С Пашкой у нас были особые отношения с детского сада. Он был главным заводилой среди всех мальчиков в группе, вокруг меня постоянно кучковались все девочки.

Я прекрасно танцевала, он лучше всех читал стихи про снежинок и ёлку.

У меня были самые чистые прописи со старательно и ровно выведенными квадратами, у него – самые грязные, с мечущимися прямоугольниками, накаляканными на скорую руку.

Я жила с родителями и прабабушкой в собственной большой трёхкомнатной квартире на 8-ом этаже с выделенной для меня светлой комнатой с видом на МГУ в 5-ом подъезде, Пашка жил с родителями и бабушкой в одной комнате из четырех имеющихся в коммунальной квартире в 7-ом подъезде того же дома на 2-ом этаже.

В 5 лет он специально ударил меня ногой в жёстком сапоге по голове, когда я вылезала из деревянного домика на площадке детского сада. Я не плакала, а просто дождалась, пока он останется один, подговорила девочек окружить его, вышла к нему в центр и больно пнула ногой в коленку. Пашка тоже не плакал.

В 6 лет он лучше всех в группе рисовал самолёты, танки и фашистов, а я русалочек с голой грудью. Пашка, собрав целую коллекцию моих эротических рисунков, которые я по доброте душевной раздавала направо и налево всем поклонникам моего творчества в группе, среди которых он был особым ценителем, выложил их в один прекрасный день на стол старшей воспитательнице. При родителях мне пришлось признаться, что видела я подобный разврат у Рубенса, книга с картинами которого стояла у родителей на самой верхней полке в их библиотеке. "Вне зоны досягаемости". Это был первый и последний раз в жизни, когда моих родителей куда-то вызывали. А я притащила из дома соль и в течение одной недели подсыпала её в промышленных масштабах в манную кашу Пашки. Пашка давился, но ел. Из принципа.

В школе Пашка мне достался как наследие детского сада.

В первом классе он воцарился на последней парте среди отпетых хулиганов, я королевствовала на первой среди отличников и хорошистов.

Он пинал на перемене мой портфель. Я прятала его сменную обувь.

А потом умер Брежнев. И мы с Пашкой молча брели из школы, в которой по этому трагическому случаю отменили все уроки. Я тяжко вздыхала, а он, горюя, вдруг взял мой портфель. Я после этого напоила его дома чаем с домашнем вареньем, а он, растрогавшись, скрошил всю горбушку черного хлеба моим рыбкам, после чего половина из них в течение трёх дней передохла от обжорства. А он в целлофановом пакете принёс мне новых. А я сказала «спасибо, но, конечно, не стоило…»

Во втором классе он несколько раз удачно попал в меня водяными капитошками. Метал он их мастерски. Из рогатки по мне он тоже хорошо стрелял. А я караулила его три дня и три литра воды из банки разбились о его белобрысую макушку – я уже тогда выбивала десять из десяти кораблей в автомате «Морской бой», поэтому умела не хуже него со своего 8-го этажа совмещать скорость и траекторию его движения по тротуару со скоростью и траекторией падения водопада, чтобы они встретились. Яйца с балкона у меня летали не менее удачно, чем его бумажные катышки, которые он выплёвывал из ручки, из которой предварительно доставал стержень, когда рогатку конфисковали.

Пионером он стал только в четвёртом классе, не торжественно в Пионерской комнате школы вместе в другими хулиганами, а мне повязали галстук в третьем у Мавзолея среди выбранных по всей Москве отличников и активистов.

В том же четвёртом классе на меня во дворе напала бездомная собака, вцепившись в отороченный мехом лисы подол моего пальто. Я визжала на весь двор, а Пашка появился как из-под земли и палкой её прогнал. А потом долго качался со мной на качелях и утешал, пока я не перестала хлюпать и не побрела домой, зажимая в руке оторванное меховое богатство.

А потом он в течение недели встречал меня утром у подъезда, чтобы проводить в школу, потому что я боялась, что эта собака снова появится в нашем дворе. Он гордо шествовал чуть впереди, победоносно оглядываясь по сторонам в поиске злой собаки, а я семенила за ним, точно также вертя головой по сторонам, но, скорее, настороженно. Правда, это не мешало ему не выпускать меня из женского туалета, навалившись на дверь, пока его не прогнали учителя, а мне в том же женском туалете спрятать его дневник, который был найден только через три дня, за что ему сильно попало.

В пятом классе я начала готовиться к получению второго юношеского разряда по фигурному катанию, а Пашка активно занимался хоккеем. Когда я выходила потренироваться зимой в дворовую коробку, которую достаточно неплохо заливали, Пашка тут же появлялся в ней с клюшкой и шайбой и начинал метаться по катку таким образом, что не давал мне никаких шансов выполнить даже элементарный прыжок.

Иногда я мечтала его убить. О чём мечтал он – я не знаю.

А в шестом классе Пашу сбила машина.

Я уже не помню всех подробностей как этого несчастья, так и медицинского диагноза, но с инвалидной коляски он больше не вставал. И в школе мы его больше не видели – они перешёл на домашнее обучение и постоянное лечение.

Он не был центром моей Галактики, в которой первое место отводилось учёбе, спорту, кружкам, многочисленным подругам и поездкам на летние каникулы к бабушке. Детская «война» вперемешку с перемириями были всего лишь очередными эпизодами в моём богатом на события и впечатления детстве. Но после этой аварии мне показалось, что «вещество» в моей Галактике завертелось в другую сторону и то, что плелось в самом её хвосте, вдруг возглавило парад планет.

- Зачем ты постоянно ко мне ходишь? Жалеешь? Меня не надо жалеть! Я сам как-нибудь справлюсь!

- Я хочу погулять с тобой.

Баба Люся кое-как втиснула коляску в лифт. Потом мы с ней вдвоём, еле удерживая, спустили Пашку по подъездной лестнице без пандуса. Затем баба Люся показала мне, как ее надо толкать и останавливать. И мы поехали. Вдоль дома. Потом я аккуратно спустила коляску с высокого бордюра и мы направились вглубь двора. Я как всегда рассказывала Пашке последние школьные новости, он как всегда внимательно слушал. Даже иногда улыбался, а потом снова мрачнел. Поехали обратно. Тот же высокий бордюр, только теперь на него надо взобраться. От натуги у меня заболела голова – мне никак не удавалось это сделать. Помог случайный прохожий. Потом, вызвав бабушку Люсю, я помогла ей, насколько хватало моих детских сил, втащить Пашу обратно по лестнице вверх.

- Я не буду с тобой больше гулять, - буркнул Паша через плечо, заезжая в квартиру, - ты не умеешь справляться с моей коляской. Со мной ребята гулять будут. У них это лучше получается!

Я замерла на пороге, потом развернулась и молча зашла в лифт.

И так было почти всегда. Каждый раз, когда я приходила. Наши перемирия были как и раньше очень краткосрочными, а вот война – новая, односторонняя, только теперь я не пыталась  дать сдачи.

Я знала, что к нему ходят его друзья. С которыми он естественно находил общий язык намного чаще, чем со мной. Но я постоянно представляла себя на его месте и мне казалось, что мне было бы приятно, если бы приходило как можно больше друзей. Я постоянно по-девчачьи за него переживала. И эти переживания мешали мне беспечно жить. Я приходила к нему, чтобы поговорить по-душам, а потом услышать очередную колкость. Мне эти визиты не приносили облегчения, я не могла привыкнуть к виду Пашки в коляске и мои переживания из месяца в месяц не становились меньше. Эта картина тянула из меня соки.

Однажды, после очередного его выступления, я вылетела из квартиры, хлопнув дверью. Всё. Хватит. Не приду больше к нему! Зачем навязываться? Если он не понимает, что я делаю это для НЕГО, если это ЕМУ не надо, то и мне не надо!

И я перестала ходить. Но Пашу вычеркнуть из жизни не смогла. Вроде бы мне даже становилось легче и я перестала думать о нем постоянно, но он упорно напоминал о себе. То в разговорах между ребятами мелькало, как он себя чувствует. То, играя в пионербол или вышибалы во дворе, я видела боковым зрением, что Пашка сидит у окна на своём втором этаже и смотрит на всех нас – бегающих и прыгающих. Посмотрела на окно  - отпрянул. Не хотел встречаться взглядами. А у меня дурацкое чувство вины, что мы все - двигаемся, а он – нет. И играть больше не хотелось.

- Танечка, а почему ты перестала к Паше приходить? – спросила баба Люся, когда мы случайно столкнулись с ней в аптеке.

- Ну, - потупив взгляд, - мне показалось, что Паша не любит, когда я к нему прихожу.

- Ну что ты, деточка… Зря ты так подумала… Он каждый раз очень переживал, когда был не сдержан с тобой. Корит себя постоянно, что ты теперь не приходишь. Спрашивает – не видела ли я тебя. Я понимаю, что у тебя дело молодое и не нужно тебе смотреть на всё это…тяжело это… но, если ты придёшь, он будет очень рад.

Баба Люся открыла дверь.

- Танечка! Как хорошо, что ты пришла! Проходи, золотая! Паша на кухне, мы как раз сейчас будем обедать.

- Привет!

Паша сидел на кухне у окна.

- Привет, - ответил он и улыбнулся, - Что у тебя за книжка?

- Поможешь мне с немецким?

- Ты его знаешь лучше, чем я. Чем я могу помочь тебе?

- Я к олимпиаде городской готовлюсь. Погоняешь меня по словам?

- Хорошо. За каждое неправильное слово – щелбан.

- Договорились.

И всё как-то с течением времени стало на свои места. С Пашкой мы больше не ругались. И переживания мои о том, «как он там один?», стали уступать место обычным хлопотам и заботам.

Я периодически приходила к нему, но всё реже и реже. Жизнь стала брать своё. С каждым годом дел и задач становилось всё больше и больше. Мои собственные интересы снова выдвинулись на первый план. Потом семье Паши дали отдельную квартиру на Гарибальди, и идти до него теперь стало не 2 минуты, а полчаса как минимум. Я чувствовала, что он иногда расстроен, что я долго не прихожу, но он держал себя в руках.

В восьмом классе были первые экзамены, к которым я, как любая отличница, подошла в полуобморочном состоянии под названием «Обожеяничегонезнаю и яничегонесдам!». Мне было не до Паши. А потом, сразу после конечно же успешной сдачи, я уехала из Москвы на всё лето. В суматохе не навестив и не позвонив.

В сентябре я всё же дошла до его дома и долго звонила в пустую квартиру.

- А они уехали. В Германию,– сказала женщина, вышедшая из соседней квартиры на лестничную клетку.

- Надолго?

- Я так поняла, что навсегда.

Оказывается, они давно это планировали и собирали документы, но Пашка никому ничего не говорил. Боялся спугнуть удачу.

- А Вы Таня? Вам Павел просил письмо передать. Подождите. Я сейчас принесу… Вот. Держите.

- Спасибо. До свидания.

Я была так ошарашена этой новостью, что даже не вызвала лифт, а медленно спустилась вниз по ступенькам. Вышла на улицу. Присела на первую же лавочку.

Как же так? И как я могла перед летом не заглянуть к нему? Почему он мне ничего не сказал? Ведь если бы я знала, что они вот-вот уедут, я бы обязательно пришла! Если бы…

Надорвала конверт. Развернула сложенный вдвое лист бумаги. Какое-то стихотворение. Не знала, что Пашка пишет стихи..:

Наивен смех, когда смеешься первым,

Над тем смешным, которое забыто.

И глупо пропивать всё то, чем жил,

И что когда-то не было пропито.

А вольному - дай, Бог, лихую волю,

Спасённому – большой и светлый Рай,

И не скупись на истинную долю,

И всем святым всё поровну раздай.

А наши души, может, Вместе бродят,

И иногда мы оба не правы,

Но не люблю, когда меня обходят,

Рассматривая с ног до головы...

Что это такое? Какой вольный? Какой спасённый? Что он мне написал? Я, не имея терпения, перевернула лист. А на обороте всего одна фраза, написанная тем же, что и стихи, Пашкиным сумбурным почерком:

«Спасибо за все. Прощай»

И тут я заплакала. И это жуткое чувство вины снова накатило на меня знакомой зелёной волной. И на губах соль.

***

Перед Новым годом на работе была суматоха. Дзынннь. Мобильный. Дочка.

- Мамочка. Костю сбила машина.

Шок.

- Это того Костю, который читал Кафку и обсуждает с тобой на равных Буковски и Хемингуэя?

- Да.

- Что с ним?

- Он в реанимации. У него повреждение обеих долей. 30%, что он не сможет ходить, 30%, что останется глухим, И 30%, что выздоровеет 1/3.

О Боже… Я не знала, что ответить дочери.

- Мам... Я в любом случае его теперь не оставлю. Если он позволит. Ты понимаешь?

- Да… Очень...

Выключила телефон…

Ты даже не представляешь, милая, как я тебя понимаю...

Знакомая зеленая волна…

Привкус соли на губах...

Круговорот в Галактике.