Рекламная кампания добра, запущенная Джоном Ленноном, провалились. Мы сидели в жалкой испуганной маленькой землянке и не смотрели друг другу в глаза. На звезды мы тоже не смотрели, их было не видно, только «звёзд». Так мы сидели как в раздражённом кишечнике огромной страны, сжатой в тугую землянку, где остановились все пищеварительные процессы. Потихоньку наш дом, который когда-то был живым, стал бездвижным, и никто из нас не мог точно сказать, жив ли он или мёртв, мы сидели, запуганные, маразматичные, иногда выглядывали в глазок, нет ли там того, кто ещё сильней прижмет нас к стене. Самый большой страх, который мы чувствовали в детстве, когда стены съезжаются, и тебе некуда деться, теперь воплотился. Мы все сидели, зажатые стенами своих домов, которые перестали быть спасением, потому что в любой момент нас могли вытряхнуть оттуда, отобрать всё. Судьба наша сильно зависела от ежовых рукавиц, которыми нас сгребали в одну кучу, вместе с домами, мыслями и имуществом, а потом придавливали. Наш общий большой дом – кишечник, срочно нуждающийся в витаминах, не переваривал ничего как следует, только выдавал новые и новые порции мерда. Мы боялись всего, и это было похоже на то, что ты не можешь двигаться, у тебя сцеплены мысли, и стоит тебе что-то сказать, налетают чёрные лебеди, и твоя жизнь начинает стремительно портиться.

Эй, Дали! Разжижи эти рукавицы, и пусть они выйдут вместе с непереваренным добром. Ги! Де Мопассан, пришли в ООН рукопись, которая сподвигнет их увидеть нас. Джон Леннон, мы здесь, помоги! Почему мы сами ничего не делаем, спросите вы, Сьюзен Зонтаг, сидя в своей очаровательной квартире с видом на всё? Потому что мы имеем страх в крови, который останавливает наши ноги, а сны даёт такие страшные, что ты никак не можешь построить отношения с другими людьми. Тебе кажется, что любой может перемениться, сегодня целует тебя, а завтра пришёл в форме, если и не в настоящей, то в мысленной.

Наш дом – кишечник с одним выходом. Единственная возможность спастись – стать питательным веществом для этого тела или выйти мердом. Сказать, ребята, простите, я не тот, кто вам нужен. Я никто. Видите, меня нет? Тихо выучить французский и махнуть в Париж, чтобы спать на скамейке и дышать духом свободы. Круассан, силь ву пле. Этот крест, который они несут, такой приятный и честный. А мы тащим на себе этого старого бегемота – режим, вынужденный постоянно тыкать резиновыми иглами в людей, сваливающий их в ёжик-кишечник, пораженный множественными миазмами.

Джон, воскресни в каком-нибудь человеке и спой песню о мире, таком мире, где есть ключи добра, которые подходят к любым дверям, нет страха, а есть сила – просто оставаться человеком, смешным, чудным, нелепым, разным. Знать свои контуры, не подпирать одной рукой стену, чтобы она не задавила тебя.

Так Карнельсон записал у себя в дневнике в феврале двадцать первого года, а потом действительно выучил французский и уехал в Париж, где были круассаны как луна чудес и были такие сны, от которых хотелось пускаться в танец, а мерда там не было, что бы сами они об этом не говорили. Мерде все осталось за стенкой, оно лежало там огромными кучами, прикрытыми плёнкой «патриотизм», и огромные алчные мухи кружились над этим в поисках остаточных минеральных веществ.

-----

И вот я сижу в стене. Мечта сбылась. В детстве я загадывала желание на звезды – иметь свою комнату в стене, где люди не могли меня достать. Карнельсончик, ты где? А меня нет, я в стене. У меня там стоял стул, кровать и было окно в мир. Именно такую жизнь я и получила. (Звезда, прикрепись опять). Господь, в которого я то верила, то не верила, разрешил мне стать писателем, дав в голову столько смыслов, что для того, чтобы вывести их на бумагу, требовалась бы целая жизнь. Но делать мне этого не пришлось – роскошь стать собой была недоступна людям, живущим в кишечнике. Поэтому я перебивалась небольшими редакторскими заработками, выцарапывая в стене окно все больше и больше, пока не стала космополитом, и чуть было не расширила стену в дверь. Но сил мне не хватало. Все, что я могла, держать стены, вот так, чтобы они не сьезжались ещё сильней. И однажды я пришла домой и увидела, что стены совсем съехались, поломали мебель, разнесли книги, сбили их в пух как коктейль, только предметный. Я взяла шляпу и пошла вниз, где люди могли сдать себя по очень низкой цене в рабство. Я пошла и сдала себя. И меня приняли в Корпус благоденствия, которые открылись в нашей умозрительной реальности. Там я получила трижды по голове, чтобы жизнь мёдом казалась. И действительно, вернувшись к стене, я поняла, что могло быть и хуже, втиснулась в щелку и продолжила жить.

Же парле франце, и ву? Через десять лет мы сидели тут вместе с моей дочерью. Щелка казалась ей огромной вселенной, и благодаря этому стены немного раздвинулись, и мы могли иногда танцевать дома, смеяться и придумывать игры. Мы были свободны, если можно так сказать. Моя девочка дала мне новый взгляд на мир, который расширял все, куда ни посмотришь. Так мы жили, росли, малышка ходила в школу, я видела сны, мы танцевали вечерами, наша щелка в стене кишечника больше не уменьшалась. Но в один момент опять выросло огромное «мы», и стены практически сразу же схлопнулись, только книги, которые я накопила за жизнь, как-то держали их от хлопка. Находиться в этом месте стало опасно, каждый день что-то ломалось, что-то воздушное, невидимое, как будто отмирали частички веры, и в один момент произошёл взрыв – пошёл снег, и снега была так много, что мы прятали лица в пледы, но он проникал сквозь дырочки. Снег покрыл нас полностью и почему-то не таял, мы стали белыми, а потом встали под лампы и превратились в световых существ. И малышка сказала: «Мама, да мы волшебники», и я знала, что нет истины верней. Вдруг всё поменялось в этой истории. Окошко, в которое мы смотрели, стало глазом, который смотрел на нас, и он видел нас как световых существ.

Теперь нам не надо было есть и не надо было спать, и мы могли целыми днями танцевать и веселиться в этом световое коконе, чем мы и занялись. Так прошло несколько блаженных лет, пока глаз видел нас световыми. Нашим домом стал весь свет, мы могли жить где хотим, нам больше не ставили границ, помня, что мы пережили. И мы наслаждались нашим состоянием, а другие смотрели на наш танец, и им тоже было хорошо. Глаз мира щурился, и Джон Леннон, выходя из рая, персонального, не общего, надевал на нас красивый цветочно-звёздный венец, а мы надевали такой же на него – я через тексты, малышка через свой смех. Было много веселья. И мы даже завели собаку, потому что у световых существ нет аллергий, они живут только в воображении, и собаки у них световые, они герои бесед, к ним можно возвращаться мыслями каждый день как будто гуляешь с ними. Так мир подарил нам жизнь. И мы светились, а через несколько лет въехали в свой дом и стали людьми.

И зажили, зажили.