(запоздало-юбилейное)
У Пастернака есть стихотворение ("Любимая, молвы слащавой...", 1931), где слава, вопреки обычному представлению о ней, определяется не как возвышение, а как укоренение, "почвенная тяга". Соответственно поэты приравниваются к природным стихиям, с которыми как бы рифмуются их имена:
Теперь не сверстники поэтов,
Вся ширь проселков, меж и лех
Р и ф м у е т с Л е р м о н т о в ы м л е т о
И с Пушкиным гусей и снег.
Вот эта выделенная строка издавна тревожила меня своей загадкой. С Пушкиным все проще, никакой рифмы на самом деле нет, зато есть конкретная, все объясняющая отсылка к "Евгению Онегину": "на красных лапках гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод, ступает бережно на лед". С Лермонтовым - наоборот: есть обусловленная начальной рифмой ("ле-ле") возможность сближения, но повисает она в пустоте. Причем тут лето? где оно у Лермонтова?
Действительно, у Лермонтова нет ни одного стихотворения с летним названием или зачином (типа "Летний день" или "Летняя прогулка", как "Зимнее утро", "Зимняя дорога" - пять "зим" у Пушкина). Но изменив, благодаря пастернаковской строчке, фокус взгляда, вдруг видишь, что лето у Лермонтова - везде, что оно и не замечалось-то раньше лишь потому, что обширнее конкретной темы: не одно из пейзажных времен, а несменяемый фон, на котором развертывается вся жизнь лирического героя. Жар, зной, страсть, жгучие слезы, раскаленный взгляд, полуденное небо, пустыня духа... Не только пейзаж, но и портрет у Лермонтова - и тот исполнен летнего колорита: "Прозрачны и сини, Как небо тех стран, ее глазки; Как ветер пустыни, И нежат и жгут ее ласки. И зреющей сливы Румянец на щечках пушистых, И солнца отливы Играют в кудрях золотистых". "Нарядна, как бабочка летом". "Как небеса, твой взор сверкает Эмалью голубой". Лето привходит в человеческую плоть и кровь.
Да и пейзажи лермонтовские - не бытописательны, в них лето - категория мистическая и символическая. "В полдневный жар в долине Дагестана...", "Когда волнуется желтеющая нива..." Тут лето - не время действия, а вечность пребывания: то ли рай, сияющий, как летний день, то ли ад, пекущий, как летний зной, но пейзаж метафизический, потусторонний, данный как постоянный удел для души. Все проходит - остается только вечный полдень, тот час, на котором замерли часы в недрах мироздания. Иногда - выжженная пустыня, иногда - волнующаяся нива, но всегда - солнце над головой, полдень дня и полдень года. И даже Бог является ему в образах лета:
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зелёного листка;
...Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога!....
Поразительно, что у этого русского поэта - ни одного зимнего стихотворения, ни намека на метель или вьюгу, никаких морозных утр или мглистых вечеров. Одна только одинокая сосна, одетая ризой сыпучего снега, да и та - в переводе из Гейне, да и та - тоскующая по "далекой пустыне", "горючему утесу" и "прекрасной пальме".
Из всех русских поэтов Лермонтов, по природному мироощущению, самый "инородный" и, воистину, "заброшенный к нам по воле рока", только гибельного для него самого. "Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы, Не мог понять он нашей славы..." ("Смерть Поэта"). Да ведь это, гневно обращенное к убийце Пушкина, выстрадано о самом себе: "Ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Ни темной старины заветные преданья Не шевелят во мне отрадного мечтанья" ("Родина"). И любит он Родину "странною любовью " - не "суровую зиму", не "смиренную осень", но лето в разгаре, дымок спаленной жнивы, в степи кочующий обоз, южный край России. Конечно, по-другому, противоположно, чем Дантес, Лермонтов был чужим этой стране - он не убивал русского поэта, он сам был убит. Но эта несовместимость, выразившаяся в смертельном поединке, была не случайна: как Пушкин убит иноземцем, так Лермонтов - своим, словно в нем самом было что-то иноземное: "смех", "дерзость", "презрение", в которых Лермонтов обвиняет Дантеса, - ведь это мотивы мартыновского мщения самому Лермонтову.
Как писал о Лермонтове Дмитрий Мережковский, это единственный "несмирившийся" поэт в России, не склонившийся перед морозом, печалью, равниной, не впавший в "светлую грусть" и умиротворенную хандру - но оставшийся несвершенным порывом и несмиренным вызовом. Отсюда и пожизненная, да и посмертная верность его лету. Он и погиб в полдень года, 15 июля, в разгар грозы, под зубцами гор, вписав навеки в свою судьбу те огненные разряды, которые рвались в нем, рвались вокруг, разорвали его.
Так что не только созвучием первых слогов, но и жизнью, творчеством, смертью Лермонтов зарифмован с летом. В русской поэзии он остается неостуженным жаром, и жизнь его была так коротка, как только лето бывает в России. Но даже и несмиренность - еще не вся глубина летнего в Лермонтове. Порою в своих стихах он достигал высшего умиротворенья, но не ценой угасания, зимнего протрезвления, а мерой небывалого накала. Образ умиротворенья Лермонтов тоже находил в летнем сне, покое, том замирании, которое не тождественно зимней смерти, ибо исходит не из небытия, "холодного сна могилы", но из полноты жизненных сил. Это покой Абсолюта, постигнутого как вселенский зной, мировой огонь, не "вспыхивающий и угасающий мерами" (Гераклит), но достигающий белого, божественного накала, в котором расплавляются и сливаются все цвета. Не белизна охладелого снега, но белизна раскаленного полдня - вот "мудрость Лермонтова", противостоящая "мудрости Пушкина" (как понял ее (Михаил Гершензон). Не остывание изначального огня, чтобы в льющейся и охлаждаемой речи добывалась красота кристаллических оледенелых форм, - но всесжигающий, не оставляющий даже пепла огонь: "из пламя и света рожденное слово".