Евгений Попов:  Так говорил Иоселиани

Октябрь 2013 года. Месяц с небольшим назад были выборы, после которых, мне кажется, произошел хоть и слабый, но все же заметный «поворот винта», и наша моторизованная русская тройка им. Чичикова чуть-чуть изменила в очередной раз свое направление. Полагаю, что читатели «Сноба» не сочтут меня после этой фразы идиотом, рехнувшимся, как и многие наши сограждане, на политике. Это я так странно начинаю описание своих взаимоотношений с великим кинорежиссером современности Отаром Иоселиани, пытаясь скрупулезно изложить содержание нашей с ним беседы, состоявшейся в городе Париже весной этого же года. То есть в преддверии новой жизни, в те еще преднавально-ройзмановские времена, когда лично мне казалось, что «снова замерло все». Но вовсе не до рассвета, как пелось в знаменитой советской песне, а до заката, и завтра будет так же, как вчера, если не хуже. А что казалось тогда батоно Отару, вы сейчас узнаете.

Знаете ли вы Отара? Да кто же из любителей высококлассного кино и просто культурных людей не знает Отара Давидовича Иоселиани! Ведь он – активно работающая VIP-персона мирового кинематографа, входящая в золотую десятку киношных гуру вместе с Федерико Феллини, Микеланджело Антониони, Ингмаром Бергманом, Андреем Тарковским. Автор двадцати фильмов, лауреат многочисленных престижных премий, родился (1934) в Тбилиси, столице Грузинской Советской Социалистической Республики, существовавшей тогда в составе СССР – империи, накрывшейся в конце прошлого века медным тазом и распавшейся на несимметричные части. Учился на астронома в МГУ и в принципе мог бы стать главным героем фильма Вадима Абдрашитова «Парад планет», где изображен таинственный и тоскующий на фоне успехов советской власти актер Олег Борисов в роли ученого-образованщика.

Но, слава Богу, окончил (1965) режиссерский факультет ВГИКа, после чего снял на родине свои первые знаменитые фильмы «Листопад», «Жил певчий дрозд», «Пастораль». С одной стороны, получил международное признание, с другой – всячески донимала его разномастная шушера, не терявшая надежды, что вот-вот – и талантливый грузинский паренек начнет снимать «настоящее кино», нужное народу, именем которого всегда клялись идеологические советские жулики.

Вот почему в 1982 году, после нескольких лет вынужденного простоя, Иоселиани уехал во Францию, где и обрел окончательно свой нынешний статус маэстро, для фильмов которого не имеют особого значения ни география, ни гражданство.

Познакомились мы с ним при весьма странных обстоятельствах. Тридцать с лишним лет назад в разгар хмельного застолья в знаменитой мастерской Бориса Мессерера я был вынужден сцепиться со знаменитым режиссером.

Дело в том, что он полвечера преследовал оскорбительными шуточками моего близкого товарища, а тот не мог ему ничего ответить, потому что привел с собой девушку, чтобы доказать ей, что и он запросто знается с кумирами тех лет: Ахмадулиной, Вознесенским, Высоцким, Жванецким, Окуджавой, Иоселиани.

Я тогда наклонился к Отару Давидовичу и тихо сказал:

– Нехорошо такое говорить молодому человеку, когда он ухаживает за девушкой.

– А ты кто такой? – вызверился маэстро.

– Я его товарищ…

– Товарищ? А в морду хочешь? – был спрошен я. И вынужден был ответить вопросом на вопрос:

– А ты?

– Пошли? – коротко предложили мне.

Мы пошли с ним в ту дальнюю комнату легендарной мастерской, где Борис Асафович хранил чугунные утюги и прочие предметы антиквариата, сняли пиджаки, закатали рукава, приняли соответствующую грядущей битве позитуру и вдруг, расхохотавшись, обняли друг друга и подружились – сильно надеюсь! – навсегда.

«Дорогой Отар, – писал я ему в начале этого года. – Не имея совершенно никаких сведений о твоей текущей в вечность жизни, я тем не менее прошу тебя уделить мне часть какого-нибудь твоего свободного дня, чтобы мы могли спокойно поговорить для журнала «Сноб» о жизни, смерти, подлости, нежности, любви, о том, кто был, на твой взгляд, главным негодяем ХХ века и подлинным его праведником, и вообще – куда катится мир.

И о том, например, непременно ли нужны Художнику потрясения, революции, личные драмы, чтобы сотворить шедевр, или он может, как японец, провести великую творческую жизнь в философских размышлениях о несовершенстве мира под сливовым деревом?

Или о том, как правильно понимать фразу Варлама Шаламова: «Ужасно видеть лагерь, и ни одному человеку в мире не надо знать лагерей, лагерный опыт – целиком отрицательный до единой минуты».

Обнимаю. Твой Евгений Попов».

И вот Париж, центр, древняя улочка Rue des Blancs-Manteaux. Старый дом, винтовая лестница. Последний этаж.

Сдержанный, очень сдержанный Отар. Трезвый. И он трезвый, и я трезвый.

И не то чтобы возраст или болезни, а как-то так… просто… время, что ли, изменилось? Деньги есть, время есть, а кутить не хочется. Тоже, между нами говоря, зримый знак свободы, когда всего полным-полно, а выпить не тянет.

Молчалив стал Отар, и если бы я к нему не приставал, могли бы весь вечер промолчать. На некоторые вопросы он вообще не отвечал, дескать, и так все понятно. Но мы говорили. Разговор этот был хаотичен, как неструктурированный, живой, дикий мир, который Иоселиани пытается преобразовать в своих картинах, что становятся одновременно и проще, и сложнее.

Живет он в небольшой, уютной, совершенно «иоселианевской» квартирке вместе с единственной на всю жизнь женой Ритой и внуком Дато, будущим архитектором. В Тбилиси осталась их с Ритой дочь, художница Нана. Там же и другой внук – сын Наны Нико, которого Отар прославил в фильме In vino veritas, где тот сыграл роль отпрыска богатых родителей, севшего в тюрьму, дабы избыть скуку буржуазной жизни. А у Нико тоже есть сын, правнук Отара. Так что Отар, получается, патриарх не только кино, но и семьи.

Отар прекрасно говорит по-французски. У него здесь множество друзей, включая знаменитого французского кинорежиссера, актера, сценариста, продюсера и интеллектуала Паскаля Обье, которого он снимал во многих своих фильмах. В Москве бывает редко, но прекрасно осведомлен обо всем, что у нас творится. Мне кажется, Отар любит Париж, и этот город отвечает ему взаимностью.

– Каждый из нас – актер, все мы – вруны, все мы притворяемся, все мы изображаем что-то, – говорил Иоселиани. И продолжал: – Все мы порой вежливы, в меру вспыльчивы, в меру терпеливы. У нас есть одно общее качество: мы стараемся скрыть, кто мы такие на самом деле. Мы, люди, непроницаемы. Все-таки у любого начальства есть тревога о том, что о них будут говорить следующие поколения. Есть такая болезнь у них. Вот мне интересно, им докладывают о тех хохмах и анекдотах, которые про них рассказывают? Или нет? Наверное, нет…

– Я понял, что они по-другому не могут. Думаю, что им всё докладывают, но отпускают правду дозированно и по-холуйски. По-настоящему обидные вещи не говорят. Из деликатности и для преумножения карьеры. Но есть ведь анекдоты, где даже Путин выглядит молодцом. Например, приходит один олигарх к Путину и говорит: «Владимир Владимирович, я все налоги заплатил вплоть до 2018 года, отчислил на соцпрограммы половину прибыли своих компаний, выкупил за рубежом и передал государству ценности, принадлежащие России, отдал свою личную недвижимость в собственность государства. Можно я теперь на Запад уеду?» Путин: «А посидеть на дорожку?»

– Все комедии грустны, все комедии печальны. Самым светлым человеком, встреченным мною в жизни, я считаю Булата Окуджаву. Цельный… Цельная личность. Булат – это… Когда он летом девяносто седьмого приехал в Париж, то сообщил на автоответчик: «Мне не звони, я сам тебе позвоню через пару дней». А как я мог ему позвонить, если он даже телефона своего не оставил? Оказывается, он жил в общежитии ЮНЕСКО, заболел, его отвезли в больницу, там он и помер, не повидавшись со мной. А все потому, что он советский человек, и поселили его в той части общежития, что для советских людей. Которые отличались тогда тем, что звонили куда угодно, денег не платили, вот им телефоны и отключили. То, что он пережил, как он жил, – трагично. Но, несмотря на это, выстоял. И это особенно хорошо видно сейчас, когда черта уже подведена. Удивительно правильный был человек. Настоящий аристократ. По человеческим своим качествам. Аристократизм – это ведь не в крови, это не родовое, это не от воспитания, не от происхождения. Любой крестьянин может быть аристократом. Ты вот знаешь такого человека – Туманова Вадима? Бывший колымский зэк, золотоискатель, удачливый бизнесмен, честнейший человек и, конечно же, аристократ. Потрясающий тип по своему благородству, – продолжал говорить Иоселиани.

– А я вспоминаю того благородного спившегося маркиза из фильма «Утро понедельника». Который сначала концертирует на несуществующем рояле, а потом лается со служанкой. Помнишь, кто его играет?

– Кто?

– Неужели не помнишь?

– Не помню.

– Ты и играешь.

Да, все в этом мире тайна. Не помнить собственную работу в этом замечательном, пожалуй, самом любимом моем фильме!

Тайна, отчего история француза Венсана, работяги, живущего в деревне и вкалывающего, как папа Карло, на химзаводе, так тронула вдруг мое сердце. Этому Венсану все обрыдло, как мне в нынешней России, – и то, что «шумит, как улей, родной завод», и то, что не с кем в деревне перекинуться парой словечек на певучем французском языке, и то, что дети Венсана взрослеют, родители стареют, жизнь проходит, а жена ночью на всю катушку врубает бессмысленный телик. И то, что курить, курить нигде нельзя свободному человеку на загаженной химией и людьми земле. Вот Венсан и подался бомжевать в Венецию, благо у них, видать, регистрацию не спрашивают, не то что у нас в Москве. Зато и чистят почище, чем в Первопрестольной, этих беспечных европейцев, не закаленных московским хамством и зрелым социализмом: мгновенно выудили у пролетария весь его тревел-кэш. Тайна, отчего отпрыски белогвардейцев до сих пор поют во французских кабаках старые казачьи песни, цыгане водят на веревке крокодила и все в этом фильме любят друг друга, хотя полагают, что ненавидят. Венсан во Франции, как и мы в Москве, попадает в какой-то совершенно чуждый ему мир, ничего не может сделать и ничего не понимает. Просыпается с похмелья, голова болит, а пьяные русские, напоившие бедолагу, ему вдобавок еще и рукав куртки отодрали. Тайна, отчего на сердце становится так легко, когда в этом фильме над прекрасной солнечной Венецией реверберируют визгливые итальянские матюки, которыми награждает гордого, опустившегося аристократа его любовница, она же служанка.

– Это же так просто. Смотришь, человек – оптимист, жизнь удалась, всем доволен – ясно, идиот. Ты спрашиваешь, какого самого красивого человека я встречал? Этим человеком был такой старый актер, который часто появлялся в Доме кино во времена моей молодости, – Оболенский. Знаешь это имя? Красивейший старик фантастической судьбы. Князь, друг Сергея Эйзенштейна и Айседоры Дункан, актер, режиссер, художник, оператор, фотограф. Он в начале войны ушел в народное ополчение, попал в плен, бежал, постригся в монахи, в 1945-м получил десять лет, отсидел, вышел, вернулся в кино, стал всемирно известным мастером эпизода, в восемьдесят лет женился на двадцатилетней, прожил почти до девяноста…

– Знаю. Умер в 1991-м в Миассе, что недалеко от Челябинска. А в 2005-м наконец-то дождался на том свете посмертной реабилитации. В Челябинске есть его мемориальная квартира, расположена по адресу: ул. Сони Кривой, 38. Соня Кривая, если тебе неизвестно, была знаменитой челябинской большевичкой. Соня была, улица осталась, а Леонида Оболенского давным-давно нет.

– Вот ты спрашиваешь, от чего все зависит? Все зависит еще и от того, какие были у Художника дедушка или бабушка, папа, мама, или воспитатели в детском доме, или, что очень важно, преподаватель геометрии в школе и, конечно, какие были у них друзья-приятели и как они прошли по акведуку, соединяющему нас с жизнью и раздумьями тех, которые задолго до того, как мы пришли на эту землю, писали фрески, музыку, книги, строили церкви и крепости. Это, к сожалению, может быть делом случая: повезет – станешь на этот мост и пойдешь жить дальше. А еще, говорим мы, необходим дар. А от кого дар? Ну, вот от кого получил свой злобный дар Ленин, главная, вне конкуренции, сволочь XX века? Злобный, мстительный, образованный, хоть и самоучка, которого выгнали из университета, и он потом экзамены экстерном сдавал. Сталин был ослеплен его эрудицией. И дьявольской мощью, энергией. А еще есть люди, которые по должности становятся мерзавцами. Все, что нужно сделать плохого, чтобы усесться в руководящее кресло, они это проделывали. Почти все тогдашние советские киноначальники были этой породы. И вообще, существует огромное количество людей, которые ничего хорошего не сделали за всю свою жизнь, даже случайно. Вот езжай в Ниццу, и там ты увидишь постсоветских «совков» в невероятных количествах. Наглые, богатые… Отвратительнее других ведут себя их жены и любовницы. Разгильдяйство полное! В ресторанах, гостиницах… Я вообще считаю, что профессиональный вор гораздо благороднее того, у кого он ворует. Советские тоже были отъявленные мерзавцы, но все же боялись…

– Неизвестно кого. Друг друга, наверное.

– Нет больше радости, чем делить с читателем, зрителем наше веселое и небрежное отношение к тому, что изменить уже нельзя. Такова наша жизнь. Я или радуюсь произведениям моих коллег, или не радуюсь вовсе.

Отчего-то считается, что Художнику нужны «великие потрясения». Считается, что чем труднее, тяжелее, тем, как это ни странно, лучше. Возьми судьбу Булгакова или того же Платонова… Но это все-таки российская черта, российские привычки. Гете, например, прожил обеспеченную, спокойную, длинную жизнь без революций, бунтов и других потрясений. Томас Манн так жил… А вот Пастернака власти вдруг возненавидели из-за «Доктора Живаго», и он сильно запереживал. Эта травля его в могилу и свела. И очень плохо кончил Маяковский, кстати говоря. Он как-то не уловил момента. Заметался. Написал сатирическую пьесу «Клоп», но и это уже было тогда опасно, хотя и создавалась пьеса с его прежних романтичных и «правильных» идейных позиций. Дескать, мы построили такое чудное социалистическое общество, но есть еще пока наглядные пережитки прошлого.

– Да, все сложнее было, чем мы себе привыкли представлять. Вот, например, Андрей Платонов, имеющий репутацию гонимого большевиками гения. Но ведь роман «Котлован», который я в свое время лично перепечатал на пишущей машинке для себя и друзей, – это ультрасоветская книга, доводившая до логического конца весь этот коммунистический бред построения социализма в отдельно взятой большевиками стране. Сталин, кстати, написал на полях одной платоновской рукописи: «Талантливый писатель, но сволочь». И поставил восклицательный знак. Но все-таки не шлепнул, а дождался его естественной смерти. Парадокс: Платонов – живой, живет в своих книгах, а Сталин – мертвый миф, кумир нынешних маргиналов. Но вообще-то все равно получается, что все искусство построено на противостоянии человека и системы. И неважно, как зовут этого человека – Гете, Платонов, Булгаков или, к примеру, Отар Иоселиани… Что-то мы почти ничего не говорим про кино…

– А что про него сказать? Кинотеатры перестроены по образцу супермаркетов, их залы трещат от выстрелов, из них доносится сладострастное мяуканье. Все фильмы дублированы – иначе без перевода ничего не поймешь. Экран мерцает вдали, актеры беспрерывно обмениваются репликами; все о’кей, можно не смотреть на экран и хрустеть жареным арахисом, вонь от которого вылетает на улицу, и я, проходя мимо такого заведения, шарахаюсь. Но поезд ушел, зритель воспитан, многолетние бесчестные усилия коммерсантов увенчались успехом – зритель поверил, что это и есть настоящий кинематограф.

– А я вот не могу понять, безнадежно все у нас или жизнь будет постепенно преобразовываться в лучшую сторону? Я прошлой осенью в Магадане был, и там один из «новых колымских» всерьез меня уверял, что на Колыме не было политических заключенных. Что это? Беспредел или  слабоумие?

– Мерзость генетически передается из рода в род, из века в век. Она все время существует. Мы все знаем, с каким удовольствием и рвением выполняли преступные приказы простые исполнители. Их же были миллионы, этих исполнителей. Я вот не понимаю, этих Pussy Riot Путин выпустит наконец или нет? Неужели у него ума не хватает понять, что их давно надо освободить для пользы государственного дела? Или он хочет показать, что он такой крутой и жестокий? Мне кажется, он делает промахи, явно невыгодные для его репутации. Или он уже так влип, что думать о репутации поздно?

Почти всегда все на этом свете кончается плохо. Плохо дело обстоит – мы все идем к гибели. Просто изгадили всю планету и не знаем теперь, как из этого выкарабкиваться. XXI век, наверное, будет очень тяжелым – из-за того, что нам придется изобретать новые источники энергии. Потому что газ и нефть, на которых, к примеру, паразитирует Россия, скоро закончатся. Кончится нефть и в Кувейте, и в Саудовской Аравии – везде. И что тогда будет делать население Земли, привыкшее барствовать за счет источника энергии, который не требует изобретательности в каждодневной жизни? Скоро уже никто не будет помнить, как рубить и пилить дрова. Никто не будет знать, как топить печки. Человечество на протяжении тысяч лет жило, не имея электричества и нефтяных носителей энергии. Но мы быстро привыкли существовать за счет того, что сами не вырабатываем. Я живу во Франции тридцать лет, чуть меньше пятидесяти прожил в СССР. Я могу беседовать с французами о чем угодно, но у меня нет их прожитого опыта, общих воспоминаний. Рассуждения здесь живущих людей иногда мне кажутся непонятными. Ну как, посуди сам, страна может быть разделена на левых и на правых? Причем каждый выбирает свой лагерь по каким-то вторичным признакам, чаще всего случайным. А наши тоже хороши. Булат, посмеиваясь, говорил мне: «Чтобы в России была демократия, надо привезти к нам английских полицейских и поставить их на расстоянии тридцати метров друг от друга, чтобы они дубинками вколачивали в головы граждан правила цивилизованного поведения». И Пушкин, помнишь, что Гоголю сказал: «Боже, как грустна наша Россия».

– Помню, помню… Однако все-таки люди в вечно грустной России худо-бедно, но живут. И не все еще оскотинились – книжки читают, детей рожают, выпивают, закусывают, анекдоты травят…

– Да, книжки пишутся, читаются.

– И действительно ли, как у Бродского, «Мы, оглядываясь, видим лишь руины»? Руины ли? На чем-то все-таки жизнь держится. Может, на любви?

– Когда сейчас произносят слово «любовь», то под этим подразумевают лишь продолжение рода. А любовь в другом, высшем смысле должна по-иному называться. Но такого слова не было и нет.С