Несколько лет назад я позвонила Льву Константиновичу с просьбой о комментарии. Перед этим я позвонила трём или четырём артистам и была готова к любой реакции (она часто бывает довольно неприятной, особенно если звонит незнакомая и, судя по голосу, молодая журналистка).
Набрала номер, представилась, изложила свою просьбу.
- И-и-и-и, деточка... - ответил мне мой собеседник голосом Шарика из "Простоквашино", и так душевно, так нежно произнёс это - "деточка", что на душе сразу потеплело и страх отступил. - Да кому я интересен, старый хрыч?
Мы немного поспорили: я убеждала, что очень даже интересен, а он упорствовал. Конечно, дело было не в неинтересности, а в том, что он просто не хотел давать интервью, но в результате, несмотря на то, что я своих целей не добилась, я попрощалась со Львом Константиновичем с чувством глубокой благодарности и симпатии. То, как душевно и уважительно он три минуты разговаривал с незнакомой пигалицей, я запомнила навсегда - тем более что нам, журналистам, есть с чем сравнивать.
В феврале 2014 года мы были в Театре на Малой Бронной, на "Буре". Просперо - Лев Дуров.
Лев Константинович был уже после инсульта. Перед спектаклем его голос, такой родной и знакомый, попросил выключить мобильные телефоны, и мы обрадовались: стало уютно и хорошо, как дома. Но когда начался спектакль, мы не сразу его узнали. Мы не хотели верить, что это он. Нарушена речь, мимика, пластика. Весь спектакль рядом с ним незаметно появлялось кресло. По сцене он ходил только под руку с другими актёрами, прямой, деревянный. Весь спектакль - с опущенной головой и не двигающейся рукой. И ещё - он был ужасно маленьким, как ребёнок. Однако всё это забывалось, отходило на второй план, потому что это была история о мужестве, о любви к профессии, о том, как болезнь отступает перед силой воли.
Ясное дело, голосовое объявление, звучащее перед спектаклем, было записано давно.
И ещё это была история об актёрском братстве, об уважении, о любви и нежности. Это был показанный с помощью Шекспира урок. Надо было видеть, КАК артисты ненавязчиво опирались на Дурова, на самом деле его поддерживая, как, вроде бы случайно, пододвигали кресло, как незаметно, как бы по роли, передавали с рук на руки.
Я точно знаю, что никогда не забуду эту маленькую фигурку Льва Дурова, несгибаемого, в седом парике, уходящего за сцену под руку с верзилой Ариэлем, одетым в живописные лохмотья и с серебряной серьгой в ухе, который только что пересёк сцену гигантскими прыжками, а теперь крошечными неспешными шагами, ссутулясь, чтобы быть хотя бы не в два раза выше, медленно уводит его в темноту.