Мне не хочется свое имя называть, можно не буду? Можно другое, да? Я 65-го года рождения.
Я родилась в Комсомольске-на-Амуре. Мама моя — дочка «хетагуровки», знаете такое? Это бабушка моя «хетагуровка», в 37-м, что ли, году или 38-м по призыву поехала поднимать Дальний Восток, а жила она до того в Москве. Комсомолочка, поехала в Комсомольск-на-Амуре, 22 года ей было, дворянские корни отринуты, с матерью разрыв, крест сняла и растоптала, такая легенда в семье. Ехала ни к кому, за идею. «Преданные дочери своей страны». Ее быстро пристроили к какому-то — год с ним пожила, он ее бил, потом умер, потом она маму мою родила. Он еще на ней жениться-то не успел, и хлебнула она по полной. Это оно из Москвы хорошо звучало — «хетагуровки», а тут это знаете что значило? То самое, что про женщин говорят.
Мама моя 39-го года, бабушка ее поднимала-поднимала, сама на строительстве работала, надорвалась, я можно не буду с деталями? Но поверьте, ужас там был на строительстве. Это уж мне мама потом рассказывала, я бабушку застала уже совсем больной. Она меня крестила потихоньку — не в смысле я была крещена, нет, конечно, а просто она крестное знамение творила, когда мама не видела. Крестить меня бабушка, может, и рада бы была, но негде ж. Ни церкви, ни общины, ничегошеньки, город Юности.
Мама моя тоже мать-одиночка. Жили мы уже не в Комсомольске, а в поселке… можно я название не буду говорить? Маленький он такой. Мама там в школе преподавала, потом стала директором. Ну а я родилась в 65-м, школу закончила мамину, потом поступила в пед в Комсомольске, отучилась, вернулась, пошла работать в мамину школу, литературу преподавать. А в 91-м году летом вдруг дарит мне мама поездку в Москву. На месяц. Я помню, я еще так удивилась: с чего вдруг? У нас там родственники оставались, связь была почти потеряна, но тут мама написала письмо своей двоюродной сестре, та ответила.
Ну и Москва в 91-м году… Я даже не знаю, что вам рассказать, что вспомнить. Помню, что я как пьяная была. ВДНХ понравилось. Что еще. С теткой я познакомилась со своей, с ее мужем и дочерью, они как раз на ВДНХ жили. А дочь, моя троюродная сестра, Ира, как раз меня помладше, ну где-то ей в этот момент 21-22. А мне 26. И она очень компанейская, мы сдружились. И вот когда я уже в Москве дней десять побыла, все посмотрела, Кремль, Третьяковку, она мне вдруг говорит: «Слушай, ты не хочешь с нами поехать в Калининград на недельку?» С нами — это с ее институтской компанией. В общем, согласилась я. И мы поехали. И я там встретила свою огромную любовь. Как бы мне вам это рассказать.
Я и в Москве все была немного как пьяная, тут совсем крыша поехала… мороженое помню, больше ничего не помню. Жили в кемпинге. И вот там — не на первый день, на второй, что ли, сидим мы на пляже, приходит молодой человек. И с одним мальчиком из нашей, так сказать, компании обнимается, с Иркиным однокурсником Женей. Высокий и какой-то совсем другой, ни на кого не похожий. Женя объясняет: это его друг Ник, он из Финляндии, они на студенческом слете познакомились. В Ленинграде, что ли? Не помню. Так по-русски говорит прекрасно, чуточку акцент. Чуть рыжеватые волосы. И такой юный-юненький. Тоже меня младше. А неприятно, когда ты в компании всех постарше.
Еще два дня все вместе, купание, гуляние, вечером песни под гитару. Он моложе меня, но опытнее. А у меня опыта почти никакого и нету. Я не буду детали совсем рассказывать, хорошо?
В общем, проторчала я в Прибалтике две недели с лишним. А там уж у меня билет из Москвы домой обратно. И вот тут-то, когда я впервые за месяц вспомнила про свой город Юности, вот тут-то мне плохо-то и стало, потому что я вспомнила, что он с 59-го года закрытый для иностранцев. Не могу сказать, что я верила, что он возьмет и приедет — конечно, нет. Но меня как ударило, когда я это вспомнила! Почему? А вот не знаю. Я не буду вспоминать, как мы прощались, ладно?
Вернулась в Москву в последний день, на пару часов заехала к тетке с дядей, а там уж и уезжать надо. Они мне говорят: ничего себе ты задержалась. Я реву в три ручья. Они решили, наверное, что я совсем ненормальная. Ирочка за меня так переживала, ругала себя, что позвала меня. Я вернулась домой.
Август 91-го я не помню. Путч был, что-то потом до нас доходило, а мне все как через стенку. Я бы рада рассказать, но совсем не помню, я как в помрачении была. В сентябре надо на работу выходить, а я плачу. Урок проведу и плачу. Один раз на уроке заплакала, ученики за водой бегали. Ну что ты будешь делать. И вот тогда я стала много вспоминать бабушку и читать Евангелие. Даже не Евангелие — от бабушки остался… даже не знаю, как сказать — кусок книжки, без обложки, и кусок оторван. Как оно к ней попало? Почему она его сохранила, если она крест топтала? Почему кусок только? Не знаю. Дед мой так называемый, что ли, его отодрал или еще как-то. Но я помню, на каком месте у меня всегда открывалось: «и видев смоковницу издалеча, имущу листвiе, прiиде, аще убо что обрящетъ на ней: и пришед к ней, ничесоже обрете, токмо листвiе: не у бо бе время смоквам».
Это от Марка. Я, конечно, это про себя толковала — время еще не пришло. И мне становилось легче. Потом по телевизору стали показывать много разных программ — ну, про христианство, познавательных, я их смотрела. Потом говорю маме: я хочу креститься. Мама моя — она такая суровая была раньше, а с годами стала гораздо мягче. У нее свои нервы в школе. Потом она видела, что я похудела на десять килограмм. В общем, мама мне говорит: «Ой, как тебе будет легче, делай что хочешь». Правда, потом она мне говорит, в декабре: «Ты, может, погодишь — смотри-ка что творится (это она про Беловежские дела), может, откроют город-то, может, мы отделимся вообще?» Я в это совсем не верила, а главное, уже твердо решила. Но решить-то — одно дело, а как это воплотить? Ни церкви, ни батюшки в Комсомольске не было, как я думала. Тут мама мне опять помогла, стала узнавать. Прямо было видно, что ей неприятно, но она мне сказала, что есть в Комсомольске церковь, которая чуть не с 70-х существует полутайком. Какие-то женщины организовали. Приход один. Я опять не хочу называть полностью. И я туда поехала и там крестилась. На время стало легче. Я вернулась домой, попробовала жить дальше, как жила, но оказалось, что это не так просто. То отпускало, а то опять накатывало. Я разговорилась с одной очень милой женщиной, она зековская дочка, очень верующая, она послушала меня и сказала: в монахини тебе надо, вот что. Я так обрадовалась. Пошла к батюшке опять, он говорит: не торопись, подумай. Ты и так, говорит, как в монастыре уже. Я уперлась. Тогда он меня в тупик поставил: а где ж я тебе, говорит, монастырь возьму? Об этом я, что называется, не подумала. Я говорю: уеду куда-нибудь далеко. Он говорит: отлично ты придумала. А мама твоя, значит, здесь одна останется, немолодая уже женщина? Не благословляю. Я ну реветь прямо при нем. Что вы, говорю, меня мучаете, а? Он говорит: ты меня давай не шантажируй. Наверное, он как-то иначе сказал, но смысл был в этом. Потом смягчился и говорит: давай так, побудешь монахиней в миру, поживи с мамой, позаботься о ней, будет твое послушание. А там посмотрим. Я говорю: имя мне другое нужно.
Это было так тяжело. Одно дело — уехать. А тут… Ну я, конечно, согласилась, куда деваться. И только, представляете, я кое-как начала смиряться, как ба-бах! Письмо от Ирки. Мы раньше тоже переписывались, но так: как дела? Тут пишет: Ник спрашивает твой адрес, можно сказать? Он говорит, что пускают к вам. У меня все аж поехало. Пускать стали потихоньку, как-то вообще на все глаза закрыли, никто ни на что уже не смотрел. 93-й год. Два года прошло, я… что со мной было — не передать вам. Просто не описать. А я ж все это время, все эти дни и годы, думала: вот как он меня отпустил? А тут письмо передо мной — спрашивает твой адрес. А у меня послушание. Я как стала рыдать и хохотать одновременно — ой, мама.
Ну и чего делать, спрашивается? Мама, кстати! Мама так обрадовалась. Вы женитесь и езжайте жить к нему, только, говорит, я никуда не поеду, у меня школа. Как будто эта школа треклятая тут главная проблема. Я говорю: мам, ты чего, я ж монахиня в миру. Но она как-то несерьезно на это посмотрела.
Я поехала на исповедь, но так и не вошла. Мне до этого полночи снилось, что батюшка говорит: да господь с тобой, снимаю с тебя послушание, иди гуляй. А полночи — что гонит меня вон как клятвопреступницу. Походила-походила вокруг. Потом пошла на почту и заказала разговор с Москвой, с Иркой. И поехала в Москву. И мы там с ним, с Ником, встретились.
В 94-м году мы с ним поженились в Москве. А в 96-м разошлись.
Ник вообще уже жил в Москве и делал какой-то бизнес, фармацевтический, под Москвой стал строить, вернее, восстанавливать какой-то фармзаводик. Воевал он за этот заводик как безумный, за здание, то есть. Он у Лужкова-то бумагу на этот заводик подписал, но у областных властей какие-то свои виды были на это место, уж они его, Ника, гоняли-гоняли. Один раз голову разбили… Я с ума сходила. И каждый раз это: вот его нет дома, я на стенку лезу, ночь проходит, телефон молчит — это у него в 95-м мобильный появился, с утра звонят из подольской больницы: мол, ваш муж у нас, черепно-мозговая, состояние средней тяжести. И я туда мчусь на электричке и думаю про себя: возмездие. Но представляете, отвоевал он заводик, вернее, там какого-то главного его врага с административных постов сняли, а новый был очень сговорчивый. Нелегкие были времена, это уж точно.
Но развелись мы не поэтому. Мы ж, честно сказать, и не знали друг друга. Одна эта наша любовь нас так держала. И вот, мол, такие мы препятствия преодолели. Эти препятствия-то нам и попортили жизнь. Пока он еще там за бизнес бился, мы были вроде как единым фронтом, потом виделись не так много. Я не работала, книги читала, кстати, по религии, тогда много появилось. А когда он дома стал больше бывать, тут началось. И запросы у нас разные, и представления обо всем. Дальше мама моя тяжело заболела, я поставила вопрос ребром: либо мы вместе переезжаем жить к ней, к нам туда, либо развод. Он мне: ты очумела совсем, у меня тут бизнес, все! Я в ответ: а ты знаешь, что я для тебя сделала? На какое я преступление пошла, что я с собой, с душой своей, сделала! Он говорит: включи мозги, пожалуйста, на что я твою маму лечить там буду? Перевози ее сюда, мы ее к врачам свозим. Но тут мама уперлась рогом — ни ногой из дома. А у меня же послушание было на маму-то — жить с ней, заботиться. А я смоталась оттуда. Короче, ужас, как я себя обвиняла. Я уехала к маме, потом вернулась, смотрю… как передать-то? Ну вот все, закончилась моя семья. И он уже не ждал особенно моего возвращения. Уехала снова.
И все я думала в церковь опять пойти. Их много за это время понастроили — я в ту, старую, где крестилась, зайти не могла, но думала: может, в какую другую? Было куда податься, но я не смогла. И вообще как-то зашевелилось в городе — в поселке-то у нас было кое-как, а в городе прямо по-шумному разборки начались будь здоров, покруче, чем в Москве, а я уж, поверьте, насмотрелась. Вроде воинские части везде, но город уже не закрытый. Стреляли средь бела дня запросто, не попадайся.
И мама болеет. Я ее в город потащила на консультацию. Врач говорит: что вы хотите с нашей экологией? Скажите спасибо на ее возраст, может, не так стремительно будет развиваться. Я говорю: а чем помочь-то? А она мне: разрушить Бурейскую ГЭС.
Вот и делай что хочешь. Главное, денег нет совсем. Что-то мне Ник на время дал, но я же работу потеряла. Мама вроде еще работает формально, хотя уже не ходит, плюс ее пенсия — и все копейки. В поселке у нас работы нет, можно в турфирму в городе, а как я маму оставлю? Она с каждым днем все слабее. Я пришла на собеседование на всякий случай, мне говорят: вы географию хорошо знаете? Я говорю: хорошо — а у меня у самой слезы текут. Не договорились.
Стали жить кое-как, денег вообще нам особенно много не надо, но маме-то лекарства нужны. Ник присылал деньги, я брала — ну только на мамино лечение. Начала немножко маму в школе подменять на полдня. Через полгода сижу, тетрадки проверяю, мама спит, вдруг звонок — Ник приехал и говорит: может, хватит? Давай возвращайся. Я только реву и все. Он говорит: забираем маму и едем в Москву. Проснулась мама, я их познакомила, мама, конечно: никуда не поеду. Ник сказал: Ольга Ивановна, вы простите, но тут жить нельзя.
Это фантастика, конечно, как она его послушалась. И до последних своих дней — а она еще год прожила после того, как мы в Москву переехали, — только его и слушалась.
Мы с тех пор в Москве живем. В 98-м, правда, в Финляндию уехали на год, но потом вернулись. Я в школу устроилась преподавать опять обществознание. В церковь я так и не зашла ни разу, не смогла.
Текст: Анна Немзер