Ты говоришь «этот твой» и делаешь кислое лицо. А в пятницу 13-го напиваешься, и начинаются подколки.
«Помнишь, как ты злилась, когда тебя спрашивали - «Он вообще хто?» Потому что не знала, что отвеееетить. Между прочим, запомни, если это нельзя объяснить одним словом "кто он"– значит, никто. Например, водитель, строитель, юрист, бармен. А ты говорила: можно! Можно! Потом подбирала это слово и говорила: он …волшебный! Такой наив. Прелесть».
— Да, но тогда я не могла объяснить, а теперь могу. Ты же знаешь меня. Во мне всего много, и оно бурлит, выплескивается. По Маяковскому: «Ночью хочется звон свой спрятать», а некуда. Или сейчас все женщины такие?
Раньше меня надо было делить на три, чтобы не топить первого попавшегося мужчину в потоке речи и заморочек. На три с остатком. Один меня никак не мог потянуть. А потом я встретила его, и сия пучина поглотила меня.
Или сейчас не говорят: «я встретила его и…» Это мимимишно?
Я сейчас объясню и наконец, станет все понятно. Прихожу я, допустим, с работы. Голова – как лампочка, в середине мильен нитей накаливания и все раскалены, вот-вот лопнут. Хотя, лампочка – это слишком воздушно. «Я большой, измученный кит-касатка, лбом упавший в его плечо». Нет, обычно я как дерево, у которого с треском горит крона!
Или будто в голове происходит греческая трагедия, только вся она исполняется хором. И там страсти кипят, все друг с другом спят, друг друга травят и умирают вповалку.
И вот, представь, я прихожу к нему. И прямо с порога ощущение, будто внезапно выезжаю на пустую заснеженную равнину. Очень быстро, как на санках выезжаю и останавливаюсь. Вжик… и тишина. Я остываю, лампочка выключается, хор умолкает. Пожар в кроне гаснет, остается дымок. Я начинаю щебетать, потому что нельзя сказать – «разговаривать». Щебетание – это речь, которая идет не из мозга и вообще никак не связана с головой.
А потом я будто медленно-медленно на цыпочках топаю в дальний угол той безлюдной равнины. А там ну что ли юрта – и огонь горит, и шкуры расстелены, и любовь и новый пожар, новые лампочки и хоры по всему телу. А утром – я такая легкая, что пока собираю одежду и бегу назад – то не оставляю следов на снегу, как эльфы. Ладно, без подробностей...
Помнишь обычное радио? Приемник, у которого колесико крутишь, указатель бегает по названиям городов – Норильск, Архангельск, Оттава, Токио. Энергичные голоса дикторов мелькают, языки разные, мир живет где-то там, разговаривает иероглифами и арабской вязью. Американцы рычат, французы курлыкают, корейцы загадошно поют свои гласные, все понятно. Крутишь, крутишь колесико и раз – тишина и шуршание. Глубокий космос. И только иногда что-то прорывается, какие-то обрывки. Белый шум называется. Он всегда меня интриговал, я силилась понять, что происходит в этот момент в эфире. Но тишину не расшифруешь.
Так и он. Он что-то говорил, транслировал, и я вслушивалась, и кайфовала: белый шум и никакой лишней информации. Но как затягивает!
Ндааа, мой белый шум, моя равнина, мой пункт назначения, моя малая родина… И все было бы прекрасно, если бы я не захотела жить в этой юрте и белом безмолвии. Сил уходить по сугробам, уже не было. А у него не было столько фреона.
Ладно, все равно никто не живет с тем, кого сильно любит. Я не пробовала, но говорят это так трудно, что невозможно. Зато теперь я ем много шоколада и встречаюсь с тобой. Мы абсолютно одной температуры. У нас все нАрмально, тебе не понять про любовь. Ты говоришь: «ну не придуууууууууумывай! Этот твой, наверное, просто очень хорошо трахался. Животный магнетизьм, мать его».
Идем спать, спрячу тебя в мягкое, в женское. Сегодня на adme видела открытку – «Мы любим один раз, потом ищем подобных». Любила я его, а ты бесподобен.