Я с 71-го года. В 1991 году я вышел из тюрьмы, отсидел год из двух, за самоволку. В 89-м году пошел в армию, сначала рад был. Мотылялся все равно без толку, мозгов не имел никогда. Школу кое-как, техникум потом хотел, выперли скоро. Мотался, таскался. Никаких мыслей не имел. Родители пили, не сказать сильно, но пили, да. Бабушка была, но она с ними не очень. В детстве помню что-то, она приходила, потом нет. Наверное, что-то она с родителями не так... что хватит бухать при ребенке... не знаю. Я когда стал постарше, иногда к ней заезжал, но редко. Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей надежный причал. Мать не помню где работала, отец автослесарем, меня в мастерскую думал взять, но я тупой до этого дела был очень. Он раз меня привел, день я там протаскался — это подай, это закрути, тут клемма, тут еще... Я ни хера этого не понимал, отец сказал: я тебя видеть тут не могу, просто убью. Меня взял напарник его, в свою смену, я ему стал помогать. Но тоже так, знаешь, через пято на десято. Какое-то копье в дом приносил, на том спасибо. В армию не хотел. А че делать? Думал косить, пацаны сказали — иди в военкомат, конверт бери и такой-то бабе в таком-то кабинете прямо говори: давайте договоримся. Я такой пошел. Давайте договоримся. Она мне ласково так говорит: «Ты, мудак, бога благодари, что Афган закончился. А так бы ты у меня по закону военного времени сел по статье об уголовной ответственности за военные преступления. Пошел на хрен отсюда, послужишь как миленький». Ну и до свидания. Я слова запомнил, накаркала мне. Я их потом вспоминал много раз.
Тут да, Афган в феврале все, а у меня осенний призыв. Отправили в Самарканд. Когда еще проводы гуляли, я, помню, так это, знаешь, бодрился, хорохорился. Мол, а че? Послужу. Курага там, сухофрукты, отогреюсь хоть. Придурок, короче. Отправили. Вообще, везуха та еще, сосед в те же годы в Дрездене на танках прослужил. А мне Самарканд, автозавод. Как нарочно. Я в Ленинграде-то был хреновый автослесарь, тут опять, запах этот, масло. Но это бы ладно. Начальник автослужбы у нас был, Резников. Он раньше из Афгана нелегально перегонял технику, и там подорвался, его контузило. Чумной был мужик. Он, видать, и до контузии был ***, но тут уж его совсем... Глаза разные, орать начинал — один глаз кровью заливается, а второй белый и не двигается. Но он не только орать. У него любимая мулька была: он воды лишал за провинности, за нарушение дисциплины, за одно-другое. Не знаю уж, как его там начальство терпело, а может, не проверял никто. Никому ж дела нет. Зимой еще туда-сюда, как к лету дело подошло, я чувствую: загнусь тут. И тут мне напарник мой говорит: «Костя, надо тикать». Он одессит, я слово не знал, переспросил. «Валить надо». Особо плана у нас не было, пригнали новый транспорт, мы в кабину грузовика залезли, под брезент. Примерно знали, что он в Навои идет, Костян (он тоже Константин, мы тезки) сказал: в Каттакургане выскочим, там до Ташкента доедем. Не соображали ничего, денег у нас было в обрез, какое там до Ташкента. Но полезли. В Каттакургане транспорт остановили на заправку. Костян говорит: «Ну давай!» Мы вылезли и прямо замполиту в объятия. Он в кабине ехал, оказывается, какие-то у него дела там были. Мы-то не знали. Увидел нас, охренел, конечно. Дальше весело: у Костяна это второй случай, он рецидивист, ему плохо. А я-то по идее нет, у меня так, нарушение режима, семь суток одиночки. Но мне так неохота было обратно, и я как-то это... за Костяна... потом еще подумал: все лучше, чем к этому колдырю контуженому обратно… короче, идиот... я так на всякий случай замполиту смазал по роже. Очень кисленько так. Но этого было достаточно, чтобы нас обоих посадить. Мы-то думали, ну, на полгода. Но сели оба на два. Судьиха сказала: «Отсидите столько, сколько должны были служить. Подумаете, где вам лучше». Тогда я ту бабу из военкомата и вспомнил. «Закон об уголовной ответственности за военные преступления».
Ну что про тюрьму сказать. Не тюрьма, учреждение УЯ-64/СИ-7, говорили, что там «Джентльменов удачи» снимали. Но врали, может, не там. Сначала нормально. Жратва как в армии. Делать ни хера не надо. Чифирь я заваривал, но чисто чтоб не спать, там спать днем — нарушение. Родителям написал, они не ответили. Потом вдруг письмо от бабушки. Очень такое спокойное. Мол, дорогой Костя, пиши, пожалуйста, как у тебя дела, что тебе прислать, приеду тебя навестить. Ну я обалдел, ответил, что все есть, не надо волноваться. Куда она поедет, ей 70. Потом вдруг приехала, вызывают — стоит моя бабушка в сарафане, жара. «Я, говорит, тебе хворост привезла. Тут сладкого всегда не хватает, я знаю». Я как-то даже не понял тогда. Мы хорошо поговорили, она уехала, писала регулярно. Я отвечал. Ну то есть нормально.
Потом хуже, хуже. Я, короче, не буду в подробностях, били, издевались. Сами себе можете представить, что в тюрьме бывает, кино, небось, смотрели. Вот и я потом смотрел. А тогда виском бился — сотряс заработал, не больше, вешаться пробовал на простыне — она от ветхости порвалась. В санчасть отправили, там масло на завтрак давали. Врач мне говорит: ты не псих, что ты творишь с собой, прекращай давай.
Бабушка мне письма пишет: Костя, как дела? Почему не отвечаешь? Я потом узнал, что она дозванивалась и узнавала, жив я или нет. Ну, ей сказали, жив.
А в ноябре 91-го года настало спасение вдруг. Освободили по амнистии — по этому закону, по статьям 9 и 10. Я ж вообще не знал, что делается. Бабушка мне даже что-то писала, но я не читал, не мог. А тут в середине ноября — давай, говорят, с вещами на выход. И Костяна туда же. Меня как обухом по башке: в один момент все закончилось. Все!
Денег нету. Позвонил бабушке, Костян родителям в Одессу. Ждали перевода, спали на вокзале, от ментов носились. Потом пришли деньги на билет — от бабушки, ему не пришли. То ли не дошли, то ли не знаю что. Но нам хватало на два билета. Я сел и поехал в Ленинград, Костян вдруг тоже говорит: «В Ленинград поеду». То есть как в Ленинград, тоже была история. Говорим: два плацкартных до Ленинграда. Билетерша нам: «Нет такого города». Чего? «Переименовали, имейте в виду!» Явились к бабушке, она в однокомнатной на Приморской. Она ни о чем нас не спрашивала, только сказала: «Надо будет раскладушку купить». Купили раскладушку, стали так жить: бабушка на кухне на раскладушке, мы в комнате. Костян сразу куда-то побежал грузчиком, стал деньги приносить, какой-то ремонт сразу затеял, все сломанное починил. Я месяц где-то лежал. Родители не проявились, ни мои, ни Костяновы. Потом бабушка меня к врачу стала гнать. Я упирался, она мне сказала: «Ты думаешь, ты один намучился? Я в Равенсбрюке была два года». А я говорю: «Что это?» Она мне рассказала. Я ничего не знал, она смеется: «До чего ты серый». Я выслушал все это и говорю: «Я повешусь». Она мне отвечает: «Ладно, уже вешался, болтаешь много». Я говорю: «Ты видишь, какой я?» Она мне: «Ну вижу, ну и что. Я таких, как ты, много навидалась. Все закончилось, закончилось, Костя, все! Иди сходи к врачу и давай жить нормально». И еще из этого времени: когда Беловежская пуща вся эта началась, мне-то по фигу, но вдруг Костян стал беситься: «Что они творят, преступники, кто им волю дал страну разваливать?» И тут бабушка первый раз на него прикрикнула: «Костя, ты много добра от этой страны поимел? Ты все про нее знаешь?» Он что-то там в ответ просопел. Она спрашивает: «Ты знаешь, что такое геополитика? Помолчи, пожалуйста».
И понимаешь, зажили нормально. То есть трудно, конечно, было, но это уж как всем. Костян крутился-вертелся, грузчиком, туда-сюда. Я грузчиком не мог, в автомастерскую не смог, запах масла, нутро не принимало. Пошел санитаром в больничку, в медсанчасть на Васильевском. Меня как-то успокаивало. Книжки стал читать ночными дежурствами, но без привычки сложно, засыпал. Ну и бабушка нас как-то подтягивала. Она все говорила: «Вам бы пойти поучиться, ребята». Но куда нам учиться. Она один раз только заплакала на моей памяти, даже не заплакала, а так всхлипнула, говорит: «Одно себе простить не могу, что я тебя не отобрала». Это мы мой день рождения праздновали, году в 94-м. Отобрала, то есть, у родителей, она имела в виду. Но как отберешь? И что теперь уж?
В 94-м в том же, где-то весной, прибегает Костян, такой весь на нервах, говорит: «Кость, че сидим, надо что-то делать». Он в этот момент в каком-то клубе охранником работал, а трудовую ему завели в Мариинке — бабушка пристроила по знакомству, анекдот был. Ну он там тоже рабочим сцены сутки через трое. «Так вот, — говорит, — по охранному делу я много не наскребу, но там надо порешать кое-чего, у ребят из клуба проблемы, им надо подъехать к конкурентам. Но из охраны меня одного там мало, надо еще для массовости. И это совсем другие деньги!» Я говорю: «Ты меня видел, идиот? Я вешу 57 килограмм и тяжести не могу поднимать». Он говорит: «Костик, все для виду, клянусь. Съездим, постоишь в костюме, ребята побалакают. Но зато какие деньги!» Ну давай. Костюм дали, галстук, ботинки даже. Поехали куда-то на Лиговку, вошли, эти стали перетирать, мы стоим сзади. А там духота, и меня, пока они перетирали, стало прямо смаривать, я прошлую ночь дежурил, не выспался. Я к стеночке прислонился и глаза прикрыл. И когда там мочилово началось, я вообще не успел сгруппироваться. А их больше. Ну я махаться-то был приучен с детства, но тут правда — и хлипкий стал, и врасплох взяли. Пару ударов пропустил, свалился куда-то за портьеру, там подышал, встал — и такое бешенство меня накрыло. Дальше плохо помню, Костян там кому-то нос сломал, это точно. А я как-то, видать, из-под этой портьеры вылез и как пошел… Не помню, пятно какое-то перед глазами… Кто были эти ребята, за что я их мочил — кто ответит? Я помню только потом, что Костян меня под мышки подхватил и сволакивает с какого-то мужика, которого я добиваю уже.... И кругом валяются, валяются, все в крови и заблеванное. Костян орет: «Хватит!» Выволок — и в соседнюю дверь, там ночной обменник. Я говорю: «Ты че делаешь, поедем домой». Он говорит: «Молчи, придурок, псих!» Охранник в обменнике говорит: «Валите отсюда!» Костян говорит: «Уважаемый, простите нас, пожалуйста! Видите, ему плохо, дайте нам отсидеться». Тот все понял, увидел, что мы без стволов, денег не требуем, отстал. Менты приехали, до утра мы в этом обменнике просидели, боялись высунуться. Утром пришли домой, оба в чужой кровище, я хриплю, потому что у меня ребро сломано, как потом выяснилось, а Костян без зуба. И вот тут бабушка на него второй раз закричала. «Мне, — говорит, — все равно, чем вы там занимаетесь, живите как хотите, я ни слова вам не сказала! Но если ты его еще раз за собой на эти вот дела потащишь, я тебя из квартиры выгоню, и трудовую твою выкинут, и в Питере ты жить не будешь! Сам твори с собой чего хочешь, ты мне никто, а Костю не трогай! Он не для того через свои муки прошел, чтобы опять…» Костян сник и говорит, шепелявенько так: «Екатерина Матвеевна, почему вы такие обидные вещи говорите, что я вам никто?» Она говорит: «Я про тебя ничего не знаю. Костя с тобой доволен — и я довольна. Но вот этого я не потерплю больше, ты понял?» Он сказал: «Я вам клянусь, что это больше не повторится».
Больше такого и не было. Костян пару раз ездил в Одессу, восстановил отношения с родней. А в 98-м году у него там померла одинокая тетка, оставила ему квартиру. Тут кризис, а у нас квартира на руках. Мы туда-сюда, продали ее, купили на Васильевском, чтобы от бабушки недалеко. Помню, что деньги везли в полиэтиленовом пакете. Так и сели в поезд с тремя пакетами, в одной курица, в другом помидоры и баклажаны, в третьем — деньги за квартиру. И всю дорогу дежурили, не спали по очереди, чтобы их не сперли. Костян, конечно, ворчал, что мы в Питере квартиру покупаем, в Одессе и теплее, и еда вкуснее, и жизнь веселее. Но работы там никакой не было, а тут он все-таки крутился, какие-то дела делал и открыл потом свой автосервис с напарником пополам. Это мне как бич прямо, эти автосервисы. Но он меня ни к каким делам не подпускал после того разговора с бабушкой.
Текст: Анна Немзер