«Мы меломаны и милашки»: кто такие Hauntology и почему они наводят шуму в московском мире академической музыки
Давайте начнем с азов. Что такое Hauntology, «хонтология»?
Катарина Мелик-Овсепян: Это ностальгия по будущему, о котором мы мечтали в прошлом, но которое так и не стало настоящим. Идею предложил философ Жак Деррида, а к музыке это понятие применил британский критик Марк Фишер, которого сейчас много издают на русском.
Дмитрий Мазуров: В музыке хонтология — это Burial, The Caretaker, Boards of Canada и прочая призрачная электроника. Она звучит как винтажные заставки телепередач 70–80-х: аналоговые синтезаторы, шорох магнитной ленты, рассыпающиеся носители звука, старые бобины и пластинки. Мы это очень любим.
Как вы выстраиваете отношения с хонтологией в своих программах? Вы ведь исполняете не одного Burial: у вас звучит барокко, вы Арво Пярта играете, делаете переложения электроники, далекие от хонтологии — например, Афекса Твина или Нейтана Фейка. Вы играете Ника Завриева — он тоже далёк от хонтологии. Такая широта не до конца ясна, у вас какое-то расхождение между первоначальным концептом Фишера и личными предпочтениями. На сайте вы пишете, что исполняете «музыку вне жанровых границ, выражающую идеи и образы хонтологии. Критерий отбора — субъективная оценка хонтологичности».
Я всегда любил грустную музыку, от позитивной музыки у меня депрессия. Хонтология стала отправной точкой, а по сути мы играем музыку, которую любим.
Мы играем музыку из своих плейлистов, не задумываясь о жанрах. Наши программы — меломанские. Это то, что я поставлю дома. Для нас это важно: оставаться меломанами, людьми, которые любят и ценят музыку за то, что она остаётся музыкой, а не жестом, не концепцией.
Первое время мы оба были крайне увлечены поиском этого нечто, интуитивного, невыразимого. Искали следы хонтологии повсюду. Но в какой-то момент поняли, что интересная программа важнее узких рамок изначального концепта.
Могу рассказать, откуда вырос проект Hauntology, откуда он взялся, помимо Фишера. Сначала у меня появилась пьеса Hauntology для аккордеона. Я написал её для своего друга Ромы Малявкина. При работе над пьесой мы вдохновлялись фильмом Нечто Карпентера. Полярная станция, горы, изоляция, собаки и монстры.
Дальше были два триггера. Первый — я вовремя перечитал старое интервью Сергея Невского Алексею Мунипову. Невский там говорит о заметном эскапизме российской академической музыки: уходе от реальности, «сказочности» сюжетов, о длинных опусах, далёких от социальных тем (в противовес политизированным работам европейских авторов). Эта мысль для меня актуализировала тему хонтологии.
Второй — личный. Как у многих, мой внутренний мир и творчество опираются на детские воспоминания. Мой бэкграунд — уральская деревня, горы; приезжаешь к бабушке — и всё это перед глазами. Как на обложках Boards of Canada: дети на аналоговой плёнке, размыто, заблюренно, такой винтажный флер. Призраки прошлого.
Я стал ездить туда и снимать места детства; так получилось, что несколько фотографий попали на обложку и в буклет альбома Clark (Крис Кларк, известный британский IDM-музыкант; фотографии Мазурова действительно присутствуют на обложке и в буклете альбома Clark 2014 года. — Прим. ред.). И самое сильное — сам облик деревни: вымирающая глубинка, бедность, отсутствие работы, разрушенная инфраструктура. В ответ на это в моих фантазиях возникла параллельная мета-деревня, в которой социальное растворяется, остаётся сказочная аура Урала. Туманы. Болото, над болотом туманы. Как в игре Stalker. Хтоническое. Одновременно тёплое (там бабушка, детство, память) — и холодное, жутковатое. Амбивалентность, которая притягивает и отталкивает, пугает. Для меня это и есть хонтология.
Про вдохновение понял. А как практически начался сам проект, как вы его задумали?
Несколько лет назад мне предложили стать куратором одной камерной площадки. Быстро понял, что площадка нам не подходит, но само кураторство меня зажгло.
Скажем доброе слово про ту площадку: люди там суперфрендли. По духу это скорее антикафе — формат отличный, просто не наш. Проект Hauntology с таким местом не совпадает по фэншую. Но процесс был запущен: мы воодушевились, конкретизировали концепцию и перенесли всё в англиканскую церковь Святого Андрея, где я иногда играю барочную музыку. Так состоялся первый концерт — мы называем их «вольюмами»: Volume I, II, III и так далее. На первом «вольюме» сделали короткий паблик-ток: я попыталась объяснить (кажется, слишком заумно), о чём речь, упомянула Дерриду и сразу переключилась на Фишера. Это было прямо посреди выступления, посреди концерта. Так больше делать не будем. (смеётся)
И после этого вы очень быстро выросли: храм Святого Людовика, ДК «Рассвет», фестивали Gamma и Signal, запуск лаборатории с Moscow Music School — и всё это меньше чем за год. Как так вышло? У вас абсолютно DIY-история?
Абсолютный DIY, чистый панк. Нам важно, чтобы по сравнению с другими молодыми ансамблями и творческими объединениями в московской академической среде у нас ощутимо сохранялся дух панка. За менеджмент в основном отвечает Катарина.
Да, в основном этим занимаюсь я, но мы всегда обсуждаем, как представить проект. Первое время, когда я списывалась с площадками или с музыкантами, я писала сообщения и показывала Диме — чтобы формулировки были общими.
С ростом сложностей не было. Проект оказался интересным площадкам, которым мы предлагали сотрудничество. Для фестиваля GAMMA мы сделали программу акустического техно с маримбой, на сцене Новой Голландии — инди-концерт с вокалом Рамазана Юнусова, в храме Святого Людовика — музыку Мики Леви и Aphex Twin для струнных и органа. На следующем концерте в этом храме будут вещи Solar X (он же — Роман Белавкин, культовая фигура российского IDM — Прим. ред.) и Лоуренса Данна (британский композитор и импровизатор — Прим. ред.), с этими авторами мы работаем напрямую. Это тоже новый опыт для проекта.
Я искренне считаю, что ключ к востребованности прост: мы милашки. Без шуток. Человеческий фактор решает. Ну и то, как мы горим Hauntology, многое определяет.
И при этом у Димы удивительное кураторское видение — идеи, которые он приносит, вообще ни на что не похожи. Таких программ, как у нас, кажется, ни у кого нет. Думаю, это связано и с его бэкграундом: в академический мир он пришёл после многолетнего опыта в электронике.
Вот-вот. В первую очередь привлекает ваша нестандартность — нехарактерная в принципе для российской академической музыки, по крайней мере — в Москве. Грубо говоря, в академизме сейчас очень много инди-ансамблей, но никто не играет именно ту музыку, которую выбираете вы — условно, «Stone In Focus» Афекса Твина на органе или всю ту хонтологию, о которой мы говорили. Откуда эта нестандартность?
Нам всё интересно. Мой основной инструмент — клавесин. Забавно, но у моего клавесина есть имя, его зовут Хичкок (по имени мастера, придумавшего когда-то эту модель). Всегда приятно упомянуть, что построил его мой большой друг Николай Николаевич Полосков (культовый московский мастер, строящий клавесины. — Прим. ред.).
Барочную музыку я люблю бесконечно и занимаюсь ей в рамках HIP (historically informed performance, исторически информированное исполнительство, то есть метод исполнения барочной музыки по канонам эпохи барокко. — Прим. ред.) достаточно давно, а вот интерес к электронике до Hauntology ограничивался прослушиванием Autechre по ночам. Но зато я успела поэкспериментировать с инструментом — всегда хотелось помещать его в новые контексты, пространства смысла и акустики. На нём я играла в «Мутаборе», в «Электромузее», Powerhouse, на фестивале Ars Electronica.
Одна из задач Hauntology — сокращение дистанции между миром высокого искусства, андерграундом и массовой культурой. Мы очень любим британскую меланхолию — от Доуленда и Перселла до Burial и Radiohead. И любим Клауса Ланга, Мортона Фелдмана, Дэвида Лэнга, Джачинто Шелси и, конечно, Арво Пярта.
Как-то мне сказал композитор Николай Хруст: Дима, ты живёшь в особом двоемирии. Я всегда себя ощущал аутсайдером: для «академистов» я скорее «электронщик», а для «электронщиков» казался слишком «академическим», тоже чужим.
А начинал я как раз с электроники: в конце 1990-х, живя в Новосибирске, просто открыл простенький редактор ACID и начал что-то сочинять, не имея ни малейшего представления о теории. К этому меня сподвигла музыка Aphex Twin, Autechre и прочий IDM того времени. Академическую музыку я открыл сильно позже, когда поступил в музыкальный колледж.
Сложно адаптировать электронную музыку для Hauntology? На одном из концертов вы, например, заставили струнный квартет играть пьесы Autechre.
Не сложно, но это достаточно большой объём работы. Это похоже на сочинение новой пьесы. Если снимать материал «под ноль» — скажем, трек Autechre, — часть фактуры передать без потерь невозможно. Нужно придумывать какие-то новые элементы.
Я начинаю достраивать трек. От ударных я вообще отказываюсь, зато подчёркиваю мрачную торжественность, скрытую в оригинале и напоминающую барочные увертюры. Для этого подойдут струнные. Прописываю детьюны, глиссандо, чтобы тон слегка уходил в расстрой. Меняю способы звукоизвлечения: sul ponticello, пережимы. Мне нравится комбинировать традиционную гармонию с современными расширенными техниками. В итоге, создавая аранжировку, ты фактически пишешь пьесу, пересочиняешь какие-то моменты. И мне это дико нравится. Но я вижу, что написание своей музыки отходит на второй план.
Я рад, что мы играем Афекса Твина, Burial, Green Velvet, Apollo 440, Boards of Canada, потому что это музыка, которая достойна исполнения, условно, в ДК «Рассвет».
Мне помогает оптика, которую я приобрёл, слушая экспериментальную электронную музыку. У меня с ней прямой контакт. Аутентичность важна в любой субкультуре, а я понимаю логику и систему ценностей техно-культуры. Часть этой среды во мне, в моём культурном коде. Это моя стихия. Раньше я этого стеснялся в академических кругах, теперь понял, что это моя сильная сторона.
Что за Hauntology Lab вы проводите в Moscow Music School? 1 ноября в ДК «Рассвет» у вас отчётный концерт учеников.
Лабораторий композиторских много, нам же захотелось создать формат, который отражал бы наши ценности — отсутствие жанровых границ и демократичность. И мы решили собрать совершенно разных музыкантов — тех, кто ещё не знаком с академической традицией, и тех, кто только начал подходить к академической музыке, — и показать им азы композиции и, главное, дать возможность поработать с ансамблем напрямую. Наша задача — довести их идеи до законченных пьес и потом исполнить. Мы сделали open call, набрали курс, а тьюторами стали Дима, Игнат Красиков и Рамазан Юнусов.
И как вышло?
Для нас это абсолютно экспериментальный формат, собрались очень разные люди. Среди заявок была девушка-композитор с неоклассикой. Есть рок-музыкант. Много электронщиков. Один парень — математик, ученик Настасьи Хрущевой. Электронщица со стильным ретровейвом. Довольно много сонграйтеров.
Есть ещё Костя Долгополов — у него была совершенно неожиданная заявка: голос будто под транквилизаторами невпопад читает не рэп даже, а spoken word под биты. Мы слушаем заявку, и тут Дима говорит: «Это же какой-то русский Дин Блант!» Я сперва отнеслась скептически, но потом прониклась, а Дима сразу сказал: «Берём, это будет угар и очень интересно». Ещё один участник — альтист Сергей Полтавский. Серёжа написал забавный опус для чтеца и ансамбля на материале народных сказок.
