Как я Ленина любила
- А когда у дедушки Ленина была простуда – он тоже грел ноги и терпел?
- Конечно, грел, и не просто в горячей воде, а почти в кипятке, - в мамином голосе как-то подозрительно мало жалости.
Зачем каждый раз спрашивать, ведь я и так знаю: дедушка Ленин мог перенести любые пытки. Но мне нужно вдохновиться. Я вдохновляюсь до нужной степени и опускаю ноги в таз. Пожалуй, там тоже почти кипяток, я горжусь собой: я страдаю, как Ленин.
Мне пять лет, и я люблю Ленина. Иначе я не могу определить это несокрушимое религиозное отношение к нему. Ленин был всегда, как солнце и мама. Пожалуй, даже раньше солнца, когда земля была безвидна, и тьма над бездной и значительное повышение активности масс.
Я готова преодолеть все испытания, через которые он прошел. Как назло, этот великий мученик претерпел много: часами держал горчичники на спине, не убегал играть в овраг, сдавал кровь из всех пальцев, ничего не просил в Детском мире, литрами пил хлористый кальций, не портил глаза телевизором, молчал, когда взрослые разговаривают.
Все эти сведения я черпала не из канонического жития от Елизаровой-Ульяновой, не из детской библии юных коммунистов от Зощенко. Я не верила этим жалким апокрифам. Не могла жизнь такого сверхчеловека состоять из каких-то сомнительных подвигов: провел детство в собственном большом доме с садом, кушал чернильниы из булок с молоком, переплыл озеро в Швейцарии (он бывал в Швейцарии – о! волшебное название неведомой принцессиной страны), развлекался охотой на лис. То есть жил, грешно сказать, как обыкновенный буржуй.
Кончено, от нас скрывали его истинный путь. Только мама рассказывала мне всю правду.
Вряд ли она задумывалась, как серьезно я воспринимала ее слова. В ее воспитательной практике Ленин был всего лишь удобной ролевой моделью, как Анджелина Джоли или Человек Паук для нынешних детей. Другие мамы не брезговали более радикальными методами вроде Бабайки, всемогущего дяденьки милиционера или всевидящего ока Деда Мороза, а то пускали в ход угол и ремень.
На каждый случай моего болезненного детства у мамы находилось несколько подходящих историй про Ленина, настраивавших меня на новые свершения: банки, смазывание горла люголем, щиплый сок алоэ в нос, прогревания солью и, в конце концов, уколы. Любовь к Ленину беспрестанно требовала жертв.
Но все жертвы были напрасны: мои простуды тянулись месяцами от непроветриваемой, непрогреваемой могильной сырости, которой тянуло из-под пола квартиры круглый год. Неспроста – наш мажорный обкомовский дом был построен на костях старейшего уфимского кладбища. Там были похоронены дворяне, служившие еще при Екатерине II: Пеутлинги, Верстовские, Аничковы, Дмитриевы. На нем же находился Успенский храм.
После революции храм снесли старательные последователи моего кумира, а на его фундаменте вырос дом старых большевиков с эркерами и башенками из церковных кирпичей. Кресты и надгробные плиты вывезли и на образовавшемся пустыре разбили сад. Кладбищенская тропа получила звучное название «улица Худайбердина» в честь революционера из Псянчинского аула.
Днем старые большевики возделывали свой сад, нередко натыкаясь на человеческие черепа. А ночью усердных садовников коммунизма выводили под конвоем из их причудливого дома и увозили на воронках по Коммунистической улице, которая метафорично заканчивалась оврагом. В него же и сбрасывали тела тех, кто мечтал построить город-сад на костях. (Много позже, в девяностые, опять-таки ночью, новые русские, купившие квартиры в этом нехорошем доме, садились в свои бэхи и отправлялись вслед за старыми большевиками).
Ничего этого я тогда, в пять лет не знала. Но и ко мне подкрадывался по ночам промозглый холод страшных тайн и зловещие тени из кладбищенского сада, на который выходили окна моей комнаты - я изо всех сил старалась их не бояться, ведь так завещал Ленин.
Так удобно, что он столько всего завещал. Не одних только непонятных заповедей вроде «Обязуюсь ставить партийную дисциплину выше собственных убеждений» или «Отрекаюсь от накапливания личных богатств», а полезных практических правил поведения, гигиены и пожарной безопасности. Чтобы их легче было запомнить, мама дополнила песню «Это Ленин наш родной» Халика Заимова соответствующими назидательными куплетами:
Ленин был хороший мальчик:
Маму слушался всегда,
Не совал в розетку пальчик
И не плакал никогда.
Это Ленин наш родной
Руки мыл перед едой.
Мое неукоснительное следование всем заветам Ильича поощряли посещением храмового комплекса – мемориального музея Ленина. А однажды мама взяла меня с собой на священный ритуал голосования. Нас пустили прямо внутрь грозного здания обкома, вверх по мраморной лестнице, обтянутой красным ковром, мимо сдобных и майонезных запахов пищи богов из спецстоловой, в святая святых – кабинку за бордовой завесой. Мама разрешила мне опустить бумажку в сакральный ящик, а перед уходом мы причастились восхитительными пирожными и какао в обкомовском буфете. Никогда еще я не чувствовала такого единения с ленинской партией.
В школе мою любовь постигли серьезные испытания, стали «обнажаться противоречия системного характера». Казалось бы, с учительницей мне повезло – она была ревностной служительницей культа, но не разглядела во мне достойного продолжателя дела Ленина.
Мы начинаем уроки с гимна Советского Союза. Я стою за партой, октябрятский значок горит на моей груди, золотой ангелоподобный Ленин, заключенный в красную звезду, лучезарно улыбается с него, и все стоят – и у всех на груди по Ленину. Я настраиваюсь благоговеть. И тут роковая мысль приходит мне в голову: если посмотреть на партийный иконостас в красном уголке, я буду благоговеть еще больше, и я поворачиваю голову. И вот они там – святая тройка: Маркс, Энгельс, Ленин. Я еще не знаю о Троице и не замечаю признаков грубой дешевой подделки. Для меня все это всерьез: и пролетарский крест из серпа и молота, и Мария Александровна с младенцем на руках. С последними аккордами гимна я до дрожи проникаюсь любовью и верой, как вдруг меня словно ударом сбивает с небес окрик учительницы:
- Абдуллина, ты весь гимн провертелась. Будешь стоять весь урок!
И вот я по-прежнему стою, не гордо – среди всех, а позорно – выделяюсь. Я чуть не плачу от обиды и несправедливости, но креплюсь. Мне семь лет, и первое сомнение начинает точить мой казавшийся нерушимым монумент любви.
Со временем я несколько оправилась от этого удара. Пока папа защищал диссертацию в Москве, я успела немного поучиться в столичной школе и вступить в пионеры на Красной Пресне. Это было ликование, обновление чувств.
Правда, вопреки моим слезным мольбам, папа так и не сводил меня в мавзолей, предпочтя длинной очереди к мощам вождя еще более длинную очередь на выставку «Дизайн США». Зимой я вернулась в свою прежнюю школу, в прежний класс. Оказалось, что в Уфе в пионеры принимают весной, в день рождения Ленина, а не осенью, на годовщину революции, как в Москве. Мое личное дело из Москвы задерживалось, и я со своим красным галстуком была как бельмо на глазу учительницы.
- Абдуллина, сними галстук, пока не придет твое дело, ты не имеешь права его носить! – свирепела она при виде красного лоскута на моей шее. Но я была непреклонна, после Москвы меня не просто было запугать – ни за что я не предам дело Ленина. Учительница сдалась, посадила меня на заднюю парту, с глаз долой, а на школьных мероприятиях прятала за колонну. В классе я стала вроде неприкасаемой. Однажды я спросила у родителей:
- Кто я теперь, без личного дела? – тогда я еще не знала, что это называется «риторический вопрос». Ленин еще продолжал числиться среди моих образцов для подражания, но постамент под ним уже шатался.
Вскоре стал ветшать и сам нерукотворный памятник, глянцевая белая краска начала слезать с него, как кефирная маска, обнажая неузнаваемое и неприятное лицо. Из Москвы папа привез не только американский значок и стопку пластинок Led Zeppelin и Deep Purple, но и массу историй о роскошной жизни большевиков на Капри. Хозяйка съемной квартиры в Москве – дочь Кадомцева, одного из лихих братьев-революционеров – по-стариковски обстоятельно и многократно описывала свои яркие детские воспоминания о том времени. Эти истории папа пересказывал своим друзьям в Уфе, вполголоса, под финал веселого сборища. Я успевала подслушать не все подробности, но в общих чертах поняла, что Ленин и его соратники ни в чем себе не отказывали на самом дорогом курорте Италии: меха, драгоценности, живописные виллы, изысканная еда. Поэтому я не очень терзалась, меняя лицемерные коммунистические идеалы на вкладыши, раболепное стояние в очереди к Макдональдсу и поддельные белоснежные кроссовки Adadis.
Была объявлена эпоха красивого, почти фонетического термина – «гласность». Отовсюду ползли слухи, разоблачения. Наконец, возопили надгробные камни. Раскололась даже пожилая соседка – рассказала историю сада перед нашим домом.
Но еще более страшным открытием для меня стали фотографии, кажется, я впервые увидела их в майском «Огоньке» 1989 года. На них был последний русский царь, который оказался не злым пузатым дураком, как в мультике про Емелю, а красивым мужчиной с умным и печальным лицом. А его дочери – прекрасными принцессами. И всех их расстреляли!
Тогда коварный бородатый старик был изгнан окончательно. Ленин уступил место Леннону, гипсовый бюст кудрявого Володи на полке сменился глянцевой черно-белой фотографией ливерпульской четверки.
