Эта история написана для человека, который больше двадцати лет назад удалился в «эстетическую эмиграцию» в город Рим, по-прежнему вечный, окончил иезуитский колледж Грегориана (с квалификацией философа), затем перебрался в Венецию и взялся за активную работу над созданием новой мировой религии, о чем можно почитать в его веселенькой книжечке "Artodoxia".

------

Он летит как огромный альбатрель. Ему смешно и щекотно, очень хорошо. Так он летит, в одеяле из мира, всего. Ему хочется веселиться, и он закручивает тело в претцель, он видел, как это делали ласточки-смехотворники. И он закручивается и ест себя, но не самокопанием (альбатрели терпеть такого не могут!), но он питается весельем, которое создает полет – животворной силой простой радости.

Подсобрав мира снежными крыльями, он опять человек. Идет по туману в длиннополой одежде. У него большие карманы рук. Руки как маленькие домашние звери, их надо держать спрятанными в тепле. Он идет по туману, полный мыслей о бесконечном, в его душе что-то безобидное и нежное – жирафы, которые жуют макушки людей хлебными губами. Под ногами мох и песок, усыпанный сосновыми иглами. Он идет, руки в кармических мешках, а вокруг него серебристый, кинематографический, полный густоты и ожидания туман (словно съемки вот-вот начнутся).

Он идет в поисках ракурса. Вот гора, есть вид, здесь можно остановиться. Он стоит на горе, и под ним расстилается мир. Он смотрит и видит сон-мечту о временах, когда люди перестанут оперировать общими понятиями, ученые будут немного брэдбери и шери-бренди, и смертные перестанут думать о себе и своих душевных движениях, привстанут над собой. Он стоит на горе и мечтает, что сможет выкрутить из естества шарик-ролик и подправить природу в сторону того, чтобы каждый человек был больше художник по существу, SEI WESENTLICH (если говорить по-немецки, что иногда с ним случается).

Как это сделать? Поможет Брюс Ли. Но пока мы идем к этому озарению, давайте посмотрим на детство нашего героя. Детство, полное восторгов, деревьев с удобными сучьями, девочек с косичками, за которые дергаешь как за звонок, котлованов и снежных горок. Вернемся на чуть? Да, странствующий альбатрель, спутник отважных кораблей, неси нас, неси.

-------

Это было в те дни, когда наш герой еще не нарастил крыл – он принц леса, маленький олененок. Бемби помнит, что хотел посмотреть на мир как смотрят взрослые и забрался на табуретку, но, когда он посмотрел «как они», ему стало страшно. В тот момент появилась догадка о смерти, он почувствовал, что это потолок того, что можно узнать и очень испугался.

А еще была огромная книжка в коридоре, где-то с метр, темно-красный том с золотым глазом на корешке, и он вытащил его с полки и листал, переполненный ужасом, в полутемноте. Там были потопы и казни, обнаженные тела и отдельно живущие головы, и это пугало его, и вызывало неистовое любопытство. Библия, первый том с гравюрами Гюстава Доре.

Детство было полно самых разных приятностей. Еду ввозили машинами в рот. Открой рот, сейчас въедет грузовичок. Больше всего он любил есть пожарные машины. Когда они въезжали, он открывал рот очень широко: «АААА».

Поев, он надвигает корону с перьями и бежит с томагавком по нарисованному простору. Прыгнул на лошадь, боевой клич и скакать в весь опор. Он нарисовал укрепления и стратегии действий, выдумал, как назвать лошадей, и продумал все обмундирование. Это его тайные прерии, мир, которому он посвятит многие годы своего нежного времени – индейцам, осевшим в виде комиксов о борьбе за свободу, «какие ужасные эти бледнолицые», и всех спасет колибри-левша.

Ясное дело, ему надо было отдыхать от погонь, и для этого у него был собственный остров, тоже весьма нарисованный. Там было все: реки, возвышенности, города и погоды. Снежные вершины, субтропики, тропики. И ущелья, и прерии, и валуны. Такие, как были в Прибалтике, на даче его деда, в честь которого он и получил свое имя. Его интересовали мельчайшие детали устройства: как эти валуны будут лежать и где, как будет идти река, какие от нее будут потоки, притоки. Ему нужно было, чтобы на острове было все, что необходимо, и тогда он сможет жить там и поселить там своих друзей. А как туда попасть? Он нарисовал катера, современные каюты, вид сверху, вид сбоку. Важно, чтобы всем было хорошо – и не только на островах, но и во время пути, пока они плывут, а вокруг открытое море.

В классе шестом он перекачнулся на Японию, учил японский, потом упал в буддизм, Индия, Рерихи, шамбалы и желание обрести умную силу. Он смотрел фильмы с джиткундо и его восхищало то, как мастер умел быстро понять стратегию окружающих и заставить тех, кто на него нападал, работать на себя. Победить хладнокровием, чтобы сам нападающий стал жертвой своей бычачей грубости.

Хладнокровие – это то, что у него так и не развилось. У Плутарха была работа, где он описывает, какого цвета разные души по грехам. Гневливая была фиолетовой, похожей на синяк. И в нем много фиолетового, он до сих пор несдержанный, но в то же время он бог меры. Он божество, которое создано для удобства. Не очень строгое, всепонимающее, но с некоторыми карательными функциями. Мистерии и праздники в его честь проходят незаметно, это божество требует поклонения в меру, не надо расшибать себе лоб, но просто платить некую дань, а дальше – сиди и пользуйся, оно ведь для удобства, это главное. Но без него никак.

Теперь он стоит на горе и вспоминает сумку с консервами, которая помогла ему прокормиться зиму и часть весны. Там были чудотворный тунец и крекеры, он ел в день по одной баночке, очень умеренно. Сам факт его выживания – настоящее чудо. Когда он подался «в этот Рим» со 100 долларами в кармане, он не знал, что останется там на следующие девять лет. Виза у него была нерабочая, но он что-то придумывал, и как-то удалось выжить (как? чудеса в решете). Потом была Венеция, такое же сплошное, дивное, гремящее, сильное, бодрое чудо, когда туман, что внутри, густой и приятный, стал окружающей средой, природой, одеялом, где было все – все, что необходимо.

– Вот и приехали!

-------

Дальше он отправился искать свой дом, такой, из которого не обязательно выходить. С детства еще ему казалось, что дом – это то, у чего есть полукруглые окна, и портик с фронтоном, как при церквях в России. А еще дом – это там, где эркер, такое пространство, где можно поставить стол, и перед тобой будет граненый полукруг, как будто площадка на носу корабля. Чтобы не плоскость, а какая-то выдающесть. Там хорошо живут бумаги и растения, домашние пальмы, о которых он мало что знает. Главное, чтобы не хвощ, он испытывает к нему омерзение. К хвощу и сорнякам, через которые надо пробиваться, они вечно за штаниной, вместе с колючками. Нет, хвоща в его доме не будет, разве что пальма, но не такая, по которой карабкаются, а домашняя, дивная.

Это и есть такой дом, из которого можно не выходить. Но если все же пришлось, он идет в длиннополой одежде, разбивая ногами листья, и у него в кармане есть ключ, чтобы вернуться, а также носовой платок и немножко денег, пять копеек на транспорт. И ничего в руках, руки в кармических мешках. Вот так он идет, потом вышел на высокое место, и там внизу раскинутый пейзаж, похожий на парк, а даже не итальянский, а английский.

А рядом с ним сундук, в котором бьет светом история. Сундук – это вроде табурета, но только удобней, с содержимым. В его сундуке лежат документы, они пропали, на них плесень, она не ядовитая, но неприятная. Эти бумаги ценные, но они в плесени, и это то, что обманывает ожидания. Зато на дне спасение. Если преодолеть неприязнь, пробиться сквозь эти джунгли плесени, которая растет вокруг самой себя, то там, на донышке, будут спасительные бумаги, путь к кладу, везение.

Клад – это счастье, коробочка, где играет музыка и вертится балерина по своей оси, carillons à musique, когда мелодия одна и та же, но это и хорошо. Там же, на дне сундука, калейдоскоп (вечность). Он складывает разноцветные стеклышки, получая одни и те же конфигурации, но их можно вертеть вечно. Вечность – это складывающиеся конфигурации из волшебных стеклышек, чтобы по-разному смотреть на привычные вещи. 

Ведь самые большие ужасы происходят от склонности к реализму. Альбатрель парит в высоте, совмещая в себе мощь исполина и ласточкин нрав, он исполненный крыл, у него внутри калейдоскоп, театр с карильоном, щелкунчик, что-то райское. Он не альбатрос, а именно альбатрель. Когда он смотрит на мир, все превращается в волшебные стеклышки, из которых у него внутри складывается узор, похожий на музыку. Дальше он может передать это людям. Например, что любовь – это свеча, что-то безопасно горящее, и надо чтобы ветер не задувал. А еще – если пройти через плесень, можно найти сокровища. 

Свет разлит по туману. Он стоит в глубине табакерки, музыкальной коробки – олененок, птица или человек – мастер механизмов, он стоит и вертит эти детали, надеясь подкрутить в естестве пружинки, чтобы люди не упирались в потолки своих жизней, расправили крылья, плащи, мысли и летели, парили, создавая своими движениями музыку. Музыку, в центре которой крутится мир, вставший над собой, приподнявшийся и сразу же получивший в макушку хлебные губы жирафа – звонкий поцелуй умной силы, смеха и теплоты, от которого мурашки так и стелются по мху, так и стелются.