Все вроде понятно...

Начнем с общепринятого: наука есть одна из форм познания. Отнюдь не единственная, разумеется: можно говорить о житейском познании, гуманитарном, философском, художественном, магическом, религиозном.. Из всего этого разнообразия, наука считается наиболее ясной, отчетливой, объективной формой. И действительно - при высочайшей свободе внутринаучной критики и конкуренции в поиске истины, та мера согласия, которая царит в науке, и в малой степени не достигается ни в одном из других видов познания.

А как обстоит дело с пониманием самой науки? С ответом на вопрос - что есть наука? На первый взгляд - и здесь все более-менее ясно. Обычно, характеризуя науку, говорят об объективном знании, основанном на фактах, т.е. на универсально детектируемых наблюдениях. Также говорят о концептах, компактно описывающих факты, предсказывающих новые, а потому опровергаемых (falsified, по термину Карла Поппера).

Бесполезные “Начала”

Посмотрим с этой точки зрения на появление Евклидовой геометрии - примерно 300 г. до РХ. Что, собственно, открыл Евклид? Да вот, факт состоит втом, что никаких новых фактов Евклид не открыл: все, что имело мало-мальски практическое значение в его результатах, было давным-давно известно и Междуречью и Египту. Тысячу лет уже все необходимые геометрические соотношения и рецепты широко использовались на практике - землемерами и архитекторами. Все практически значимые проблемы геометрии имели хорошо известные решения, которые были изложены в вавилонских и египетских справочниках. Новация Евклида, а точнее сказать, греческой математики, состояла в том, что греки зачем-то стали доказывать то, что ни малейшего сомнения не вызывало ни у кого, включая и греков. В глазах египетско-вавилонских школ это могло выглядеть в лучшем случае пустой забавой, если не вызовом здравомыслию, вроде доказательства с серьезным лицом, что Нил впадает в Средиземное море. Эта ненужная, если не абсурдная, греческая новация и была единственно новым началом практически бесполезных, перегруженных ненужными рассуждениями “Начал”. То есть, ориентируясь на ценность фактического знания, подразумеваемую вышеприведенной современной дефиницией науки, мы должны заключить, вслед за Вавилоном и Египтом, об очевидной незначительности евклидова труда.

Вместе с тем, величайшее значение “Начал”, далеко выходящее за узкие рамки науки, не подлежит сомнению. Именно это сочинение стало образцом не только для последующего развития математики и физики, но и значительно повлияло на такие области рационального мышления как теория права и теория музыки (Рассел), да и вообще на всю последующую европейскую мысль. Таким образом, “Начала” содержат нечто чрезвычайно важное, упускаемое общепринятым факто-центричным пониманием науки. Значение “Начал” состоит в том, что они явили миру первую естественнонаучную теорию. Все геометрические утверждения, теоремы, логически строго выводились из небольшого числа априорных истин, аксиом или постулатов. Истинность же самих постулатов представлялась гарантированной их очевидностью. Но зачем же потребовалось возводить эти бесчисленные доказательства, если ответы были давно известны и сомнения не вызывали?

Рождение теории из духа музыки

Часто говорят, что наукой движет любопытство ученых. Верно ли это? Любопытство - качество вечное и повсеместное, всегда находящее себе массу житейских приложений, ориентированных на те или иные факты. А вот наука, особенно теоретическая, евклидовского типа наука, развивается очень неравномерно, как в плане истории, так и в плане географии. Вдобавок, в данном случае мы видим не интерес к открытию новых фактов, не любопытство к ним, но напротив - безразличие к практической стороне дела самой по себе. Что же двигало создателями теории?

Первым пророком теории, ее провозвестником, был, судя по всему, орфический жрец Пифагор. Пифагор учил, что в основе явлений и под их покровом лежит божественный порядок, совершенная гармония - Логос. Благодаря Логосу Вселенная есть Космос - Прекрасное (та же греческая этимология, что и в слове косметика). Высшей задачей человека есть приближение к Богу, что требует постижения Логоса, как доступной человеку сферы божественного. Логос подлежит от-крытию, dis-covery, αλήθεια, достигаемому путем медитативного созерцания, соединяющего внутреннюю строгость, дерзновение к истине и благочестие, θεωρία. То есть, античная теория ориентирована не на землю, а на небо. Теория не есть средство получше узнать мир фактов, дольний мир; она лишь отталкивается от известных фактов, но направлена на горние цели, она есть путь к Богу. Согласно пифагорейскому учению, доказательство теоремы есть ступень на пути к спасению души. Потому и было начертано над входом в платонову Академию, в основе своей пифагорейскую: "Не геометр да не войдет". Жрец культа Орфея Пифагор был музыкантом и мыслителем; за гармонией аккордов он увидел гармонию чисел, пронизывающих Логос. Ницше увидел, что греческая трагедия родилась из духа музыки. Если так, то не она одна: из духа музыки родилась и греческая теория.

“..первоочередное внимание в пифагорействе уделялось не характерному для традиционной религии улаживанию взаимоотношений с божеством путём вопрошания оракулов и совершения жертвоприношений, но спасению души путём сосредоточенного собирания её в сознающее себя целое.” - пишет Андрей Щетников в своем историко-научном трактате “Возникновение теоретической математики и пифагорейская сотериология воспоминания”.

Отсылая за детальным описанием появления теоретического познания к этой прекрасной статье, перейдем на два тысячелетия позже, к эпохе Коперника, Кеплера, Галилея, Декарта, Лейбница, Спинозы и Ньютона.

Коперник, Кеплер

С античных времен, классическим трудом по астрономии был "Альмагест" александрийского астронома Птолемея (150 г. н.э.). Будучи основан на геоцентрической идее, Альмагест описывал движение планет как одновременное вращение по двум кругам - эпициклам и дифферентам. Радиусы и частоты вращений по этим кругам были прекрасно подогнаны к наблюдениям, поэтому птолемеева модель их великолепно описывала и предсказывала. Ко времени Коперника (начало XVI века) никакой практической необходимости в улучшении предсказаний "Альмагеста" не было. Практиками - или "практиками" - заинтересованными в хорошем описании движения планет, были исключительно астрологи; за долгие века использования книга Птолемея была прекрасно освоена астрологическими школами. Несмотря на полное согласие с наблюдениями и на общепризнанность "Альмагеста", Коперник был убежден в ложности этого описания неба. Причина была лишь одна - картина Птолемея представляла собой набор неких произвольных конструкций, она не была внутренне-элегантной. Коперник же почему-то верил, что фактической точности недостаточно, что истина должна сиять красотой разума, какового он в системе Птолемея не усматривал. По сути дела, отношение Коперника к "Альмагесту" повторило отношение Евклида к вавилоно-египетским школам. Пифагорейская вера в космический Логос отвергала факто-центризм и практичность как достаточный критерий истины, объявляя ложным всякое учение, пусть безукоризненное с фактической точки зрения, если в таковом не усматривалась интеллектуальная красота. В отличие от Евклида, однако, Коперника ждала не победа, но поражение. Коперник видел только один образ божественно-прекрасных орбит - круг; круг представлялся Копернику наиболее адекватным геометрическим воплощением Абсолюта. Сравнение же с данными наблюдений показывали, что подлинные орбиты отклоняются от окружностей. Реальность потребовала от Коперника вернуться к отвергнутым было нагромождениям эпициклов, хотя и заметно меньших размеров, чем у Птолемея. Радости такое решение нести не могло - письмена Бога прочтены явно не были. Думается, что именно это глубокое разочарование и долгие безуспешные попытки найти выход из обнаружившегося тупика и были подлинной причиной, по которой Коперник оттягивал публикацию своей системы. Свидетельствуя скорее о поражении, чем о победе, она не могла его радовать. Говорят, что первый печатный экземпляр своей книги (1543г.) каноник фромборкского собора, доктор права и медицины Николаус Коперникус то-ли не увидел вовсе, то-ли увидел, уже находясь при смерти. Вера Коперника в скрытую красоту законов движения планет, несмотря на кажущееся ее поражение, ставшее со временем еще более очевидным, была столетие спустя героически разделена Кеплером. Кеплер заменил коперниковы круги на несколько иные, не менее прекрасные фигуры - эллипсы, и обнаружил великолепное согласие этой гипотезы с лучшими на то время наблюдениями Тихо Браге, унаследованные Кеплером вместе с основанной Тихо пражской обсерваторией. Помимо этого закона, Кеплер установил еще два, касающиеся связей между пространственными и временными характеристиками планетарных орбит. Эти открытия стали триумфом пифагорейства. Кеплер адресовал свой труд вечности. "Неважно, будет ли моя книга прочтена современниками или людьми будущего; она может и подождать своего читателя сотню лет. Сам Бог ждал шесть тысяч лет, пока его работа не была увидена." - писал Иоганн Кеплер, увидевший "работу Бога".

Следующим великим торжеством пифагорейской веры явилась небесная механика Ньютона.

Галилей, Ньютон, Декарт

Приведем пару высказываний, дающих представление о взглядах отца экспериментальной физики Галилея:

“Вселенная есть Великая книга, постоянно открытая нашему взору. Эта книга написана на языке математики, без знания которого она предстает тёмным лабиринтом”.И другое:“Не думаю, что Создатель Вселенной наделил нас чувствами, разумом и интеллектом, чтобы мы отвергали их, стремясь постигнуть Его Творение."

Эти слова Галилея - чистое пифагорейство. Его взгляд на мир – взгляд математика и художника. Кстати, художником Галилео Галилей был не только в переносном, но и в прямом смысле слова – в возрасте 24 лет он получил должность преподавателя перспективы и контрастной живописи chiaro-scuro в Академии Искусств Флоренции. Процитированные слова Галилея выражают кредо пифагорейского учения, соединяющего восхищение Вселенной, веру в математическую красоту и в познание ее законов как путь приближения к Богу.

Для Декарта познание приобретало смысл и значение только в силу доверия Творцу - вере в Его мудрость и любовь к человеку. На своих высотах, познание требует героизма и настойчивости в поиске святого Грааля, сокрытого пеленой явлений. Но в мире, где нет Всеблагого Бога, нет и никаких оснований верить в такой Грааль, нет источника для этого высокого вдохновения. Мир, в котором нет Бога, тонет в бессмысленности, скорее отталкивая мудреца, чем привлекая его. Примерно так рассуждал Декарт, заключая, что Бог есть основание познания.

Ньютона вдохновляла вера в красоту замысла Божьего о Мире, в элегантную простоту законов природы. Он утверждал, что Творец продолжает участвовать в делах мира. Корпус теологических текстов Ньютона превосходит по объему корпус его трудов по физике. Среди его обширного теологического наследия уместно выделить напоминание об опасности кумиротворения: "The sin consists first in omitting the service of the true God" - "Грех состоит, прежде всего, в пренебрежении служению истинному Богу"

Лейбниц, Спиноза, Просвещение

В то же время, формировался иной взгляд на отношение законов природы и Творца. Восхищение логической стройностью законов переходило в предельное обожествление этих законов самих по себе, затмевавшее и отменявшее их Автора. Среди пророков этой внутри-пифагорейской ереси следует назвать два великих имени - Лейбница и Спинозы. Лейбниц был убежден, что фундаментальные истины вошли в ум Бога помимо Его воли, вошли, не испросив дозволения. Творец низводился до уровня работника по инструкции - если даже не робота. Философия же Спинозы вообще упраздняла Личность Бога, сводя Его к безличному Логосу, подобному некоей гигантской вечной программе, задающей движение Вселенной. "Этика" Спинозы написана на языке теорем - разница между людьми и треугольниками для Спинозы не была уж так принципиальна. Абсурдность этической проповеди одного треугольника другим как-то прошла мимо внимания Спинозы.

В XVIII веке фантастический успех ньютоновой физики обернулся против метафизики ее автора. Всеохватность, элегантность и логическая стройность Ньютоновой механики произвели громадное впечатление, перешедшее в идолизацию разума, в то, что Мартин Бубер назвал “Затмением Бога”. Уверовав во всесилие разума, старого Бога отправили в Парижскую Академию за справкой о существовании. Справка была выдана, но с сильным понижением в статусе, получившем, словно в насмешку, название “деизма”. Академия оставила за Творцом ранг Часовщика, смастерившего и пустившего Часы, и более их уже не трогающего. Вопрос о Личности Мастера снимался этим отказом в последующем вмешательстве, поэтому проблема отношения Бога и Разума, о которой Лейбниц спорил с Декартом, сама собой ушла для “просвещенных граждан” на второй план.

После того, как Дарвин предположил самопроизвольное возникновение и развитие всего богатства жизни (1859), Бог был окончательно отправлен на покой; для просвещенной общественности наступило время “научной картины мира”, где все происходящее всецело определялось совместным действием законов природы и хаоса.

Максвелл

Во второй половине XIX века в области фундаментальной физики произошло открытие высшего ранга, того же, что и Механика Ньютона – появилась Электродинамика Максвелла (1831-1879). Имеет смысл сказать о мировоззрении автора. Дж. К. Максвелл был глубоко верующим христианином, знатоком Библии, старейшиной Пресвитерианской Церкви. Приведем с этой целью пару цитат.“Я верю, вместе с Вестминстерскими Теологами и их предшественниками, что высшим предназначением человека является восславление Бога и доставление ему радости. Именно ради этого человек получает растущую мощь в коммуникации со всем сотворенным.”- писал двадцатилетний Максвелл в частном письме.

А вот другое его высказывание, написанное за три года до смерти: “Полагаю, что долгом каждого является делать все возможное ради восприятия величия, порядка и единства Вселенной, и помнить об этом, читая такие места Св. Писания как Псалом 8, 1ю главу “Послания Колоссянам”, Евр. 2:6 и другие подобные им.” (1876)

Откроем восьмой псалом, упомянутый здесь Максвеллом дважды - напрямую и как внутренняя цитата в павловом "Послании к Евреям" 2:6 - и прочтем там следующее:

“Когда увижу небеса – дела перстов Твоих, луну и звёзды, которые Ты утвердил, то что – человек, что Ты помнишь его, или сын человеческий, что посещаешь его?”

Дирак

В молодости отец релятивистской квантовой теории Поль Дирак был решительным атеистом, разделяя во многом марксистские взгляды. Гейзенберг сообщает о весьма резкой атеистической атаке Дирака в ответ на завязавшийся на сольвеевском конгрессе 1927 года разговор о Боге:"Если мы будем честны - а ученые должны быть таковы - мы обязаны признать, что религия есть ворох ложных утверждений, не имеющих отношения к реальности. Сама идея Бога есть продукт человеческого воображения." Далее Дирак делился с коллегами такими хорошо известными советскому человеку суждениями, как религия - опиум народа, орудие его эксплуатации попами и богачами, выражение его страхов перед еще не познанной природой - все хорошо знакомые тезисы. Вплоть до конца 30х годов Дирак был большим другом СССР, часто его посещая. Судя по всему, в конце тридцатых годов он пережил духовную революцию, кардинально пересмотрев картину мира. С этих пор Дирак перестал выказывать коммунистические симпатии, расстался с атеизмом, его метафизические суждения приобрели достаточно отчетливый теистический пифагорейский характер. С начала 60х годов Дирак - член папской Академии.Именно в эти философски-зрелые годы, когда его как-то спросили о самом глубоком убеждении, он подошел к доске и написал: “Фундаментальные законы природы выражаются прекрасными уравнениями”. Впоследствии он неоднократно оставлял эту фразу, когда коллеги просили классика написать что-нибудь важное на память о его посещении. В другом месте Дирак выразил свое кредо подробнее: "Кажется, что одним из основных качеств природы является то, что фундаментальные физические законы описываются математической теорией величайшей красоты и мощи, требующей для своего постижения весьма высокого уровня владения математикой. Возможно, вы удивитесь: почему природа устроена таким образом? Можно только ответить, что современное знание показывает, что природа, кажется, устроена именно так. Мы просто должны принять это. Эта ситуация, по-видимому, могла бы быть описана утверждением, что Бог есть математик высочайшего класса, использовавший при сотворении вселенной весьма изощренную математику." (1963) Следующую цитату Дирака можно рассматривать как драгоценнейшее свидетельств религиозного опыта гения: "Если Вы восприимчивы и кротки, сама математика поведет Вас за руку. Снова и снова, когда я терял путь и не знал, как двигаться дальше, я должен был всего лишь подождать пока почувствую, что математика повела меня за руку. Я следовал ей по неожиданным тропам, выводившим к новым горизонтам, к новым землям."Философская судьба Дирака показывает, что научный гений не вполне тождествен мудрости - последняя может приходить позже основных научных свершений, складываясь в процессе их глубокого осознания.

Эйнштейн

Ощущение и переживание "возвышенности и чудесного порядка, проявляющегося в природе и в мире идей", которым "были отмечены религиозные гении всех времен", Эйнштейн назвал "космическим религиозным чувством". В науке он увидел выражение и утверждение этого чувства:"Как же может космическое религиозное чувство передаваться от человека к человеку, если оно не приводит ни к сколько-нибудь завершенной концепции Бога, ни к теологии? Мне кажется, что в пробуждении и поддержании этого чувства у тех, кто способен его переживать, и состоит важнейшая функция искусства и науки."Обратите внимание - Эйнштейн указывает здесь на науку как на средство утверждения "религии космоса" - не наоборот! Впрочем, далее и обратная связь им также указывается:"... я утверждаю, что космическое религиозное чувство является сильнейшей и благороднейшей из пружин научного исследования. Только те, кто сможет по достоинству оценить чудовищные усилия и, кроме того, самоотверженность, без которых не могла бы появиться ни одна научная работа, открывающая новые пути, сумеют понять, каким сильным должно быть чувство, способное само по себе вызвать к жизни работу, столь далекую от обычной практической жизни. Какой глубокой уверенностью в рациональном устройстве мира и какой жаждой познания даже мельчайших отблесков рациональности, проявляющейся в этом мире, должны были обладать Кеплер и Ньютон, если она позволила им затратить многие годы упорного труда на распутывание основных принципов небесной механики! Тем же, кто судит о научном исследовании главным образом по его результатам, нетрудно составить совершенно неверное представление о духовном мире людей, которые, находясь в скептически относящемся к ним окружении, сумели указать путь своим единомышленникам, рассеянным по всем землям и странам. Только тот, кто сам посвятил свою жизнь аналогичным целям, сумеет понять, что вдохновляет таких людей и дает им силы сохранять верность поставленной перед собой цели, несмотря на бесчисленные неудачи. Люди такого склада черпают силу в космическом религиозном чувстве. Один из наших современников сказал, и не без основания, что в наш материалистический век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди." ("Религия и Наука", 1930 г.) Сходные идеи высказывались, так или иначе, и другими отцами  физики XX века - Гейзенбергом, Паули, Шредингером, Вигнером, Фейнманом. Эйнштейн, как видно, был пифагорейцем, но было бы неверно отождествлять его взгляды с классическим пифагорейством Декарта или Ньютона. Эйнштейн неоднократно подчеркивал, что разделяет философию Спинозы, упразднившую личность Бога, объявившую "Богом" космический разум, воплощенный в законах, вечных истинах. Будучи столь же последователен, как и Спиноза, в следовании этому воззрению, Эйнштейн приходил к отрицанию свободы воли, о чем и высказывался иногда вполне однозначно. Иллюстрируя иллюзорность свободы воли (а значит - и мысли), он, в частности, писал Рабиндранату Тагору:  "If the moon, in the act of completing its eternal way around the earth, were gifted with self-consciousness, it would feel thoroughly convinced that it was travelling its way of its own accord on the strength of a resolution taken once and for all." - "Если бы Луна, совершая свое вечное обращение вокруг Земли, была бы одарена самосознанием, она бы чувствовала себя совершенно убежденной, что совершает свой путь в полном согласии с собой и в силу решения, принятого раз и навсегда".  В предисловии к биографии своего философского наставника Эйнштейн совершенно ясно подчеркнул, что человек обладает не большей свободой воли, чем явления природы:  "Убежденность Спинозы в причинной зависимости всех явлений относилась не только к неодушевленной природе, но и к человеческим чувствам и поступкам. У него не было никаких сомнений относительно того, что наша свободная (т. е. неподчиняющаяся причинности) воля являетсяиллюзией, обусловленной тем, что мы не принимаем во внимание причины, действующие внутри нас." Тут возникает вопрос, на который Эйнштейн, кажется, никогда не отвечал: если его собственная мысль столь же задана порядком природы, как движение Луны, то на каком основании можно надеяться на ее хоть какую-то истинность? На ее хоть какое-то соответствие тому космическому разуму, в который Эйнштейн так свято верил, и постижение которого составляло смысл его жизни? И в частности - на каком основании можно допускать истинность именно той мысли, что утверждает о своей полной обусловленности чем-то внешним по отношению к разуму? Мысль, вполне обусловленная физическими факторами, не отличается от бреда - и бредовой в квадрате была бы затея искать истину мироздания, вслушиваясь в чей-то бред. Неужели этот напрашивающийся вопрос ни разу не пришел в голову великому физику? Неужели никому не пришло в голову его об этом спросить? Неужели Эйнштейн, регулярно беседовавший с Гёделем во время их принстонских прогулок, не видел, что в ядре разделявшейся им философии Спинозы сидит фундаментальный логический порок, называемый "парадоксом лжеца"?Самой старой формой "парадокса лжеца" является "парадокс Эпименида": "Критянин Эпименид утверждал, что все критяне лжецы". Утверждение  Эпименида не может быть истинным, ибо из предположения его истинности следует его ложность. Неужели даже Гёдель не сказал Эйнштейну, что Спиноза, не заметив того, повторил  Эпименида?

45 порядков

Научное познание, таким образом, живет верой в единосущность разума человека и Сверхразума, воплощенного во Вселенной. Это можно выразить библейски: человек есть сын Божий, способный видеть дела Отца и радоваться сему высшею радостью. Таков живой корень фундаментального научного познания, его пифагорейско-платоническая - а также и библейская - вера. Сказать, что эта вера движет горами - сильно преуменьшить ее дела.  Факт в том, что сегодня перед человеческим взглядом раскрыты 45 порядков Вселенной, 10^45. Девятнадцать порядков вниз, от размера человека до масштаба Хиггс-бозона, и двадцать шесть порядков вверх, от человека до самой Вселенной - таковы сегодняшние границы научной мысли, синтезирующей теорию и наблюдения. Таков раскрывшийся на сегодня масштаб самого человека. За прошедшее столетие число порядков примерно удвоилось: мы живем в уникальную эпоху. Всякая серьезная философия должна увидеть этот факт, оценить его значение, ответить на него, соотнести со своим учением о мире и человеке, их происхождении и смысле существования. Вот есть два утверждения о происхождении человека: от обезьяны - и от Творца. Одно принято считать твердой научной истиной, другое - махровым предрассудком. Стараясь, в самом деле, не быть рабами предрассудков, спросим себя: которое же из этих представлений адекватнее раскрывшемуся космическому масштабу человека?Принято считать религиозный опыт строго субъективным, в отличие от научного. Слова "религиозный опыт" рождают ассоциацию об уникальных непередаваемых личных переживаниях, видениях и откровениях. А нет ли здесь заблуждения, нет ли неоправданного сужения религиозного опыта? Неужели история в своих известных фактах не может ничего сказать об истинности или ложности тех или иных религиозных идей? Разве история не есть развернутый религиозный опыт, порожденный теми религиями, что лежат в основе цивилизаций?Рассматривая историю величайших научных открытий, обращая внимание на взгляды тех, кто совершал эти научные революции - от Пифагора до Дирака и Эйнштейна - мы видели, что эти взгляды характеризуются определенной тождественностью их ядер, тем, что справедливо называть "пифагорейством". Раскрывшиеся 45 порядков познания есть не что иное, как плод пифагорейской веры. Истина и заблуждение веры, как и науки, познается в опыте - и личном, и историческом. В истории человечества нет опыта веры, более величественного и одновременно совершенно объективного, как опыт фундаментальной науки, как опыт космического роста самого человека. Этот рост произошел не благодаря практическим нуждам, экономическим интересам, воле к власти, не благодаря общечеловеческому качеству любопытства. Все эти факторы - универсальны, а рост до 45 порядков происходил только в очень и очень специальных исторических и духовных обстоятельствах. Выслушайте тех, кто сам был на Олимпе, кому посчастливилось прочесть письмена Бога, и они не оставят сомнений - этот космический рост человека есть следствие вдохновенного огня весьма особой веры - пифагорейства. И если для кого-то этот опыт не свидетельствует об истине пифагорейства, то позволительно спросить: а что вообще могло бы свидетельствовать о ней - или против нее - с большей силой?

Демон Лапласа

Вернемся к проблеме трансформации пифагорейства, возвещенной Лейбницем и Спинозой - восхищения космическим разумом, переросшего в его идолизацию как единого безличного начала Вселенной. Идолизация разума упразднила не только личность Бога - она упразднила и личность человека. Если движение материи исчерпывающе объясняется законами природы, то и познающий субъект со всеми его теориями, поэмами, подвигами, прозрениями, всей красотой и мощью его духа есть не что иное, как следствие неумолимых законов природы. Свобода воли оказывается иллюзорной - вслед за Богом, роботом предстает и человек. Таковое откровение о человеке по сути дела было провозглашено Лапласом, явившим миру своего космического демона. Демон Лапласа есть воображаемый сверх-интеллект, способный мгновенно решать уравнения движения Вселенной. Зная детальное состояние Вселенной в некий момент времени, демон может тут же сказать, что случится в будущем и что было в прошлом. В том числе, он предскажет любые человеческие действия, сколь бы свободными таковые ни казались. Свобода воли еще раз была обличена как иллюзия. Спиноза, отрицавший свободу воли, лишь предвозвещал тотальность законов природы, определяющих движение материи. Лаплас же увидел эту тотальность в законах Ньютона - подтвердивших, как стало казаться, прозрение Спинозы. Чего Лаплас, судя по всему, не заметил - вслед за Спинозой, предшествуя Эйнштейну - что и само его размышление, и то, что кажется ему стремлением к истине, есть в таком случае не более чем следствие начальных условий Вселенной, эпифеномен движения атомов, в узоре которых нет никаких оснований видеть сообщение об истине. Лежащий на поверхности парадокс Эпименида был загадочным образом не замечен еще одним гениальным ученым.

Возвращение Хаоса

Платон писал, что Творец сформировал мир на основе предвечного бесформенного начала, называемого им “восприемницей и кормилицей мира”, которую можно пытаться понять как то, что останется от материи физиков, если у нее отнять все регулярные свойства. Представление о присутствующем в мире «ничто» отстаивалось атомистом Эпикуром как условие свободы воли - отсюда он заключал о необходимости хаотических скачков в состояниях атомов, выпадающих иногда из-под власти регулярности в “ничто”, неопределенное само по себе, но могущее быть определенным мыслью. Здесь мы видим созвучие эпикуровского хаоса платоновской “восприемнице”. Мысль, новое бытие, невозможна без «ничто», где она могла бы проявиться - подобно тому, как атомы не могут двигаться, если нет окружающей их пустоты. Так думал Эпикур, признаваясь, что скорее согласится с существованием злых демонов, дотоле им отрицавшимся, чем с глухим всевластием рока физиков. Идея о предвечной бесструктурной материи как первоосновы мира, принявшей формы божественного разума, и принимающей человеческую мысль, удерживалось    античной философией на всем ее многовековом развитии. В средние века идея хаоса, небытия, сохранялась в связи с проблемой свободы воли и повреждения мира в результате грехопадения. Так или иначе, она всегда стояла за вопросом – как зло могло войти в мир и человека, сотворенных всеблагим Богом? Предвечная бездна «ничто» составляла одну из главных тем визионеров и мистиков – Экхарта, Бёме, святого Иоанна Креста. Проблема фундаментального «ничто» была, однако, утрачена рационалистической философией и физикой Нового Времени и не замечена Просвещением. Беспокойство о “ничто” еще слышно в знаменитом вопросе Лейбница “почему есть нечто а не ничто?”, но далее мысль о “ничто” надолго забывается. Хаосу было отказано в бытии, но оставлено место в познании, в виде математической теории вероятности. Возвращение хаоса в физическую картину мира произошло благодаря Дарвину, Больцману, Пирсу, Пуанкаре, отцам квантовой физики. Здесь следует также назвать имя классика неравновесной термодинамики Ильи Пригожина. В философии, Гегель рассматривал рождение нового, становление, как синтез фундаментальной пары бытие-ничто. Необходимость индетерминизма для свободы воли подчеркивалась Джемсом, Пуанкаре, Комптоном. О «ничто» как условии бытийной свободы, с неизбежностью порождающем абсурд и трагичность бытия, много писал Бердяев.

Самоубийство Разума

Дарвин ввел представление, что совместное действие отбора и случайных изменений наследуемых признаков, законов и хаоса, само по себе может быть источником жизни и разума. Возвращение хаоса в картину мира, введение его в эволюционный контекст, имело огромное значение, не только биологическое, но и общефилософское. Несомненно, дарвинизм проливает свет на эволюцию, но столь же несомненно, что он ее и затемняет иллюзорным “объяснением”. Распространившееся понимание дарвинизма как чуть ли не доказательства неучастия Бога в происхождении видов, как строго-научного объяснения происхождения жизни есть заблуждение. Не только дарвинизм, но и никакая наука никогда не будет в силах объяснить возникновение и развитие новых форм бытия вообще, и жизни в частности. Эволюция жизни, как и мысли, есть творчество, о чем глубоко писал Бергсон, – наука же всегда рассматривает только ту реальность, что предстает как однообразие и повторение. Наука именно тем и отличается от иных форм познания, что опирается на универсально детектируемые, воспроизводимые множественные наблюдения, каковые только и есть научные факты. Наука есть высокое творчество, но спрашивать науку о тайне творчества, верить в ее способность разрешить эту тайну, есть полное недоразумение, непонимание характера научного познания.Дарвинизм полагает, что хаос и законы могут быть ответственны за спонтанное, без божественного вмешательства, зарождение и эволюцию жизни. В этом плане дарвинизм выступает как нелепый предрассудок. Ни в хаосе, ни в законах нет источника новизны. Хаос есть начало чисто негативное, хаос есть ничто. Ожидать от хаоса зарождения и развития жизни и разума - значит ожидать самопроизвольное рождение бытия из ничто. Положим даже, что такое возможно, что долгая работа арифмометра и датчика случайных чисел может превратить кашу элементарных частиц не только в ягуаров, но и в группу дарвинистов - но ведь такое явилось бы величайшим чудом. Чудо же, даже безбожное, лежит за пределами науки. Запрограммированный механизм может быть и несколько хаотичен, но в любом случае безумно ожидать от него мысли, да еще и связывать таковое ожидание не с верой в чудо, а с чем-то научным. Но что является наивысшим безумием, далеко превосходящим все образы великих абсурдистов – утверждать, что блок арифмометров и датчиков случайных чисел породил адекватную мысль в масштабе 45 порядков Вселенной, да еще и называть этот мега-абсурд наукой.Ни хаос, ни законы не могут быть источниками мысли. Мысль самозаконна, имея свободно избранной целью еще неведомую истину, реализуя свою сущность лишь по мере успеха в следовании этой цели; порядок же природы, как он рассматривается наукой, полностью подчинен внешним силам, законам природы и хаосу, в нем нет свободы целеполагания. Сведение мысли к порядку природы требует рассматривать мысль как всецело определяемую законами и хаосом движения атомов, требует объявить иллюзией свободу и самозаконность мысли, отрицая подлинность стремления к истине. Но это и есть ложь критянина Эпименида: тем самым, это сведение, будучи мыслью,  полностью приравнивает и себя к явлениям физиологического порядка, отказывая и себе в подлинном стремлении к истине, опровергая тем самым само себя. Идолизация космического разума приводит к отрицанию разума человеческого, а значит, и всего им усматриваемого, в том числе, и разума космического.Разум, попытавшийся стать Богом, в итоге совершает самоубийство.

Этика: следствия

Перейдем от метафизики к этике. Было бы заблуждением полагать, что этика не зависит от метафизики. Зависимость эта сильна, но как тенденция, а не как обязательная связь в каждом индивидуальном случае. Человек, приравненный роботу, утрачивает смысл и достоинство - вот плата за идолопоклонство. Императивы этики на роботов не распространяются - все становится столь же дозволенным, сколь и бессмысленным. Самоубийства, наркомании, тоталитарные диктатуры, геноцид, разнообразные формы деградации - все эти формы зла коренятся, в том числе, и в той убийственной метафизике человека, которой оборачивается поклонение идолизированному разуму.В чем спасение?Этот вывод ни в малейшей степени не означает, что в разуме есть зло или порок. Космический разум, Логос, и величествен и спасителен, достоин восхищения и постижения - но  как сфера божественного творчества, а не как обожествленная слепая программа, чья власть над миром ограничена лишь слепым же хаосом.  Всякое доброе начало, превращенное в кумир, оборачивается злом. Логос прекрасен как величественное божье творение - но как высшая святыня, как кумир, он уже есть зло. “Не сотвори себе кумира” - гласит вторая заповедь. “Дети! Храните себя от идолов” - заканчивает послание Иоанн.Именно этот культ, культ космического разума, требовал  устранения живой связи человека с Богом. Наука об этой связи ничего сказать не может и не сможет: этот вопрос находится вне ее сферы познания. Связь человека с Богом личностна, творчески-уникальна, пронизана мыслью - мысли же научно ненаблюдаемы. Есть только один путь избавления от метафизического и этического абсурда: надо понять, что при всем величии Логоса Творец выше его, что Он жив и с нами, что пришло время заканчивать с идолопоклонством, выходить из затмения Бога - к Богу. Безбожный гуманизм метафизически, логически, этически и социально несостоятелен. Личность человека может обрести значение лишь в том случае, если Личность есть высший космический принцип. А для этого в центре мироздания должна быть Сверхличность, находящаяся в отношении отеческой любви и уважения к человеку, а не безликое соединение законов и хаоса. Пришло время преодолеть укоренившуюся ересь Лейбница и Спинозы.  Это преодоление не есть своевольный вызов науке и объективному знанию; напротив, это есть как их следствие, так и спасение. Европейская цивилизация и человечество в целом несомненно идут к новым вызовам и испытаниям. С эпохи, самохвально назвавшей себя "Просвещением", культ разума выражался в отрицании живого Бога. Можно допустить, что при всей ложности этого отрицания, в нем был некий смысл необходимого зла, болезни роста, подросткового бунта. Подростковый бунт, однако, должен закончиться при достижении более зрелого возраста, когда подросток перестает быть столь озабоченным доказательством своей самостоятельности, становясь способным видеть далее этой озабоченности. Блудный сын, пройдя параболу бунта, дойдя до свиных объедков, возвращается в дом отца. Кажется, парабола разума уже проявила себя во всей своей высоте и низости для возвращения домой. Или 45 порядков - еще недостаточная высота? Или геноциды прошлого века - еще не недостаточно "объедки"? Или то унижение человека, о котором возвещает культ разума, еще неясно? Или человечеству требуются еще более страшные катастрофы, чтобы ужаснуться безумию бунта и вернуться к Отцу Небесному? Но тогда может так случиться, что не только обожествление разума будет отброшено, но и всякое почтение к нему - человечество может вернуться не к Богу, а к великому инквизитору, к тоталитарной архаике. Разум, стоящий во враждебности к Богу, будет отброшен как сатанинское искушение, каковым он в этой враждебности и является. Неспособность переосмысления бытия разума ведет к катастрофам и новому средневековью. Сегодня, однако, помощь в этом переосмыслении исходит уже от самого разума в лице науки. Сама наука, ее космический размах, свидетельствуют о ложности т. н. “научной картины мира”, на деле представляющей абсурдную смесь науки и кумиротворения. Сама наука с космической силой свидетельствует о богосыновстве как о действительном отношении между человеком и Богом.

Именно эта чудесная связь и есть глубочайшее основание мира.

Жестоковыйный супостат мышления

Во второй половине XVII века произошла метафизическая революция, чье значение все еще недостаточно осознано: из картины мира была устранена личность Бога - началась эпоха культа Разума. От метафизического убийства личности Бога, совершенного Лейбницем и Спинозой, до ницшевского диагноза “Бог мертв” прошло два столетия, кардинально изменивших ментальность Европы. Ницше, вслед за Достоевским, увидел то, что уже произошло, но еще мало кто осознал - смерть Бога означала разверзшуюся бездну, в которую рухнули все ценности и святыни, включая и сам разум - истина, добро, справедливость, общественное благо, цивилизация и культура.

“Куда летим все мы? Прочь от Солнца, от солнц? Не падаем ли мы безостановочно? И вниз — и назад себя, и в бока, и вперед себя, и во все стороны? И есть ли еще верх и низ? И не блуждаем ли мы в бесконечном Ничто? И не зевает ли нам в лицо пустота? Разве не стало холоднее? Не наступает ли всякий миг Ночь и все больше и больше Ночи? Разве не приходится зажигать фонари среди бела дня? И разве не слышна нам кирка гробокопателя, хоронящего Бога?” - восклицал ницшевский Безумец, окруженный гогочущей толпой на площади - “Тут умолк безумный человек и опять взглянул на тех, что слушали его, - они тоже замолчали и с недоверием глядели на него. Наконец он швырнул фонарь наземлю, так что он разбился и загас. «Я пришел слишком рано, - сказал он, помолчав, еще не мое время. Чудовищное событие — оно пока в пути, оно бредет своей дорогой,— еще не достигло оно ушей человеческих. Молнии и грому потребно время, свету звезд потребно время, деяниям потребно время, чтобы люди услышали о них, чтобы люди узрели их, уже совершенные. А это деяние все еще дальше самых дальних звезд от людей. - и все-таки они содеяли его!»”

В 1930 году шестидесятивосьмилетний Давид Гильберт, один из крупнейших ученых столетия, торжественно уходил на пенсию с поста главного математика Кенигсбергского Университета. Общественный пиетет перед Гильбертом был столь высок, что городские власти приняли решение объявить его почетным гражданином и назвать одну из улиц Кенигсберга его именем. Когда подошло время его выступления, транслируемого по городскому радио, великий математик взошел на кафедру, твердо положил руки на манускрипт перед собой, и произнес медленно и взвешенно:

“Познание природы и жизни есть наша благороднейшая задача.” В заключительной же части своей речи Гильберт взошел к еще более высокой святыне: “Когда знаменитый Фурье заявил, что целью математики является объяснение природных явлений, Якоби возразил: ‘Философ вроде Фурье должен бы знать, что единственная цель всей науки - слава человеческого духа!‘... Воспринявший истину и благородство мысли и философии, излучаемой словами Якоби, не падет в регрессивный и бесплодный скептицизм... Мы должны знать. Мы будем знать.”

По всему своему духу и содержанию речь Гильберта есть ни что иное как проповедь величия объективной истины. Следуя Лейбницу, Гильберт не сомневался, что математические истины обладают наивысшей реальностью: если Бог и творил мир, то истины разума вошли в Его ум помимо Его воли - упразднив тем самым эту волю, сделав ее несущественной. Вопрос о Боге был таким образом снят за ненадобностью, что и составило ядро агностицизма, разделявшегося Гильбертом. Проведя жизнь в великолепной математической башне, выдающийся ученый не услышал своего старшего современника Ницше, прокричавшего о наступлении нигилизма, о падении в бездну всех великих ценностей и святынь. С невозмутимой наивностью большой математик и почетный гражданин полагал величие истины, благородство ее задач обеспеченными сами собой, в силу самоочевидности таковых. До него еще не дошел свет той грозной звезды, о которой возвестил ницшевский Безумец. Толпа же, потешавшаяся над Безумцем, ощутила неладное раньше, чем многие обитатели прекрасных башен. Почувствовав дошедший до нее ужас бездны, толпа бросилась за спасением к идолам. Выбор идолов был невелик - все они воплощали то или иное обожествление той же самой толпы, ее “мы” и консолидации этого “мы” в героической борьбе против тех, кто мешал “нам” до сих пор достичь счастья. Гильберт умер в 43 году в Геттингене; последнее десятилетие его жизни было подлинным погружением во тьму краха всех дорогих ему ценностей. Когда на одном банкете Гильберт сидел рядом с нацистским министром образования, его спросили: «Ну и как же теперь математика в Гёттингене, после того как она освободилась от еврейского влияния?» «Математика в Гёттингене? — ответил Гильберт. — Да она просто не существует больше».

Прошли годы, обанкротились и пали идолы нацизма и коммунизма, воссияла наконец полным светом убийственная звезда ницшевского Безумца - наступило время тихого как смерть нигилизма: истины, святыни и смыслы получили общественный статус произвольных мнений и условностей, наступила эпоха толерантности и мультикультурализма. Толерантность явилась толерантной к очень многому, но одно она не терпела абсолютно: выхода в общественное пространство со своими особыми ценностями, пророчества об истине на площадях. Истина оказалась исключенной из общественного пространства, она раздробилась и канализировалсь. Вместе с тем, раздробилась и потеряла цельность личность, не сумевшая обрести себя среди пестроты смыслов, самой этой пестротой девальвируемых.

Четвертого июля 2012 года в ЦЕРНе был великий день. Сотрудники, желавшие попасть в главную аудиторию, открывавшуюся в восемь утра, занимали очередь еще глухой ночью и дремали, лежа на полу и прилегающих ступенях. К торжеству съехались выдающиеся светила науки, собрались звезды научной журналистики. В этот день было объявлено об открытии “божественной частицы” - бозона Хиггса, предсказанного полвека назад присутствовавшим на торжестве Питером Хиггсом для объяснения массы элементарных частиц. Было заслушано два основных доклада, после чего лидеры экспериментов и директор ЦЕРНа ответили на вопросы журналистов. Ни о благородстве истины, ни о величии человеческого духа, ни об иных подобных святынях, столь уверенно превозносившихся в еще недавнем прошлом, в этот наиторжественнейший день главной физической лаборатории мира не было упомянуто ни единого раза - ни ее директором Хёрером, ни ведущими учеными слева, справа и напротив от него, ни единым из журналистов, ни самим Питером Хиггсом. Как и провидел ницшевский Безумец более сотни лет назад, вслед за смертью Бога умерли и великие святыни. Недавно один из заместителей директора ЦЕРНа признался автору этих строк: мы не знаем, что отвечать публике на “дурацкие” вопросы о значении открытия Хиггс-бозона. Чтобы убедиться в тотальности этого незнания, автором был проведен метафизический эксперимент: в личных беседах научным сотрудникам и визитерам ведущей физической лаборатории задавался этот самый “дурацкий” вопрос - с просьбой высказать личное мнение. В подавляющем большинстве случаев собеседник не находил, что ответить. Один раз довелось услышать, от известного физика-теоретика - открытие важно для построения физической картины мира, имеющей общечеловеческое значение. На последовавший же вопрос о том, в чем именно, по его мнению, состоит общечеловеческое значение продолжающегося потока уточнений физической картины мира, ответа уже не было.

Путь, начатый идолизацией разума, закономерно привел к утрате его смысла. В тот же год, что умер Гильберт, была написана статья Хайдеггера “Слово Ницше: Бог мертв”. Завершается она следующим примечательным тезисом:

“Мышление начнется лишь тогда, когда мы постигнем, что возвеличивавшийся веками разум есть самый жестоковыйный супостат мышления.”