Он сидит в гостиной. Она гремит посудой на кухне. Нарочно громко, чтобы он слышал. Возмущённо грохают тарелки, жалобно взвенивают бокалы, шумно хлещет вода. Самое время уйти. Не прощаясь. Избежав бесполезных объяснений. Встать, смахнуть пепел, отрясти прах с ног.
Сигарета тлеет. Ее хрупкий серый хвост вот-вот осыплется. На стене над столиком висит много фотографий, шумных и несуразных, с незнакомыми лицами и улицами. Они ему не интересны, он их не видит. Он смотрит только на одну, что в самом углу, в стороне. Его любимую. Этот снимок сделал он сам. Свет был хороший. Даже фильтр не пригодился. Солнце садилось в дымку. Негромко, неконтрастно. Свет просеивался сквозь молочно-кисельную пенку на небе, размывал тени, почти как утренний. Напитавшись этим влажным светом и теплом, она вся размягчилась, успокоились ее движения, выровнялся голос. Ему впервые было с ней легко, по-утреннему уютно и по-вечернему непренужденно. Так бы и лежал рядом на траве и тихо дышал: только не отпускать.
Наутро они расстались. Будто навсегда – хоть и встретились всего через два дня – она никогда больше не была той, как в тот вечер. От той осталась только фотография. Пора бы уже смириться и не приходить больше, все напрасно: та не вернется.
Теперь каждое их свидание оканчивается ссорой. И бесполезно пытаться понять причину. «Вербализовать эмоции», «отрефлексировать состояние», «звучать про проблему» - все эти словесные операции, на которых она настаивает, вдохновившись журналами по психологии, делают только хуже. Что бы он ни сказал, он никогда не угадает того, что она хочет от него услышать. О чем бы он ни спросил, она никогда не ответит искренне. Сложные бессильные слова, чем длиннее – тем бесполезнее.
Кажется, на этот раз все началось с его реплики: «Если бы мне снова пришлось выбирать, я все равно выбрал бы тебя». Нелепая фраза, допустим. Выбирать, выбрал. Неуклюжая. Нет, дело даже не в этом. Разве он выбирал? Он даже не сравнивал, она затмила всех. Не только своей красотой, а какой-то надменной недосягаемостью. Вокруг нее все время вьются самые разнообразные поклонники, богемные, влиятельные, случайные. Никого из них она к себе не приближает, относится ко всем свысока, не заносчиво и жеманно, а как-то снисходительно и отстраненно. Это безразличие обманчиво. Она всматривается в каждого с ревнивым вопросом: «Я ль на свете всех милее?» Ее жажда превосходства неутолима, соперниц она не терпит, хуже всего приходится Женьке, тенью мелькающей в кругу сестры.
Почему она предпочла его остальным? Предпочла ли? Даже его она держит на расстоянии. Губы изогнуты в презрении, взгляд ускользает. Это ее обычная манера. Она может позволить себе самое пасмурное настроение, ее красивому, изящно выточенному бледному лицу идет любое выражение.
Она непроницаема, как стена. Ему кажется, что она похожа на фреску, вроде работы Веронезе на вилле Барбаро. С обманными колоннами и барельефами, с нишами, в которых прячутся нарисованные музы, с фальшивыми дверьми, с ложной перспективой уходящего в горизонт сада, с реалистично выписанным палаццо в тени словно живых олив. Глубина и объем – всего лишь оптическая иллюзия, искусная техника trompe-l’oeil, очередной изысканный фокус раннего барокко.
Но ничто не удерживало бы его здесь, если бы он не знал о потайной двери за этой стеной. У него за душой был один лишь один вечер, когда она пустила его войти в эту дверь.
Он все смотрит на снимок, как в щелку заглядывает: вдруг та еще ждет его? Она отвечает ему с фотографии понимающим, терпеливым взглядом. За ее спиной вечный безмятежный закат. Застыло дыхание тонкой прибрежной травы у ее босых ног. Замерли блики на уснувшей воде. А ее глаза будто остаются подвижными, живыми, и в них такая несвойственная ей нежность. Но как пробраться к ней?
Сегодня ему показалось, что он почти нашел ту настоящую дверь среди множества фальшивых арок, проемов и проходов. Сначала, когда он овладел ей, она оставалась безучастной. Отрешенный взгляд, губы сжаты. Медленно и неохотно она сдавала свои нарисованные угрюмые форты, сумрачные башни. Почти в самом конце она вдруг отозвалась на его движения. Будто дверь приоткрылась. Он поддался этой иллюзии близости. И был повержен. Она посмотрела на него сверху с торжеством и легла рядом. Она зевала, выгибая спину, вытягивая ноги и расправляя плечи, позируя ему при каждом повороте, нетерпеливо ища восторг в его взгляде. Манерная, холодная фреска.
После ужина она снова затеяла изматывающий его разговор. Она быстро и умело вывязывала паутину слов. Одно слово ловко нанизывалось на другое. Петелька к петельке выстраивался объемный узор, в котором он запутывался все больше. В разговоре снова всплыла Женька. Причем здесь она? Ему нет никакого дела до ее сестры, до этих болезненных отношений между близнецами, до их патологического соперничества, обостренного внешним сходством и полной противоположностью характеров. Но говорить про выбор, конечно, не следовало. "Если бы мне пришлось выбирать, я все равно выбрал бы тебя". Дрогнула потревоженная нить, он зацепился, потянул петлю и увяз в ее упреках, подозрениях, обвинениях. Всякий раз, когда речь заходит о Женьке, лучше молчать. Она ушла на кухню, долго курила, а потом принялась за посуду, с которой продолжает бесцеремонно расправляться. Отчего ему вздумалось говорить о каком-то там выборе? Кажется, он уже думал об этом. Снова мысли по кругу. Ему надоело копаться в словах, искать и не находить правильные. Он устал от метаграмм, в которых исходное слово не названо, загаданное непостижимо, между ними пропасть смыслов, но по-прежнему этот путь нужно пройти за минимальное количество шагов. С него хватит.
И все же он не в силах отвести глаза от этого снимка. Есть в нем какая-то тайна. Отчего возникает это впечатление? – Композиция? Фокус? Цвет? Нет, все из-за нее. Здесь она нереальна, как несбывшаяся надежда. Она доверчиво заглядывает в его глаза. Совсем нетипичная для нее, какая-то беззащитная, почти по-детски трогательная поза, она будто неуверенно пожимает плечами. Непослушная прядь волос легла у ее губ, она вот-вот откинет ее назад.
Весь тот день сверкнул перед ним. Она сказала, что уедет на три дня к тетке. Тоскуя, он бродил по ее любимым бульварам, пока они случайно не встретились. Оказалось, она отложила отъезд (бегала по каким-то делам в институт) и собиралась оттуда прямиком на вокзал. Эту вполне вероятную встречу они восприняли как чудо. До вокзала в тот день так и не добрались. По пути сели на троллейбус и махнули в Серебряный Бор.
Медовый свет запутался в ее золотых волосах. Они пахли теплым ветром и травой. Розовые, желтые, бледно-голубые лоскуты неба колыхались на тихой воде. Они говорили. Они молчали. Они смеялись. За рекой кто-то также говорил, смеялся, пел. Но кроме них в мире не было никого, ни один человек еще не родился, а животные не были названы. Только они вдвоем лежали на траве, кость от костей, плоть от плоти. И после она плакала и улыбалась, благодарила его за что-то и признавалась в счастье.
Потом она уехала. А вернувшись, не вспоминала об этом дне, будто застигнутая им врасплох, уязвленная проявленной искренностью, боясь снова уступить этому желанию целиком отдаться другому. Он тоже не стал напоминать. День канул. Дверь захлопнулась.
Но этот портрет все же висит тут: значит, запутавшись в узлах слов, уловив себя в свои же тесно сплетенные сети, бьется ее застенчивая душа, надеясь, что он снова ее обнаружит и не даст уйти.
Он смотрит на снимок и не сразу замечает, что вода больше не льется, не звенит стекло. Она стоит в дверях, неспешно затягиваясь и выпуская дым, и наблюдает за ним, слегка сощурившись, словно разбирает замысловатый почерк.
- О чем думаешь? – требует она.
- Ты помнишь тот день, когда я сделал этот снимок?
- Какой снимок?
- Вот этот, - бережно касается рамки кончиками пальцев. Он решается пойти ва-банк. – Ты сидишь у реки и смотришь на меня... Помнишь эту заводь в Серебряном Бору? Мы вдвоем до самого рассвета. В тот день мы были по-настоящему близки. Я люблю тебя такой, как тогда.
Она вскинула брови и издала какой-то хрипящий больной звук, задыхаясь.
- Это не я… Это Женька… - просипела она с усилием.