- И все? Только этот чемодан? Без трубы? – разочаровался Толик.
- Да, - дед бережно протирал крышку.
- Какой же патефон без трубы? У него же должна быть большая труба, как ... эта… Ну, как большая труба называется, дед?
- Валторна?
- Нет, другая! Тумба, что ли?
- Сам ты тумба! – засмеялся Славка, - она туба называется!
- Ну, пусть туба! Все равно без трубы звук не тот, - расстроился Толик.
- С трубой был граммофон, он появился еще до революции. А ты сначала послушай, балабол, потом говори! - засмеялся дед.
- Давайте послушаем! - попросил Славка, боясь, что сейчас деду надоедят Толькины капризы, он закроет свою старинную машину, и чуда не будет.
- Послушаем, а как же? Зря что ли на антресоль лазили? Бедлам такой устроили. Мне ещё Нинка всыплет за это!
- Ну, открывай же, дед! - не утерпел Толик, - вечно ты со своими длинными увентюрами!
Дед поднял крышку, нанизал пластинку на короткий штырь в центре бордового суконного блина, а на нее посадил блестящую душевую лейку на игольной ножке.
- А это что? – спросил Славка.
- Это звукосниматель, отсюда запись пойдет на усилитель, - дед раскрутил ручку.
Низкий утробный гул разогнался до нужной частоты, и сквозь шуршание и хрип глубокий мужской голос затянул «Подмосковные вечера». Сначала они с Толиком просто слушали эти далекие звуки, показавшиеся им совсем древними, даже какими-то потусторонними, загробными. Потом, привыкнув к ним, они развлекались, меняя пластинки и скорость проигрывания. Патефон то заливался на разные лилипутские голоса, до смеха щекотавшие их уши, то издавал протяжный низкий вой, от которого становилось жутко.
И тут за Славкой пришла мама. Но ему ни за что не хотелось уходить домой.
- Да пусть ночует, чего уж! Наши только завтра к вечеру приедут, вон спальных мест сколько! А поутру он и сам до дома добежит! – вступился дед, и мама согласилась.
Они вернулись к патефону, но прежняя игра скоро наскучила.
- Что ж, хватит баловаться с инструментом. Вот лучше послушайте! – скомандовал дед и достал со дна коробки последнюю пластинку в желтом, рваном по краям конверте без рисунка. На самой пластинке было написано не по-русски: Zarah Leander.
- С этой обращаться нужно бережно, - сказал дед торжественно, - Трофейная! Из самого Берлина ее привез, еле уберег. Ради нее и патефон приобрел.
Сначала заиграл оркестр, мягко, приглушенно, чуть звонче заливалась труба, укрытая сурдиной. Под эти терпкие шоколадные гармонии низким бархатным голосом заговорила женщина, ее томный речитатив незаметно перешел в пение: Sag mir nicht Adieu, Sag nur «Auf Wiedersehen»…
- Это что, фашистская? – воскликнул Толик.
- Это на немецком. Заг мир нихт адьо, - значит, не говори мне «прощай», - уклончиво ответил дед.
- Но это ведь фашисты поют? – не унимался Толик.
- Когда-то ее и фашисты слушали, - вздохнул дед, - но мелодия красивая…
- Выключи, не хочу ее слушать! – надулся Толик и заткнул уши.
Но дед не остановил патефон, он отвернулся к окну и опустил голову. Славке тоже хотелось дослушать. Он сидел ошеломленный: Как могла такая музыка быть для фашистов? Для тех, кто пытал и убивал людей? Разве можно слушать ее после этого? Почему он не в силах поступить правильно, как Толик?
Но песня завораживала его. Она была прекрасна. И этот чарующий женский голос. Сумрачный, гордый и очень печальный, хотя мелодия казалась легкой, даже светлой.
Когда уже после финального аккорда она с надеждой сказала “Auf Wiedersehen!”, дед поставил звукосниматель на место и спрятал пластинку обратно в конверт. Потом закрыл патефон.
- Концерт окончен, спать пора, - сухо сказал он, щуря усталые глаза.
Они с Толиком решили лечь вместе в детской, чтобы еще поболтать. Но Толик уснул сразу. А Славка все крутился в постели. В голове его продолжали разливаться оркестровые волны, по которым плыл заколдованный голос: «Sag mir nicht Adieu…». И он не мог заглушить в себе эту музыку, как ни старался. В ней крылась какая-то зловещая загадка.
Воинственно пищал комар. От старого дивана, на котором лежал Славка, несло нафталином и полиролем. Толик хрюкал во сне, как тромбон на первом уроке по инструменту. Когда ему уже удалят эти аденоиды? - Что это такое Славка толком не знал, но слово запомнил. Потому что когда Толика в лагере били и обзывали пенсионером, он всегда кричал: «Я не храплю! Это аденоиды! Мне их скоро удалят!»
Славка пробовал хлопать ладонями по ушам, но проклятый ведьмин голос все равно лез в голову. Ему стало страшно. До тошноты.
Славка почувствовал, что узнал что-то, чего ему знать нельзя. Строго воспрещается! И от этого знания он может умереть. Но вот ведь Толькин дед тоже знает – и ничего. Хотя дед – другое дело, он воевал, он имеет право. Это знание – его трофей.
Так захотелось домой, что, казалось, сердце остановится. Тогда Славка потихоньку встал, надел брюки, рубашку. Носки в темноте не нашел, но пропади они пропадом. На цыпочках вышел в коридор, открыл замок и замер. Если он ступит за порог и захлопнет дверь – назад уже нельзя, выйдет глупо, нехорошо. А на улице темно и хулиганы.
Славка зажмурился, вышел, осторожно отпустил ручку двери. Всё! Остается только вперед. Он слетел вниз по лестнице, выпорхнул из подъезда. Почувствовал ступнями камни тротуара – выскочил в Толькиных тапках, но теперь поздно. И побежал через улицу.
Дул теплый ветер, стрекотали кузнечики. Свет фонарей мерцал в березовой листве, будто клочья тряпки зацепились за плафон. Ночной двор казался ненастоящим, как декорации спектакля «Лебединое озеро».
Трудно было решиться позвонить в дверь, перебудить весь дом. Славка слабо коснулся кнопки. Звонок загремел так громко и резко, что Славка вздрогнул. Открыла мама. Сначала она очень испугалась, а когда, наконец, поняла, что серьезного ничего не случилось, успокоилась и даже ругаться не стала.
Славка разделся и лег. Привычно пахло геранью и плюшевым медведем. Страх почти прошел. И только на самом донышке сердца не оттаял осколок ледяного зеркала.