Пошел шестой год с того страшного момента, когда мой очень хороший друг Вольфганг Хаммер в своем доме под Мюнхеном тупым ножом в буквальном смысле перепилил себе вены.

Вольфганг работал вместе со мной на проекте в Сименс Москва. Это был очень интеллигентный, воспитанный, спокойный человек, говорящий всегда почти шепотом. Большая умница. С очень грустными глазами. Он напоминал мне Иа-Иа - вечно печального и пессимистичного. Тоска была у него в глазах... Которая все искры во взгляде тушила.

С ним мы сначала были просто коллегами: много общались по работе, всей командой обедали вместе, ну и в курилке поддерживали друг с другом ни к чему не обязывающие беседы.

Для меня он был абсолютно не привлекателен как мужчина. Вообще. И дело здесь не в том, что я счастлива замужем и мой муж - самый лучший для меня. Я - нормальный живой человек и я замечаю привлекательных мужчин. Мне приятно на них смотреть и общаться с ними. Просто я всегда была и остаюсь ортодоксальной в оценке мужской привлекательности, в которую Вольфганг со всеми своими ПЕЧАЛЯМИ ну никак не вписывался. Известный "материнский инстинкт", на фоне которого у некоторых женщин из-за жалости и желания "покачать на ручках" просыпается тяга к мужчине, к сожалению или к счастью, мне тоже не свойственен. Для меня мужчина - "воин" и защитник, а не вечно печальный ослик. Да и внешность у него была весьма заурядная. Короче - без вариантов.

Надо признаться, что и я не вызывала у него ну абсолютно никакого интереса как женщина. Я это знаю точно. Уж поверьте - женщина это всегда чувствует: нравится она мужчине или нет. Я для него была слишком "яркой" - не в плане внешности (я прекрасно понимаю, что я отнюдь не отношусь к тем красавицам, при взгляде на которых мужики сразу же в экстазе срывают с себя "паранджу") - а в плане того, что для него меня было всегда очень много. Я ж так - "гулять так гулять, стрелять так стрелять", чрезмерно для него шустрая, активная, смешливая и громкая. Да и обращал внимание он всегда на толстых спокойных "Брунгильд" с грудями величиной с арбузы.

Мы хорошо друг к другу относились, работали слаженно, но у меня при взгляде на него всегда появлялось  желание (образно выражаясь) задумчиво закурить, выпить водки, причем обязательно в одиночку, и затянуть одну из наших русских песен, ту, что потоскливее всех тоскливых, а он на меня смотрел как на вечно вертящуюся жужжащую юлу, от которой начинается головокружение и которую хочется остановить, чтобы воцарились тишина и покой.

Короче, чем не повод для дружбы?

Все изменилось, когда мы вдвоем поехали в командировку в Стамбул. На целых 5 дней. Меня не радовала и не тяготила его компания. Мне было все равно. Из гостиницы в офис и из офиса в гостиницу вместе и одинокий вечер в отеле в компании с книжкой. Гулять по Стамбулу одной было как-то не комильфо, а Вольфганг не был для меня человеком, который мог бы составить мне легкую и непринужденную компанию.

И вот, в последний вечер, я не помню уже по какому случаю, спустилась я в холл отеля и увидела за барной стойкой Вольфганга. Он сидел один, перед ним стояла бутылка виски, уже наполовину опустошенная. Голова поникла, плечи опущены, сгорбленная спина . Взгляд в пол. Было в нём в тот момент трагического еще больше, чем обычно.

Первая реакция была - не подойду к нему. Его дела. Его мысли. Что я буду лезть в душу по сути чужого мне человека? Да и нужно ли ему мое участие? Может, это будет бестактно с моей стороны. Я было уже нажала на кнопку вызова лифта, как вдруг поняла: я не могу не подойти и не спросить - как он себя чувствует. Уж слишком он был не в порядке.

Подошла. Села. Попросила воды у бармена.

- Ты ничего не хочешь мне рассказать?

И вот в этот момент на меня тяжёлым валуном свалилась вся жизнь Вольфганга. В принципе, ничего супертрагического и ужасного в ней не было. У миллионов она намного тяжелее. Но для него - безысходка.

Я узнала, что он много лет служил в 23-ей горнопехотной бригаде Бундесвера (альпийский спецназ, потомок известного нацистского "Эдельвейса") и служба там не приносила ему радости и не дала возможности самореализоваться. Я узнала, что у него пятеро сыновей, с которыми у него по разным причинам не сложились близкие отношения. Я узнала про его жену, которая, несмотря на всё его внимание к ней, страдала манией извечного подозрения Вольфганга в постельных отношениях со всеми женщинами, включая стоящих с ним рядом в автобусе 93-летних старушек, и изводила его постоянными скандалами на эту тему. Я узнала про то, как он, наконец, не выдержав всех этих подозрений, решил не "разочаровывать" жену и "оправдать" ее ожидания, и завел любовницу, потом вторую, потом третью, и как ни одна из них не стала для него той отдушиной, в которой он так нуждался. Я узнала про нынешнюю работу, которая тоже не приносила радости несмотря ни на что. Я узнала еще многое-многое другое, такое же безысходное и тоскливое.

Это был уставший от всего человек, которого ничто не радовало. И никто не радовал. Я слушала его, слушала... и поняла, что если он сейчас не прекратит, я заберу у него этот вискарь и выпью его сама, хоть терпеть не могу виски. Вот прямо вот из горла. Залпом. От тоски.

- Слушай, я хочу купить сладости домой, одна идти боюсь. Поехали со мной на Капалы чарши.

И мы поехали. Сначала он брел как сомнамбула, но, видимо, аура знаменитого восточного базара начала его пробуждать. Аромат пряностей сливался с гулом тысяч голосов, звучащих на разных языках мира, и поднимался над прилавками, накрывая базар как куполом, под которым можно было забыть всё - и хорошее и плохое.

Мы бродили от прилавка к прилавку, пробовали сладости, торговались до одурения, мерили разные головные уборы, дурачились, делали вид, что хотим купить ковры и смеялись, что его, скованного и немногословного, принимают за русского, а меня, шумную и веселую, за немку.

Да, там, в лабиринтах узких извилистых улочек рынка, среди пестрой гомонящей на разных языках толпы, Вольфганг наконец-таки к моей радости стал улыбаться. Я болтала без умолку. Я нагрузила его пакетами с сувенирами для своих семьи и многочисленных родственников, мы купили три большие восточные шторы с нанизанными на нитки разноцветными пластмассовыми бусинами - одну для него и две для меня, которые до сих пор висят у моих родителей на даче в бильярдной, оформленной на восточный манер.

Он шел обратно, улыбался, но все-равно бурчал, что ему эти шторы на фиг не нужны и зачем он только поддался моему шопоголическому азарту и потратил на них деньги, после чего я, не выдержав его занудства, выхватила у него эти ЕГО шторы и сбросила их с моста в море, после чего нам пришлось убегать от двух разъяренных рыбаков турков, которым я таким образом спугнула всю рыбу.

Было очень смешно бежать от них с этими всеми пакетами и шторами и радостно смотреть на Вольфганга, который, пережив немецкий шок от моей выходки, в конце-концов рассмеялся и сказал, что больше не будет при мне занудствовать, потому что боится, что в следующий раз в море полетит уже он.

Короче, я вела себя как идиотка. Но это помогло. Лед растаял.

После этой командировки мы с Вольфгангом сдружились. А как еще, если, как я поняла, я была единственным человеком, с кем он поделился своей жизнью. Друзей у него, кстати, тоже не было. Ну, в нашем русском понимании. Многие немцы в этом плане очень закрытые - работа, семья, спорт. Мы часто теперь делились новостями - что нового, как семьи и т.д. - не для проформы, а с искренним интересом. Он стал больше помогать мне по работе.

Он несколько раз приезжал к нам на дачу, где они с моим мужем соревновались в стрельбе по банкам, рубили дрова для бани и готовили плов. Вольфганг и собеседником был неплохим.  Из одной из командировок он привез нам с мужем подарки - мне какие-то невероятно пахучие духи с непроизносимым названием, а мужу нож, за который мы вручили ему монетку.

Так прошел год. А потом Вольфганг вернулся в Германию. Мы периодически переписывались по рабочей почте, но жизнь брала свое. Нас закрутило-завертело в повседневных заботах и звонки свелись к минимуму - поздравления на Рождество, Новый год и Пасху. Я помню его последний звонок. За два месяца до того, как ЭТО случилось. Он снова был очень грустным. Я спросила - все ли в порядке. Он сказал, что как всегда, но по телефону он об этом говорить не хочет. Я подумала - ну, пройдет. Ему, видимо, необходимо периодически страдать. Натура такая.

А через 2 месяца из Мюнхена позвонил наш общий знакомый Зигхарт...

Через его громкие рыдания в трубку я сначала не поняла, что произошло...

А потом та маленькая часть моей души, которую занимал этот вечно печальный и очень одинокий человек, закричала...

--------------

Я не беру на себя функцию спасительницы и я прекрасно понимаю,  что я не была для него тем человеком, который бы смог его удержать в этом мире... Но я до сих пор виню себя за то, что меня не было рядом с ним там, в Мюнхене, и я не смогла вовремя подойти к нему, присесть за барную стойку, попросить воды и произнести:

- Ты ничего не хочешь мне рассказать?

И что никого не нашлось рядом с этим одиноким человеком. Ни семьи с женой, которую занимали только его сначала не имеющие место измены, и с сыновьми, которые, каким бы отец не был, не смогли увидеть в живущем с ними в одном доме человеке его отчаяние. Ни одного друга. Ни одного человека из десятков, которые окружали его на работе или дома. Что вокруг него были такие же с такими же мыслями как у меня, когда я нажимала на кнопку вызова лифта в гостинице: зачем подходить, это не мое дело, или это бестактно - лезть человеку в душу, или у меня своих проблем - выше крыши.

Кто-то скажет - это его решение и он бы все равно рано или поздно это сделал. И не надо мол лезть к человеку, если он такое решение принял. А я всё-таки верю, что нет. И верю, что приходим мы в эту жизнь не только для того, чтобы решать свои собственные проблемы, поесть, поспать, поработать, отдохнуть, вырастить таких же и умереть. Я верю, что более внимательно посмотреть, что творится вокруг тебя, поддержать отчаявшихся, подставить свое плечо слабым, помочь - тоже часть нашей жизни. 

Вот так...

Дзинь-дзинь...звенят турецкие шторы с Капалы чарши каждый раз, когда я захожу в бильярдную...

Вольфганг, ты всё-таки настоял на своем: каждый раз, когда я вспоминаю тебя, я хочу задумчиво закурить и выпить водки. И глаза становятся влажными...