Основная идея статьи была высказана моим сыном Львом; ему же принадлежит и ряд других интересных наблюдений, образов и вопросов. На непременность написания статьи было указано Михаилом Аркадьевым, когда я поделился с ним идеями, почерпнутыми от сына. Набивка текста была выполнена мной.
~~~~~
Предлагаемое эссе продолжает линию статей “Вера в разум и его культ” и “Человек глазами науки”. В данном случае, в центре внимания - вопрос об истоке гармонии природы, о “теориях всего”, Хаосе и Творении. В частности, рассматривается космологический дарвинизм и слабый антропный принцип, играющие центральную роль в попытках научного объяснения “тонкой настройки Вселенной”, то есть такой структуры законов природы и значений констант, что делает возможной существование разумного наблюдателя. Показано противоречие космологического дарвинизма пост-ньютоновскому состоянию самой теоретической физики как факту.
ПОЧЕМУ ПОРЯДОК, А НЕ ХАОС?
После того, как рядом теоретиков было осознано, что возможность возникновения разума, а значит, и предшествующей ему жизни, накладывает весьма жесткие ограничения на фундаментальные законы природы, их структуру и константы, встал вопрос: а почему же законы и константы оказались так тонко подобранными? Кем или чем были подобраны? Это был старый, очень старый вопрос в новой одежде. Используя формулировку Лейбница - почему порядок, а не хаос?
Принадлежит ли вообще это вопрошание пространству науки? Задачей последней, как известно, является отыскание законов, каковы бы они ни были. После того, как законы найдены и верифицированы, задача науки, казалось бы, выполнена. На вопрос: “почему законы именно таковы?” наука ответить, вроде бы, не может, у нее для этого нет никаких средств. Дело, однако, обстоит несколько тоньше. Наука не только отыскивает законы, но и постоянно стремится к наибольшей общности своих теорий, и в этом смысле отвечает на вопросы о природе частных законов указанием на более общие, из которых первые следуют. Так, законы Кеплера следуют из небесной механики Ньютона, а та, в свою очередь, есть предельный случай общей теории относительности Эйнштейна. Наука постоянно стремится к наиболее общей теории, “общей теории всего”, являющейся ее вечной целью. На каждой исторической ступени познания, по отношению к самым общим в данное время теориям может быть задан вопрос: почему же в реальном мире оказались воплощенными именно эти, а не какие-то другие теории из бесконечного числа таковых? Здесь мыслимо три типа ответа. Первый из них - отказ идти дальше закона, утверждение невозможности содержательного и хоть отчасти достоверного ответа за пределами формы закона, а потому бессмысленности самого вопроса, и вытекающей отсюда необходимости принять некую конкретную теорию всего как последний, самый фундаментальный ответ. Второй тип ответа - отнесение источника законов к Творцу, Сверхсубъекту. Третий - отнесение законов мироздания к предвечному хаосу. Возможны также разнообразные комбинации этих трех типов ответа.
Первый тип ответа, ставящий форму закона на высший пьедестал познания есть ни что иное, как абсолютизация разума, его культ, сциентизм. Здесь сциентизм обличает свою нелепость и абсурд - ибо нелепо и абсурдно признавать какую бы то ни было конкретную форму закона высшим принципом мироздания. Общая теория всего, в чем бы она ни состояла, не может быть последним ответом об источнике мироздания, и не может ровно потому, что она - лишь какая-то теория, какая-то особая форма. Специальное же и особое не может быть самым фундаментальным, и пытаться его таковым объявить абсурдно.
Перейдем к рассмотрению оставшихся вариантов ответа о происхождении мира: всецело от предвечного Творца (пантеизм), всецело от предвечного же хаоса, Ничто (атеизм, материализм), и комбинированный вариант - Творец допустил в мир Ничто (теизм). К пантеистскому типу картин мира относится, например, философия Спинозы, Лейбница, деизм эпохи Просвещения. К комбинированному типу относится почти вся античная мысль - пифагорейство, платонизм, стоицизм, библейская вера, и явившееся их синтезом христианство. В христианстве, вошедшее в мир Ничто рассматривалось обычно в контексте темы грехопадения, которое потому и воможно, что есть онтологическая пустота, есть куда падать, мир не до конца определен и лишь отчасти контролируем Творцом; в мире есть изначальная неопределенность, у человека же есть свобода воли.
Порожденный культом разума деизм Просвещения потребовал всевластия божественных законов над бытием, устранив тем самым как свободу воли, так и возможность продолжающегося Творения. И мир, и человек были сведены к автоматам, всевластие Бога было понято как тотальность форм разума, сциентизм. Эта картина была неспособна включить в себя открытую палеонтологией эволюцию видов, включая и происхождение самого человека. Решение этих проблем, предложенное Даврвиным, возвращало в метафизику и в науку забытый Просвещением хаос. Подчеркнем, что как хаос, так и законы не только не противоречат теизму, но и подразумеваются им как условия свободы воли; а потому дарвиновский механизм эволюции в своем научном аспекте, противореча пантеизму Спинозы и Эйнштейна, ни в малейшей степени не противоречит теистической картине мира. Противоречие дарвинизма теизму обнаруживается лишь тогда, когда дарвинизм выходит за пределы научной парадигмы, и берет на себя роль атеистического учения, отрицая возможность прямого божественного участия в происхождении видов. Именно в качестве атеистической метафизики дарвинизм входит в конфликт с теистическими религиями.
Неограниченно примененный ко всему возникавшему, а не только к жизни, дарвинизм становится учением о хаосе как единственном источнике бытия - то есть становится ничем иным как последовательным материализмом.
Придание дарвинизму такого космического значения достигается посредством перехода от концепции единственной Вселенной, Универсума, к идее о мульти - или мегаверсуме - бесконечном множестве универсумов с самыми разнообразными законами, наиболее последовательно - со всеми возможными законами. Подчеркнем, что идея множественных вселенных не обязательно атеистична. Рассматриваемая как научная гипотеза, ничего не утверждающая о границах божественного вмешательства, она внерелигиозна, как внерелигиозен строго-биологический дарвинизм, противоречащий пантеизму, запрещавшему Богу игру в кости, но не противоречащий теистическим религиям. Идея мультиверсума становится атеистической не тогда, когда она молчит о Творце, но когда она отрицает или ограничивает Его участие. Идея о множественности миров вполне может быть теистической, каковой она и была уже у Николая Кузанского и Джордано Бруно.
Классический биологический дарвинизм, как известно, стоит на трех китах: наследственности, изменчивости и отборе. Космологический дарвинизм, мегадарвинизм, содержит принцип наследственности в качестве идеи локальных, раз и навсегда определившихся “законов природы” и в наследовании этих законов дочерними вселенными. Изменчивость реализуется вариабельностью этих законов между универсумами, возможностью мутаций при их наследовании. Отбор же осуществляется “слабым антропным принципом”, звучащим почти тавтологично: наблюдаются только те универсумы, чьи законы позволяют зародиться там наблюдателю, то есть жизни и разуму. Слово “слабый” стоит здесь ради отличия от иного антропного принципа, “сильного”: Возникновение во Вселенной наблюдателя было заложено изначально. По сути дела, сильный антропный принцип теистичен, указывая на примат мысли в космогенезе.
Слабый антропный принцип, хотя и звучит тавтологией, играет, тем не менее, важную роль: ставя законы вселенной в зависимость от ее наблюдаемости, он порождает особый класс физических проблем о мере тонкости настройки фундаментальных констант на возникновение жизни и разума.
В контексте атеистического мегадарвинизма, слабый антропный принцип понимается как атеистический ответ на вопрос о происхождении тонкой настройки - вселенных бесконечно, все законы реализуются, так что некоторая, пусть и весьма малая, доля вселенных оказывается тонко настроенной; в этих настроенных вселенных только и появляются наблюдатели, а потому только настроенные вселенные и наблюдаются. Вероятность тонкой настройки наблюдаемой вселенной оказывается равной единице, что представляется объяснением этой настройки, а вместе с ней, жизни и разума. Это объяснение, однако, ложно, что и будет показано ниже.
НЬЮТОН, ОПРОВЕРГНУВШИЙ ДАРВИНА
Слабый антропный принцип, обращаясь к фигуре наблюдателя, не придает значения характеру его наблюдений: наблюдаются ли бараны на лугу, хиггс-бозоны ли в гигантском детекторе, или ранняя Вселенная - для дарвинистского объяснения тонкой настройки, вроде бы, неважно. Но точно ли так? Не упускает ли мегадарвинизм нечто важное, равняя баранов, хиггс-бозоны и Вселенную?
Рассмотрим подробнее характер дарвинистского объяснения тонкой настройки, следуя его логике. Будучи последовательны в исключении Творца, мы не можем предполагать какой-то изначальной селекции множества законов природы, реализуемых в мультиверсуме, дабы не ввести участие Творца некоей контрабандой. Поэтому, будучи последовательны, мы должны предполагать, что в мультиверсуме реализуются всевозможные законы природы. Впрочем, даже и здесь возникает затруднение: в чистом Ничто нет самой формы закона, поэтому частным законам некуда встраиваться. Для избежания этого затруднения, следует полагать, что мир возник все же не из чистого хаоса, но из хаоса, дополненного, как минимум, предвечной абстрактной формой закона, законностью самой по себе, принимающей в себя любой конкретный закон из бесконечного разнообразия таковых. Последовавшее генерирование всевозможных универсумов породило и некое их подмножество, где могла зародиться жизнь, а следовательно, и зародилась - ибо при бесконечности реализаций всякое, даже крайне маловероятное, но все же возможное, событие происходит. В итоге появились вселенные с наблюдателями. Зададимся вопросом о типичном характере и масштабе наблюдений, на которые окажутся способны эти наблюдатели.
Вообще говоря, нет никаких оснований предполагать, что эти характер и масштаб будут заметно превосходить характер задач выживания и размеры среды обитания наблюдателей. Выход за пределы этой простоты возможен лишь для весьма и весьма малой доли вселенных, вероятностной меры ноль, поскольку требует от законов не только локальной совместимости с жизнью, уже гарантированной наличием наблюдателя, но и познаваемости этих законов далеко за пределами сферы обитания, никак из возникновения наблюдателя не следующей. Такая познаваемость требует элегантных законов, действующих на громадных масштабах, что бесконечно сужает класс наблюдаемых вселенных. Таким образом, наблюдатели, зародившиеся в некотором объеме некоей вселенной, зародившиеся в силу случайно благоприятных условий внутри этого объема, найдут мир непознаваемым за пределами их непосредственной сферы жизни, и это произойдет с вероятностью равной единице. Иными словами, этим наблюдателям не открыть ничего подобного ньютоновой механике: такого рода теорий - элегантных, точных, и широкомасштабных одновременно - в их мире быть не может. В мире таких случайных минимальных наблюдателей может складываться только эмпирическое познание, ибо сам их мир нетеоретизируем. В условиях типа земных, масштаб эмпирического познания минимальных наблюдателей ограничен примерно 10 порядками, простираясь от долей миллиметра и не превосходя тысяч километров.
Это простое следствие мегадарвинизма, никем из мегадарвинистов, кажется, до сих пор не усмотренное, давно пришло в противоречие с опытом познания; а именно, это случилось почти за двести лет до Дарвина. Механика Ньютона, элегантная и сверхточная одновременно, уже при своем появлении покрывшая масштаб от яблок до Солнечной системы, сразу превзошла мегадарвинистский предел в миллион раз, и нолики к этому миллиону стали потом прирастать. Более того, чудеса познания на ньютоновой теории, как известно, не закончились. За три с четвертью столетия, прошедших с появления “Математических начал натуральной философии”, масштаб научного познания, совершая один удивительный прыжок за другим, вышел уже на совершенно космический уровень в 45 порядков. За это время человечество, бесконечно превзойдя мегадарвинистский предел, стало наблюдателем Большого Космоса, превратилось из минимального наблюдателя в космического. Этот факт обладает высшей степенью важности, ибо с предельной достоверностью им подтверждается то, во что лишь верили мудрецы и пророки Античности, Средневековья и Ренессанса:
Дарвинизм, как на том настаивают дарвинисты, есть научная концепция. Критерием научности, как учил сомневавшийся в научности дарвинизма Карл Поппер, является опровергаемость наблюдениями. Согласимся здесь с мегадарвинистами: в их концепции есть научное содержание, ибо она, действительно, опровергаема. Более того: она не только опровергаема, но уже давно и основательно опровергнута. Была, однако, своя правда и у Поппера: чтобы заметить это опровержение, наблюдений одной лишь природы мало. Требуется понаблюдать кое-что еще, а именно, понаблюдать мысль, обращенную к природе, понаблюдать само научное познание. Это нехитрое движение рефлексии, будучи выполненным, со всей однозначностью показывает, что ограничение мегадарвинистской теории на масштаб познания превзойдено, ни много ни мало, на 35 порядков величины. Как говаривал Вольфганг Паули в несравненно менее скандальных случаях: “This theory is not even wrong”.
Итак, один лишь хаос не может быть источником мироздания. Никакая формальная “теория всего” также не в состоянии ответить на вопрос об истоке гармонии мира и нашего в нем присутствия, ибо, будучи особой логико-математической формой, оставляет открытым вопрос о своем собственном источнике, своей собственной тонкой настройке. Но, может быть, некая комбинация хаоса и законов годится? Например, какая-нибудь версия теории струн со своим ландшафтом параметров - почему нет? Как уже обсуждалось выше, условие познаваемости Большого Космоса много сильнее условия возникновения минимального наблюдателя на одном из его маленьких островков. Для того, чтобы не входить в противоречие с познаваемостью Космоса, теория, добавленная к хаосу, должна радикально сузить пространство возможных законов и констант - настолько радикально, чтобы всякий минимальный наблюдатель с немалой вероятностью оказывался уже космическим. А раз так, то тут же снова встанет вопрос о тонко настроенной вселенной - почему оказалась реализованной именно эта весьма специальная теория с ее весьма специальными законами и константами? Таким образом, ни по отдельности, ни сообща хаос и формы в принципе не могут ответить на вопрос об источнике мира, они совершенно негодны для этого.
МОНОТЕИЗМ И БОГОЧЕЛОВЕЧЕСТВО
Карл Ясперс назвал “осевым временем” эпоху VIII-II веков, когда начали ставиться и активно обсуждаться большие философские вопросы - о смысле жизни, об Авторе мироздания, об отношении человека к мирозданию и его Автору. Среди множества возникавших картин мира, в двух разных местах под разными одеждами появилось и стало набирать силу особого рода учение, утверждавшее два чрезвычайно важных мировоззренческих принципа.
Первый из них, который можно назвать принципом космизма или монотеизма, утверждал, что у Мира есть единый Автор, и этот Автор благ. А раз так, то благ и прекрасен и Мир, Им сотворенный. Это - весьма содержательный, важный и противоречащий непосредственному опыту принцип. Действительно, опыт говорит не только о светлой стороне мира, о его красоте, благе и радостях жизни - но и о пронизывающих мир страшных и мучительных началах, о его темной стороне, и о темной стороне, пожалуй, даже чаще и острее, чем о светлой. Когда мир описывался сотворенным двумя божествами, добрым и злым, или же некоей сверхсилой, безразличной к добру и злу, это было совершенно естстественно, отвечая реальному опыту-- в отличие от странного монотеистического утверждения о едином благом Творце, утверждения, столь противоречащего вопиющему злу, абсурдности и ужасу жизни.
Второй важнейший принцип был еще более странен. Устанавливая отношение человека к Сверхсиле, сотворившей мир, утверждалось подобие маленького эфемерного сгустка протоплазмы, ни много ни мало, как самой этой Сверхсиле. Этот положение, которое можно назвать принципом богочеловечества, было еще более вызывающим и анти-эмпирическим чем принцип монотеизма. Действительно, отдельный представитель отряда приматов, чья жизнь мимолетна, насыщена страданиями, страхами, безумием и глупостью, вдруг объявляется подобным таинственному Сверхначалу, породившему само Мироздание, и запредельного Мирозданию. Довольно нелепое существо, абсолютно ничтожное в масштабе Вселенной, объявляет себя превосходящим, и бесконечно превосходящим, саму эту Вселенную - ну не верх ли это нелепости и безумно раздутого самомнения?
Очевидные противоречия этого странного учения опыту разрешались довольно нетривиально.
Хотя Мир рассматривался творением единственного Автора, в составе Мира усматривалось и нечто Иное, допущенное Автором, но не от него исходящее - предмирное Ничто, Небытие, Бездна, Пустота, Хаос, Безграничное, Восприемница и Кормилица всего сущего. Мир оказывался плодом двух начал, лишь одно из которых, Божество, обладало субъектностью и волей; другое же начало, Ничто, как принимало, так и ничтожило все сущее, не будучи само по себе ничем связанным или обусловленным. Благодаря Ничто, мир оказывался неопределен, не полностью задан актом творения. Эта фундаментальная неопределенность играла двойную роль, оставляя простор как для последующих творческих актов, так и для ничем не вызванного абсурда, бессмыслености и зла.
Если мир оказывался состоящим из двух начал, то человек - из трех. Как существо, принадлежащее миру, человек представлялся содержащим те же два начала, что и мир - формы, запечатленные Творцом в пустоте Небытия. Однако, в отличие от вещей мира, от тварного, человек нес в себе и еще нечто, обладавшее более высоким, наивысшим статусом - творящее, субъектное, свободно-волевое, мыслящее ядро - душу - которая, собственно, и делала его подобным Творцу. В отличие от тела, подвластного времени, душа мыслилась посланницей вечного, семенем трансцендентной божественности - а значит, оказывалась бессмертной.
Из принципов монотеизма и богочеловечества проистекали весьма важные следствия, среди которых укажем здесь вдохновение к беспредельному самосовершенствованию, к безграничному познанию мира и его творческому преображению. Богоподобное в человеке не мыслилось в форме какой-то готовой правильности, требовавшей лишь послушания - но потенциальным и динамическим, способным раскрывать себя в самостоятельном творчестве. Последнее же представало возможным в силу неопределенности как мира, так и человека, в силу вошедшего в них Ничто, оказывавшегося, таким образом, как условием творчества, “восприемницей и кормилицей всего сущего”, так и вратами абсурда и зла, хаосом и небытием.
Учение о мире и человеке, основанное на принципах монотеизма и богочеловечества, параллельно и, по-видимому, независимо исходило из двух источников: с одной стороны, от пророков народа Израиля, а с другой - от философских последователей Пифагора, к которым следует отнести и Платона с его школой. Со временем вера пророков и философия платонизма слились в христианстве.
Среди разннообразных следствий пифагорейского учения для целей настоящей статьи центральное значение имеет тезис о безграничных возможностях и высоком значении познания мира. Пифагорейцы учили о познании как восхождении человека к Богу, его творческой победе над властью закона и смерти. Пифагорейство, таким образом, двояко утверждало теоретическое познание: предрекая его космический размах, и вдохновляя к нему. Заметим попутно, что и сами слова “космос” (прекрасное), “теория” (созерцание), “философия” (любовь к мудрости) были введены Пифагором. Согласно вышесказанному, сторонник мегадарвинизма, окажись таковой среди античных пифагорейцев, должен был бы заявить, что их ждет провал - никакой логической структуры мира им увидеть не удастся, никаких шансов на это нет, пифагорейская вера фундаментально ложна; надежды, ее вызванные, тщетны. И если бы пифагорейцы ему поверили, то не только ньютоновой механики, но и евклидовой геометрии в истории человечества не появилось бы. Пифагорейство, вдохновлявшееся космическим познанием, ждало подтверждения своего пророчества, работая на него, две с лишним тысячи лет. Пророчество сбылось, и этому важнейшему в истории обстоятельству следует наконец придать должное значение; практикуемое до сих пор его игнорирование учеными, историками и философами свидетельствует лишь об охватившем человечество странном параличе рефлексии научного познания. Может быть, впрочем, не столь и странен этот паралич. Разуму, оперирующему формами, нельзя увидеть живую мысль, ибо мысль первичнее разума и его форм. Культ разума, сциентизм, ослепивший человечество со времени Просвещения, именно рефлексию и заблокировал: мысль потеряла способность видеть саму себя, в ее поле зрения остались лишь объекты и формы.
Примерно два с половиной тысячелетия тому назад некой высокой инстанцией разыгрывалась лотерея с вероятностью выигрыша, казалось бы, столь ничтожной, что ее нельзя было выразить никаким числом, отличным от нуля. Иными словами, вероятность выигрыша и была строго равной нулю. Появился некто, уверенно заявивший, что выиграет приз. Его слова выразили, разумеется, лишь крайнее самомнение, тягу к блефу, бахвальству, безумству, а то и элементарную глупость... Он выиграл. Потом брал еще несколько билетов, и снова выигрывал. Никто, однако, не заметил ничего странного, и не заподозрил никакой ошибки в расчете вероятностей.
СУБЪЕКТ КАК ВЫСШАЯ ПРИЧИНА
Наука, как уже не раз приходилось писать автору этих строк, есть плод пифагорейского древа. Будучи плодом столь удивительным в космическом величии своих 45 порядков, она свидетельствует об истине породившего ее учения - “по плодам их узнаете их”. Восхищение плодом, однако, не должно затмевать древа, не должно приводить к абсолютизации науки, сциентизму - верному пути к ее оскудению, извращению, ложно- и зло-направленности.
Одним из часто высказываемых возражений в адрес теизма является утверждение о его объяснительной неудовлетворительности: указание на Сверхсубъектa как на источник мира оставляет открытым вопрос о самом Сверхсубъекте. Требуют объяснений возникновения Бога и Его действий; не получая таковых, объявляют теизм неудовлетворительным. В основе подбного рода упреков лежит заблуждение: игнорируется принципиальная необъяснимость акта творчества, и не только божественного, но и человеческого. Действительно, всякое объяснение есть ни что иное как подведение под закон, сведЕние происшедшего, всегда до какой-то степени особого и неповторимого, к закону, то есть к универсальному. Если объяснение достигает своей цели, то оно показывает, что существенно ничего нового не произошло, что под вечно-переменчивой рябью явлений ясно виден тот же вечный логос, к которому и сводится сущность случившегося. Творческий же акт есть по самой своей сути рождение нового, небывшего, есть приращение бытия тем, чего никоим образом не существовало, что никак не следовало из форм логоса. Таким образом, если творческий акт подлинен, он принципиально необъясним. Творческий акт таинствен, лежит за всеми объяснительными схемами, в том числе и за научными. Требование объяснения творчества выдает либо недоразумение, либо веру в иллюзорность творчества, отрицание свободы воли - но тогда отрицающий отрицает и свою свободу отрицать, признаваясь, что является всего лишь безвольным агентом неведомой силы, и все его отрицания есть не более чем исполнение этой неведомой воли, что и является формой парадокса лжеца Эпименида. Таким образом, указание на акт Творчества как на финальную причину мира столь же гносеологически безукоризненно, как и подобные указания в отношении произведений науки и искусства. Применительно к творчеству, ставится вопрос не об объяснении, не о выявлении причин, но о понимании замыслов. Указание на Творца как Источник мироздания ставит вопрос о Его замысле, переводя мысль из пространства науки в пространство теологии и философии.
Вопрос об истоке гармонии природы - важнейший пограничный пункт, узловая точка, где наука встречается с метафизикой, историей и теологией, где требуется глубокий диалог веры и разума, рефлексия всего опыта познания. Отсутствие понимания пограничности и синтетичности этой узловой точки познания, характерное для многих, если не для большинства, из ныне действующих крупных теоретиков науки, не может привести ни к чему иному, как слепому производству никуда не годных теорий всего, и шире, к укреплению самоубийственного культа разума - зловерия, хотя и дорого уже обошедшегося Европейской цивилизации, но так ей, однако, и не замечаемого.