, был совсем не благоустроен. Туалет, например, находился на улице. Тогда в Англии, как я прочла в газете, таких домов с удобствами в саду было два процента. Отопления в домике вообще не было. Нет, там был небольшой каминчик для угля. Но когда мы достали уголь и решили затопить камин, дом сразу же наполнился дымом. Оказалось, что трубу много лет никто не чистил, и в ней какая-то птица свила гнездо! Как-то зимой на подоконнике замерзли все мои кремы. Самым прекрасным открытием той зимы было электрическое одеяло. В ту зиму я поняла, почему англичане в старину пользовались специальными сковородами с раскаленным углем, которые ставились перед сном в постель. Ложиться на влажные ледяные простыни было отвратительно.

* * *

То ли на беду, то ли на счастье, камин наш задымил, когда мы принимали дядюшку Робина, полковника Бобби, который тогда управлял всеми делами в поместье. Увидев наше жалкое жилище, он распорядился перестроить для нас огромный старый амбар-коровник XVIII века.

Перестройка любого здания, а особенно такого старого и прекрасного, как наш коровник, требовала огромного количества разрешений от всяких комиссий и комитетов. В конце концов разрешения были получены, но с очень жесткими условиями. Нельзя было изменять ни одной детали во внешнем виде здания! Можно было только заменять старый материал новым, но внешне он должен быть точно таким же. Так что наше новое жилище было обшито доской, покрашенной в темно-коричневый цвет, а крыша покрыта черным сланцем. Единственное послабление было сделано для окон и дверей: вместо ворот, через которые в сарай въезжали в свое время телеги и заходили коровы, комиссия разрешила поставить стеклянные французские окна-двери. И нормальные окна вместо маленьких бойниц. А назвали мы наш новый дом в честь одной из коров, чье имя красовалось на стене коровника: Crumplehorn. И стал наш дом называться Crumplehorn Barn, но мои русские друзья называли его просто «Сарай».

Внутри дом на сарай уже не походил. Он всегда мне напоминал корабль: деревянные сваи, огромное пространство в центре – от пола до крыши. Две лестницы вели с двух сторон на галереи, за которыми было по одной спальне с ванной и туалетом.

Дом был просторный, в нем было хорошо принимать гостей, хотя ночевать им было почти негде. Как говорил мой друг Зиник, который с женой Ниной жил в «Сарае», когда я стала проводить больше времени в Москве, чем в Англии, это просто большая однокомнатная квартира. Но ничего, все прекрасно помещались. Гости спали на галереях. На тех же галереях я как-то разместила двух советских солдат, которых вывезла из пакистанского плена, где их держали афганские моджахеды. Но это уже другая история.

* * *

Моя жизнь в английском поместье была несколько шизофренической. Иногда – в буквальном смысле этого слова. На фермах, которые принадлежали мужу, меня считали русской принцессой. Я пыталась как-то объяснить, что это не так, но мне кажется, им нравилось так думать. Иногда приходилось исполнять обязанности lady of the manor – принимать гостей в Coppid Hall, в большом доме, где проживала со своими собаками мама Робина, милейшая и грустная Энн. Это были обычно приемы по случаю крикет-матчей. У нас, Филлиморов, была своя команда Coppid Hall и поле для игры в крикет. Все это было довольно скучно. Любимую английскую игру я так и не полюбила, разговоры о погоде и о видах на урожай поддержать могла, но большого удовольствия от этого не получала.

Зато у себя я завела лошадей – мечту всей моей жизни. Я начала кататься в Москве на ипподроме еще в детстве, прогуливая школу, но только поселившись в английском поместье, я смогла позволить себе эту роскошь! Вначале появился упрямый и трудноуправляемый мерин Панч, потом быстроногий араб Янки, потом английская чистокровная Олив, которую я сразу же переименовала в Олю. Потом появилась конюх Линда, которая поставила и своих лошадей к нам в конюшню. Я даже пару раз участвовала в охоте на лис верхом. Появились, конечно, и собаки. И началась настоящая жизнь. Иногда, правда, жизнь принимала фантасмагорические формы. Время от времени мой муж лорд Робин Филлимор начинал верить, что он Иисус Христос. Со всеми вытекающими последствиями. Он читал английских поэтов-мистиков и слышал, что, например, Джерард Мэнли Хопкинс пишет именно о нем. Как о Христе. Он слушал радио и слышал, что по радио говорят о нем. Для подкрепления Робин пил в такие моменты виски и курил травку. Что усугубляло положение. Все это было довольно страшно, он впадал в полное безумие, мог уехать или уйти неизвестно куда. Как-то я в одной ночной рубашке буквально бросилась на капот машины, за рулем которой сидел совершенно пьяный, обкурившийся и обезумевший Робин. Пришлось спрыгнуть, когда машина стала набирать приличную скорость. А я сидела дома и думала: звонить в полицию или нет? Доносить на родного мужа, который мог убить и себя, и кого-то еще по дороге, или нет? В конце концов так и не позвонила, а он каким-то чудом оказался в Оксфорде, проехав километров восемьдесят. Откуда я его в конце концов и вытащила. И отвезла к психиатру. Таких поездок к психиатру и поводов для этого было много, но между приступами безумия жизнь с Робином, с сыном Антоном и с собаками в поместье была прекрасной.

Я продолжала работать на Би-би-си в Лондоне, ездила в город на поезде, а возвращалась в свой дом, в свою крепость, которая, правда, никогда не запиралась. В свой замок! Это был мой дом, мой стиль жизни. Просторно, свободно и красиво. Мне казалось, что я всегда так жила и всегда буду так жить. Именно здесь, в благословенной Англии, в благословенном графстве Оксфордшир близ города королевской регаты Хенли-на-Темзе.

Но Робин неожиданно умер, сбежав до этого с одной пациенткой клиники, где он приходил в себя после очередного запоя и полного погружения в библейскую тему. Чернокожая жительница Зимбабве страдала от суицидального синдрома и принимала какие-то таблетки. Именно эти таблетки Робин и проглотил, запив бутылкой хорошего коньяка. Помню, в тот день, еще не зная, что он умер, я подарила все его курительные трубки Юре Росту, который приехал в гости. Он спросил тогда: «А как же Робин, разве ему они не нужны?» Не знаю почему, но я вдруг сказала: «Ему они больше не понадобятся».

Как-то так совпало, что смерть английского мужа и глобальные перемены в России вдруг перевернули еще одну страницу моей жизни.

Мне предложили снимать большой телевизионный фильм о России для Би-би-си, я ушла с радио и отправилась в Москву.

Родина

Съемки фильма «Вторая русская революция» продолжались полтора года. Я жила в прекрасной круговой квартире в мхатовском доме на улице Немировича-Данченко (ныне Глинищевский переулок). И ездила домой в Англию. «Сарай» я все еще считала своим домом. Но съемки подошли к концу (фильм заканчивался путчем 1991 года, возвращением и отставкой Горбачева, рождением, как нам тогда казалось, новой России), и я осталась работать корреспондентом Русской службы Би-би-си в Москве. Осталась главным образом потому, что встретила прекрасного и свободного человека! Актер Сергей Шкаликов, который был моложе меня на сто лет, но вдруг оказался более родным и понятным, чем мои друзья-ровесники. А еще я осталась в Москве, потому что здесь вдруг оказалось работать интереснее, чем там, в Англии. Съезды, Верховные Советы, новые друзья – молодые журналисты совершенно новой формации. В общем, моя квартира стала местом, где мы собирались, куда приглашали ньюсмейкеров, выпивали и говорили. А еще залезали на крышу этого девятиэтажного дома, откуда были видны кремлевские башни. Крыша была прекрасна, но дорога туда опасна. Приходилось очень осторожно и медленно двигаться по узкому карнизу над пропастью. Не все ньюсмейкеры на это решались. Гавриил Попов, например, отказался, зато Андрей Нечаев охотно полез. Были и другие смельчаки. А были и не смельчаки, а просто интересные политики. Тогда политика еще была живой, и все на что-то надеялись.

Из этой квартиры я вещала, пристроив какое-то хитрое устройство к телефону, она стала и офисом, и домом.

Потом я купила квартиру на Тверской, с видом на Кремль, если немного изогнуться и слегка вылезти в окно. И с Думой во дворе. Сюда приходили ньюсмейкеры, и здесь мы, журналисты, выпытывали у них всякие тайны, а они у нас спрашивали совета. Эфэсошники поначалу проверяли квартиру до прихода какого-нибудь высокого гостя, а потом привыкли и даже иногда помогали мне пропылесосить пол перед очередным приемом. Вот такие были демократические времена. Но квартира на Тверской так и не стала домом. Я рвалась за город. Тем более у нас к тому времени было уже три собаки, а им, особенно подобранному в Ялте Палычу, который кашлял после перенесенной чумки, нужен был свежий воздух!

Дом на Николиной Горе, который мы сняли для себя и собак, был промежуточным решением.

В 1992 году у нас появился собственный дом.

Домик в деревне

Дом для собак и для людей строился быстро и весело. На самом деле поначалу мы все думали, что строим баню: участок мы купили пополам с друзьями и сдуру решили, что будем все жить в большом доме, правда, с разными входами. А баня должна была стать временным пристанищем для меня с мужем Сережей Шкаликовым, для его сына Семена и для собак. Но мы быстро поняли, что баня, сложенная из толстенных обрезанных бревен нашим другом и великим зодчим Женей Желясковым, – это идеальный для нас дом. А еще мы вовремя поняли, что поселиться в одном доме с нашими собаками, которых становилось все больше, и с кучей их детей, сестер и братьев, было бы просто безумием. В результате то, что строилось как баня, стало нашим домом. Мы вселились в него, как только туда провели электричество. И дом стал достраиваться вокруг нас. И для нас. Постепенно он превратился в подобие моего английского «сарая», только раз в пять меньше. И уютнее.

А зодчий Женя после неожиданной смерти Сережи Шкаликова переселился в построенный им для меня дом. И стал моим мужем.

Это не первый мой дом, но первый, в котором все абсолютно идеально. Он небольшой, но просторный. Он весь сделан из дерева и, как все деревянные дома, живет своей жизнью. Нам и нашим многочисленным собакам и кошкам жить в нем хорошо и уютно. Он построен по уму и специально для меня! И для нас всех. А для сына Семена он стал настоящим отчим домом.

У дома есть и подворье: курятники, конюшня и козлятник. И баня. Не просто баня, а целый банный домик, который я называю «домом приемов». Баню построил тоже муж Женя, один, своими руками. Там и камин на цепях, и полати. В «дом приемов» обычно выплескивается часть гостей, которые приезжают на мои дни рождения. Это единственные дни, когда я собираю друзей из всех моих жизней: друзей детства и юности; друзей, которые остались в России, когда я уехала; друзей, которые появились у меня после возвращения в Россию; друзей, которые появились в последние годы; даже френдов из «Фейсбука», которые тоже стали друзьями. Здесь, аккомпанируя себе на баяне (за неимением пианино), поет свое и народное Саша Журбин, а Лева Рубинштейн и моя подруга детства Наташа Бруни поют русские народные и советские песни. Я не могу перечислить всех друзей – и моих, и нашего дома, которые совершают этот ежегодный ритуал. Из семидесяти человек, плюс-минус.

В этом доме я уже отметила двадцать дней рождения, прожила треть своей жизни.

* * *

История с домом, в котором я живу сейчас, не закончена. Во-первых, потому что я в нем по-прежнему живу и пока не сменила на другой. А еще потому, что стройка и перестройка дома – это жизнь. Наш дом и мы вместе с ним продолжаем жить. Недавно, например, дом прирос благородной пристройкой с комнатой, кухней, туалетом и душем, ставшей жилищем для семейства таджиков, которые нам помогают с животными. Здесь у них уже родилась дочь, здесь растет их сын.

Дом стоит на краю деревни, у самого поля, в котором уже двадцать лет, в зависимости от сезона, я с собаками катаюсь на велосипеде, на лыжах, на коне по имени Пушкин.

* * *

Но и этому прекрасному периоду моей жизни может скоро прийти конец. Поле у дома, где мы гуляем с собаками, где пасутся наши козы и конь Пушкин, поле, которое раньше принадлежало конному заводу и где всегда выращивалась кормовая кукуруза, продано! На нем собираются строить огромный коттеджный поселок. А кроме того, это поле вместе с другими лугами и полями в пойме Москвы-реки Дмитрий Медведев в бытность свою президентом широким жестом передал Москве!

Так что в ожидании высоких заборов, которые отрежут нас от полей и реки, мы построили еще один дом в двухстах километрах от Москвы. На высоком берегу Оки.

Так что впереди, видимо, еще одна новая жизнь.

В новом доме.