ФАКТ О ЧЕЛОВЕКЕ
Наука может сказать о человеке сразу и очень много и очень мало. Очень много она может сказать о нашем теле, и эти знания лавинообразно нарастают. Что же касается душевной и духовной жизни, то знания о них в основном лежат за пределами научной сферы. Действительно, наука опирается на универсальные факты, то есть такого рода наблюдения, которые не зависят от индивидуальных особенностей наблюдателя, являясь общечеловеческими. Данные науки - данные универсального обезличенного наблюдения. Гуманитарные же дисциплины, такие как психология, история, культурология, философия опираются не только и не столько на универсальные факты, но в огромной степени на прозрения мудрецов, проницательности которых открывается личность или эпоха. Гуманитарные дисциплины, в отличие от научных, не разделяют теорию и наблюдения, универсальные факты в них неизбежно смешаны с личными видениями. Действительно, самое интересное и в человеке и в эпохе - их своеобразие, а своеобразное-то как раз наука и не видит; таковое открывается лишь взгляду мыслителя, мудреца, оказываясь в общем случае непередаваемым. Что же касается всеобщего, составляющего поле научных фактов - то все всеобщие утверждения о людях, кажется, давным-давно известны, так что каких-то новых научных фактов о нас, как существах духовных, вроде бы и нет, да и возможны ли вообще таковые факты?
Паскаль говорил о человеке как существе между двумя безднами - бесконечно большого и бесконечно малого. “Вера в разум и его культ” обращает внимание на гигантский размах современной научной мысли, охватывающей обе бездны:
«Факт в том, что сегодня перед человеческим взглядом раскрыты 45 порядков Вселенной, 10^45. Девятнадцать порядков вниз, от размера человека до масштаба предсказанного полвека назад и недавно открытого Хиггс-бозона, и двадцать шесть порядков вверх, от человека до самой Вселенной - таковы сегодняшние границы научной мысли, синтезирующей теорию и наблюдения. Таков раскрывшийся на сегодня масштаб самого человека. За прошедшее столетие число порядков примерно удвоилось: мы живем в уникальную эпоху. »
Ну так вот же он, искомый новый научный факт о человеке!Факт, позволяющий существенно дополнить дефиницию Паскаля: человек есть существо, принадлежащее к роду тех, кто видит обе бездны в масштабе 45 порядков, 19 вниз и 26 вверх относительно своего тела. Стоит заметить, что, во-первых, эта дефиниция является динамической, порядки зависят от времени, и, во-вторых, обладает весьма сильным качеством: космической универсальностью чистого разума. Представьте себе, что мы вдруг оказываемся перед неким межгалактическим советом цивилизаций, где должны будем предельно кратко и понятно для всех сказать о себе – кто мы такие. Указание на достигнутые сегодня 45 порядков и будет таким космически-универсальным мерилом нашего роста. Земная цивилизация находится ныне на сорок пятой ступени развития, на уровне 19+26. Если мы должны описать себя в терминах предельно универсального чистого разума наиболее содержательным и кратким образом, ничего лучшего, чем этот ответ, я не вижу.
Итак, имеются новые научные данные о человечестве, указывающие на сегодняшнюю числовую характеристику его меняющегося роста. Эта характеристика, насколько мне известно, до сих пор не попадала во внимание философии, а между тем она чрезвычайно важна, удивительна, требует особого осмысления.
«Всякая серьезная философия должна увидеть этот факт, оценить его значение, ответить на него, соотнести со своим учением о мире и человеке, их происхождении и смысле существования.»
Подчеркну удивительность этого факта – с научной точки зрения, он неожидан; из предшествовавших ему данных науки он никак не следует, и вообще не должен был бы ожидаться со строго научной точки зрения. Действительно, наука видит прежде всего телесное, как уже обсуждалось выше. Рассмотрение же человека с фокусом на телесном усматривает в сознании некую производную, служебную телу сущность, нечто для тела и его нужд. Такая картина не дает ни малейших оснований ожидать от сознания сколько-нибудь существенного выхода за размеры человеческого тела и необходимой ему среды обитания. Таким образом, все наукоцентричные, наукообразные картины человека, такие как дарвинизм, марксизм, позитивизм, ницшеанство, фрейдизм, деизм – все они обнаруживают свою несостоятельность перед лицом важнейшего научного факта о человеке. Парадоксальным образом, наукообразный взгляд на человека опровергается главным о нем фактом науки. Вместе с наукообразными воззрениями на человека, перед фактом 45 порядков выявляется несостоятельность всех акосмичных учений, безразличных и слепых к космической миссии человека, а потому и бессильных интегрировать его в себя - в частности, эпикурейства, гностицизма, буддизма, деизма. Обличается и заблуждение тех религиозных ветвей авраамического древа, что пренебрегают творческим призванием человека, столь ясно выраженным в первых главах Книги Бытия и во вдохновляющем Ответе Иову. Особенно выразительно это заблуждение явлено в инквизиторском, тоталитарном крене христианства, отвергающем не только ветхо- но и новозаветное учение о богочеловечестве, о спасении человека жертвой Христа - воплотившегося Лица Троицы, Предвечного Логоса.
ПИФАГОР
Обсуждаемый факт сообщает нечто важное как о Вселенной, так и о человеке, разом подтверждая сразу два тезиса:
Оба этих тезиса были выдвинуты Пифагором (~ 570 – 495), наиболее влиятельным мыслителем в истории человечества, по разделяемому автором убеждению Бертрана Рассела. Рассматривая материалистические учения ионийских философов Фалеса и Анаксимандра, Пифагор увидел в них серьезный дефект: из этих учений никак не следовала присутствующая гармония мира. Мир, порождаемый одной или несколькими сущностями (водой Фалеса или апейроном Анаксимандра), будет или крайне примитивным или хаотичным; гармония не может сама собой взяться из ничего. Гармония есть выражение сложного и согласованного мироустройства, она возможна лишь как воплощенная мысль, порождаемая неким единым центром, который и есть Ум Создателя.
В этом месте, пожалуй, следует сделать историко-философскую оговорку. Можно с достаточной степенью надежности говорить о содержании пифагорейства, но почти никогда нельзя знать, принадлежала ли та или иная мысль самому Пифагору или кому-то из его последователей. Согласно пифагорейской традиции, все надежно установленные истины, безотносительно к их непосредственному источнику, относились к самому Пифагору - “Учитель сказал”. Сам Пифагор, как говорят, ничего не писал; наиболее ранним дошедшим до нас пифагорейским источником являются фрагменты текстов пифагорейца Филолая, современника Сократа. Большое значение имеет также диалог весьма близкого к пифагорейцам Платона “Тимей”, состоящий из мифа о сотворении мира, излагаемого пифагорейцем Тимеем. Так вот, следуя благородной традиции пифагорейства относить добываемые истины к их учителю, я и говорю об учении Пифагора.
Учение о Гармонии было дополнено Пифагором указанием на источник ложного, злого и дурного. Вот как об этом пишет Филолай:
“Число и Гармония чужды ложного и завистливого. Ложное и завистливое происходят от безграничного (апейрона), внеположного разуму.”
Анаксимандровский апейрон в учении пифагорейцев был понят как предвечное Небытие, Ничто, Меон, принявшее в свое лоно Гармонию. Небытие, таким образом, открывалось как “восприемница и кормилица всего сущего” Платона-Тимея , как условие свободы и творчества, дающее в силу этого также и дорогу всем видам абсурда и зла.
Пифагорейское учение о человеке изложено Тимеем в его мифе о сотворении мира, сообщающем о душе как о капле божественной Души. В дальнейшем это учение о богочеловечестве в той или иной форме поддерживалось платониками и стоиками, в философии Плотина и христианстве. Христианство унаследовало пифагорейство в его неоплатоническом и стоическом виде, раскрыв в нем новые измерения богочеловечества - трогательного Воплощения и трагического Самопожертвования Бога ради спасения человека. Космизм пифагорейства соединился с ветхозаветным космизмом Книги Бытия, Книги Иова, Псалтыри.
Из пифагорейской метафизики божественной гармонии Космоса и богочеловечества вытекала и пифагорейская этика, ставившая задачу познания мира и человека как задачу спасения души, философию как путь восхождения к Создателю через постижение Гармонии - его Мысли о мире. Именно эта метафизика и следовавшая из нее этика вдохновляли как Евклида, так и Коперника, как Галилея и Ньютона, так и отцов научной революции. В искаженной культом разума атеистической форме пифагорейство обнаруживается и во взглядах Ричарда Фейнмана и Стивена Вайнберга.
Уместно привести цитату Бертрана Рассела, завершающую главу о Пифагоре в “Истории западной философии”:
“Начавшееся с Пифагора сочетание математики и теологии характерно для религиозной философии Греции, средневековья и Нового времени вплоть до Канта. До Пифагора орфизм был аналогичен азиатским мистическим религиям. Но для Платона, св. Августина, Фомы Аквинского, Декарта, Спинозы и Канта характерно тесное сочетание религии и рассуждения, морального вдохновения и логического восхищения тем, что является вневременным, – сочетание, которое начинается с Пифагора и которое отличает интеллектуализированную теологию Европы от более откровенного мистицизма Азии. ... Я не знаю другого человека, который был бы столь влиятельным в области мышления, как Пифагор. Я говорю так потому, что кажущееся платонизмом оказывается при ближайшем анализе в сущности пифагореизмом. С Пифагора начинается вся концепция вечного мира, доступного интеллекту и недоступного чувствам. Если бы не он, то христиане не учили бы о Христе как о Слове; если бы не он, теологи не искали бы логических доказательств бытия Бога и бессмертия.”
Если бы не он - добавим - не было бы никакого теоретического знания: как само слово “теория” - созерцание, так и теоретический путь познания, как возможность и как смысл жизни, были заданы не практическими потребностями, не жаждой власти, не экономическими интересами, не напряжением либидо, но метафизикой и этикой Пифагора. Перечисленные общие мотивации присутствовавали и присутствуют везде и всегда, а теоретическое познание возникло и развивалось весьма избирательно и на вершине своей - исключительно людьми пифагорейских взглядов.
ДВОЙНАЯ СВЯЗЬ
Итак, пифагорейская картина мира говорит о лежащей в его основе логико-математической структуре как божественной Мысли, определяющей гармонию мироздания. В силу сущностного подобия человеческого ума божественному, логика Космоса открыта познанию. Мир теоретичен сам по себе, и объективная теория постигаема – таково метафизическое и гносеологическое кредо пифагорейства.
Здесь следует подчеркнуть, что человек не рассматривается тотально заданным формами теории: в своем источнике, сознание первично по отношению к формам; оно выходит за их пределы в творческом акте, богоподобным по своей сути, где и реализуется свобода воли. Скажем попутно два слова о соотношении творчества и выбора. Творчество немыслимо без возможности выбора, оно и само порождает такие возможности. Обратное, однако, несправедливо: выбор может быть и не творческим, может быть бездумным. Поэтому неверно отождествление свободы воли, являющейся свободой творчества, со свободой выбора. Необходимость выбора может побуждать к творчеству, но это побуждение не слишком высокого рода; для могучих творческих актов его недостаточно. Подлинным, мощным мотором творчества служит не вынужденность сама по себе, а вдохновение. Источник вдохновения таинствен, вдохновение есть особый, драгоценнейший дар неба, на что указывает и родственное ему понятие «энтузиазм», ενθουσιασμός - дословно, одержимость божеством. Будучи чистым по своему истоку, вдохновение и энтузиазм могут, однако, загрязняться ложью и завистью, которые вошли в человека вместе с меоном, небытием, составляющем условие свободы. Важно, что пифагорейское учение не только описательно, не только открывает возможность теоретического познания Космоса, но и вдохновляет на него, как на путь восхождения к божественной мудрости, как на прекрасный и спасительный путь к сверх-человеку и сверх-человечеству.
Таким образом, факт 45 порядков познания связан именно с пифагорейством, и связан двояко. Во-первых, он связан как подтверждение пророчества о космическом потенциале человека - пророчества, следовавшего из определенной картины мира. Во-вторых, достижение этой вселенской отметки есть результат неиссякаемого творческого вдохновения, сверх-мощного вечного двигателя Пифагора.
УБИЙСТВЕННЫЙ АВТОПОРТРЕТ
Фантастические успехи пифагорейства обернулись, однако, совершившимся внутри него своеобразным грехопадением. Термин «сциентизм», культ разума, был введен Фридрихом фон Хайеком в середине прошлого века, и особенно подробно рассмотрен в таких трудах как «Злоупотребление разума: контрреволюция науки» и «Дорога к рабству». Более старый термин, означающий по сути то же самое - деизм. Описание культа разума в предшествующей статье можно рассматривать как тезисное и на мой вкус изложение исторически-подробных, захватывающе-интересных исследований и размышлений Хайека, показывающего, каким образом восторг перед успехами науки, достигший невиданной высоты в парижской L'Ecole polytechnique превратил ее в «рассадник сциентистской гордыни», и какие катастрофические следствия от этой гордыни со временем вытекали, включая марксизм и нацизм. Эта же гордыня разума, как проблема, блокирующая саму мысль, обличающая этим себя как самоубийство разума, была в центре размышлений Хайдеггера, диагноз которого я хочу привести еще раз:
“Мышление начнется лишь тогда, когда мы постигнем, что возвеличивавшийся веками разум есть самый жестоковыйный супостат мышления. “ (1943)
О какого рода блокировке мысли говорит Хайдеггер? Культ разума требует полностью подчинить человека власти форм, пусть и оставив, под давлением квантов, некое пустое пространство случайному. Иными словами, человек предстает роботом, действующим отчасти по унаследованным программам, отчасти хаотично. Этот автопортрет убийствен, он даже не унижает, но уничтожает человека, отравляет все святыни, смыслы, все источники вдохновений. Однако от дорогого портрета так просто не отделаться; его нельзя отменить волевым актом, не выполнив ту задачу, о которой говорит Хайдеггер. Выполнение же задачи требует радикального пересмотра статуса мысли, усмотрения в ней не отражения игры форм, но их источника, что и означало бы окончание культа разума. Покуда не понято, что мысль выше, первее форм, как о том и учили классические пифагорейцы и платоники, задача Хайдеггера не решена, мысль блокирована сциентистским культом, парализована взглядом убийственного автопортрета. В этой ситуации, однако, существует и половинчатое решение - в доме повешенного не говорить о веревке, на автопортрет по возможности не смотреть, близко к нему не подходить, стараться как-то забыть о нем, делая вид, что все нормально, все хорошо. Именно так оно и идет до сих пор. Однако же, таковое скользкое табу, прятание головы в песок не может даться даром, оно стоит кое-чего, и кое-чего немалого. Есть одна весьма важная вещь, с которой эта лживая поза несовместима - а именно, воля к истине. Истина, оказавшись в сциентистском свете крайне неприятной, тут принесена в жертву хоть мало-мальскому комфорту, спокойствию, забвению. А раз так, то и само научное дерзновение оказывается если и не совсем уничтоженным, то серьезно ослабленным этим разрывом с метафизикой, табу на нее. Над домом порвавшей с метафизикой науки водружается знамя с лозунгом “shut up and calculate!”--“заткнись и вычисляй!”. Не от хорошей жизни такой лозунг повис над домом - но все лучше заткнуться, чем думать - ясно, что ни до чего хорошего не додумаешься! Да, заткнуться, забыться в вычислениях до потери сознания. В такой анти-философской, самоослепляющей ситуации многие задачи регулярного и даже довольно высокого уровня успешно решаются, но на самом высоком уровне науки, который всегда питался метафизической энергетикой, образуется застой, ибо связь с метафизикой основательно перерезана, и восстановить ее в перекошенном застарелым культом разума доме науки - нельзя.
НАБЛЮДАТЕЛЬ НАУКИ
Чтобы читатель не решил, что автор, поддавшись необузданной фантазии, наговорил тут на науку лишнее, сошлюсь на свидетельство одного из авторитетных обитателей и наблюдателей самого высокого ее этажа, видного физика-теоретика Ли Смолина, представленные им в книге “Неприятности с физикой: взлет теории струн, упадок науки и что за этим следует” (2006). В 2008 году журнал “Foreign Policy” зачислил Смолина на 21е место в списке наиболее выдающихся мыслителей мира. Ли излагает мысли хорошо и отчетливо, так что достаточно его просто выслушать, и сравнить рисуемую им картину с содержанием предыдущего раздела. Ниже следуют несколько развернутых цитат из “Неприятностей”:
Прежде всего - в чем состоят неприятности по Смолину? Вот ответ:
“Период времени, к которому я буду обращаться, – грубо с 1975 года, – является промежутком и моей собственной профессиональной карьеры как физика-теоретика. Он же может быть и самым странным и разочаровывающим периодом в истории физики с тех времен, когда Кеплер и Галилей четыреста лет назад положили начало практике нашего ремесла.
История, о которой я буду говорить, могла бы читаться некоторыми как трагедия. Говоря прямо, – и чтобы обозначить линию удара, – мы потерпели неудачу. Мы унаследовали науку, физику, которая прогрессировала настолько быстро и настолько долго, что часто принималась за образец того, как должны действовать другие области науки. На протяжении более чем двух столетий до сегодняшнего времени наше понимание законов природы быстро расширялось. Но сегодня, несмотря на все усилия, то, что мы достоверно знаем об этих законах, не превышает того, что мы знали о них в 1970е.
Насколько необычно то, что на протяжении трех десятков лет в фундаментальной физике не произошло значительного прогресса? Даже если мы посмотрим назад более чем на двести лет, в те времена, когда наука большей частью касалась богатых любителей, это беспрецедентно. По меньшей мере, с конца восемнадцатого века существенный прогресс по ключевым вопросам достигался каждые четверть века.”
О причине этого застоя Смолин говорит следующее:
“Когда я поступил в аспирантуру в Гарвард в 1976, я был наивным студентом из небольшого колледжа. Я благоговел перед Эйнштейном, Бором, Гейзенбергом и Шредингером и тем, как они изменили физику силой своего радикального мышления. Я мечтал, как это делают молодые люди, быть одним из них. И вот я нахожусь в центре физики частиц, окруженный лидерами этой области – людьми вроде Сидни Колмэна, Шелдона Глэшоу и Стивена Вайнберга. Эти люди невероятно умны, но они совсем не похожи на моих героев. На лекциях я никогда не слышал от них разговора о природе пространства и времени или о проблемах в основаниях квантовой механики. Я никогда не встречал студентов с этими интересами. ... Атмосфера была не философской; она была жесткой и агрессивной, доминировали нахальные, самоуверенные и самонадеянные люди, и в некоторых случаях оскорбительные к тем людям, кто не соглашался с ними. ... Образ мышления был прагматическим; «Заткнись и вычисляй» было мантрой. Люди, которые не могли уйти от своих опасений по поводу смысла квантовой теории, рассматривались как неудачники, которые не могли делать работу....
Первое и самое главное, стиль занятий наукой, который я изучил в Гарварде, не приводит больше к прогрессу. Он был успешен при установлении стандартной модели, но потерпел неудачу при необходимости выйти за ее пределы. После тридцати лет мы должны спросить, а не пережил ли этот стиль с течением времени свою полезность. Возможно, наступил момент, требующий более склонного к размышлениям, рискованного и философского стиля Эйнштейна и его друзей....
Стандартная модель физики частиц была триумфом особого способа ведения науки, который начал доминировать в физике с 1940х. Этот стиль прагматичен и реалистичен, он поощряет виртуозность в расчетах при обдумывании тяжелых концептуальных проблем. Это крайне отличается от способа, которым делали науку Альберт Эйнштейн, Нильс Бор, Вернер Гейзенберг, Эрвин Шредингер и другие революционеры начала двадцатого века. Их работа возникала из глубокого размышления о наиболее основных вопросах окружающего пространства, времени и материи, и они видели, что они являлись частью широкой философской традиции, в которой они были дома.
В подходе к физике частиц, разработанном и преподанном Ричардом Фейнманом, Фрименом Дайсоном и другими, раздумья над фундаментальными проблемами не имели места в исследовании. Это освободило их от споров по поводу смысла квантовой физики, которые мучили их предшественников, и привело к тридцати годам впечатляющего прогресса. ... Разработка приложений установленных концептуальных систем требует совсем других видов размышлений – и мыслителей, – чем открытие этих самых концептуальных систем впервые. Однако, как я буду обосновывать в деталях на следующих страницах, урок последних тридцати лет в том, что проблемы, вставшие сегодня, не могут быть решены этим прагматическим способом ведения науки.”
Полагаю, приведенная большая цитата, представляющая собой рефлексию состояния науки одним из весьма авторитетных ее представителей, находится в прямом согласии с выводами предыдущего раздела, к которым приводит осознание последствий культа разума, рефлексии над убийственным автопортретом. Наблюдения и ожидания совпадают, но надежды на преодоление проблемы, кажется, различны. Смолин, по-видимому, надеется, что возвращение метафизики может быть достигнуто сравнительно простым возвратом почтения к ней, как в добром старом времени Эйнштейна и его друзей, тогда как автор этой статьи согласен с Хайдеггером: без кардинального пересмотра господствующих ныне сциентистских взглядов на природу человека дело с мертвой точки не сдвинется.