Любимый фильм моего деда — «Белое солнце пустыни». А значит, он фоном сопровождал все мое детство. Фразы оттуда навечно врезались в цепкую детскую память.
— Тебя как, сразу кончить, или желаешь помучиться?
— Лучше, конечно, помучиться.
— Дорога легче, когда встретится добрый попутчик!
— Господин назначил меня любимой женой!
— Опять ты мне эту икру поставила! Не могу я её каждый день, проклятую, есть. Хоть бы хлеба достала…
Это, кстати, действительная история из маминого детства. «Дед пойдет на пирс, черпнет садком — вытаскивает полный креветок. Мы их едим весь вечер, губы, пальцы щиплет». Икры тоже было завались. Прабабушка моя, кстати, промышляла ей и тесно сотрудничала с астраханскими браконьерами — между нами говоря.
Мой дед — армянин, но бакинец по характеру, как и все в моей семье, где все смешалось и сплелось. Душой они, конечно, навсегда бакинцы — причем «старые бакинцы». «Старые» — это не указание на возраст. Это значит, что ты там жил до того, как «понаехали всякие». В том светлом, залитом солнцем советском Баку, где «все дружили, все были братья», где кипела жизнь, большие семьи ездили отдыхать на дикие пляжи Каспия, стояли в очередь за «Жигулями» и были счастливы, когда им доставался цвет «рубин».
Мой дед по жизни везунчик, но бедолага — он не умел и не умеет распоряжаться выпавшим ему счастьем. Вот и когда он пришел получать свой жигуль, ему достался этот самый «рубин» — все с завистью смотрели «вай, как ему повезло!» , а он сказал, что хочет белую и только. Под непонимающие взгляды он уехал домой на белой «шестерке». Чудак!
Уже приехав в Россию (конечно же, бежали от войны), они, члены моей семьи, продолжали называть баклажаны «демьянками», прибавлять к любой фразе «да», на «а?» отвечать «зурнаа», и на вокзале требовать билеты в Гюнель. Просто ничтожных вывезенных денег (а в Баку была шикарная «трешка») хватило только на покосившийся деревянный домик в ПГТ Кинель в Самарской области. А душа все просилась в Гюнель.
Я родилась уже в России, но воспитывалась в тесной домашней атмосфере. Со временем, уже в школе, я начала чувствовать, что быт и нравы моей как-то не очень вяжутся с окружающей средой. То ли мы были странные, то ли окружающая среда…
Мои беженцы-родители не успели вывезти ни черта путного, но привезли на своей дохлой шестерке ковры, нарды и армуды.
Бабушка возмущается:
- Борис, ты куда так гонишь! Ты когда машину сделаешь, дышать невозможно, бензином воняет!
- Молчи, да, обормот!
- Молчи ты сам!
- Сиди, да, молчи вообще!
- Я сижу, сиди ты сам, дурак старый!
Это развитие их типичной беседы.
Мои одноклассники не могли понять фразу «ты че как гермямиш», а между тем мне она была понятна с детства, ибо родители поддевали меня так чуть ли не каждый день.
На семейных гулянках ели долму, пили гатых и танцевали под азербайджанские песни, пока не падали, взмыленные от пота. Этот эскапизм продолжается до сих пор. А я, между тем, оказалась потеряна меж двух цивилизаций…
Едва ли ни каждый день я задаюсь вопросом, что такое восток и как же ужиться мне тут — на порубежье миров? Потому что целиком я не принадлежу ни одному из них. И тянет попеременно то туда, то сюда…
Есть в востоке — если воспринимать это как систему нравов — вещи, жестко меня отталкивающие, хотя бы если взять мою семью. Восток исключает свободу выбора как таковую. Он узко втиснут в систему представлений о том, как должно быть, которую практически невозможно сломать. Даже забота — которой, мне кажется, так не хватает русской культуре, бывает навязчива, а главное — очень требовательна. За эту заботу ты должен платить беспрекословной лояльностью. Твой выбор подчинен тем, кто присутствует в твоей жизни — прежде всего, родителям. А в их голове живет слишком много условностей.
Но вот ты пытаешься отойти от этого и жить, отбросив все эти «кавказские штучки». Заметив, что и ты повторяешь родителей в этой требовательности к себе и окружающим, ты стараешься вести себя как «западный человек». Но тут оказывается, что запада тебе не хватает, твоя воспитанная с детства гипертрофированная чувственность не может жить на бедной и мерзлой почве западного кодекса поведения, и теперь ты оказываешься чужим уже тут…
Была у меня одна любовь, и даже когда мы, вроде бы, страстно друг другом упивались и были на одном вираже чувства, мы до конца все-таки не понимали друг друга. Мне постоянно чего-то не хватало. Страсти, надрыва, преданности. Мне кажется, люди не с востока — они всегда оставляют пусть небольшую частичку, но себе. Никогда они не бросятся в пучину целиком, никогда не отключат мозги на сто процентов.
Они не заплачут от звука дудука, не оценят стихов, написанных тобой в три часа ночи. Не оценят твоих жертв — ведь они же о них не просили и они им не нужны. А на востоке без жертв никуда, жертвенность возведена в своего рода культ и подчас подменяет собой смысл.
Недавно в разговоре с подругой я вдруг наткнулась на очевидную мысль. Это все тот же разговор про образы — которые трогают тебя, потому что ты с ними с детства. Меня вот, например, не трогают православные храмы, зато мечети — до потери дыхания. Свою соседку по МГИМОвской общаге я, помню, терроризировала бесконечным проигрышем азанов. Вой муэдзинов ее ничуть не цеплял, а вообще-то говоря, раздражал. Кстати, иронично, но сейчас она учит арабский.
Еще одна восточная склонность — перевоспитывать окружающих. Возвращаясь к той моей несчастной любви — вот я включала Алима Гасымова — «тебе нравится?» «Нет, выключи, пожалуйста, у меня болит от этого голова».
Один русский художник в Америке сказал мне как-то: «Творчество и любовь имеют смысл, только когда есть фидбек». Это гениально и просто. Трагедия восточного человека на западе именно в этом — он не может получить фидбек. Ведь все эти страсти, надрывы, порывы — они совершаются прежде всего с той целью, чтобы произвести на адресата этих усилий неизгладимое впечатление. Чтобы он сел с тобой плакать над «Лейли и Меджнун» и слушать дудук.
У меня было много друзей-иранцев в Америке и многие из них возвращались в Иран. Не из-за Трампа или исламофобии. Просто не могли больше. Причем многие из них приезжали в США по вполне веским причинам — на родине их ждала прозекуция за политические взгляды, общественную деятельность или сексуальную ориентацию. И они все равно возвращались.
Я тоже вернулась. Хотя и мои политические взгляды, и ориентация больше отвечают западным ценностям.
У меня есть мечта. Что когда-нибудь эти два мира максимально сойдутся. Что та реформа, которую упустил ислам в Х веке, все-таки позволит ему догнать время. Или что секулярная формула все-таки найдет жизнеспособную модель существования — на какой-то момент показалось, что это уже произошло в Турции, но как мы видим, консервативный поворот настиг и эту «исламскую демократию».
Однажды, еще будучи студентами, мы возвращались из поездки в Великий Новгород и автобус сделал остановку где-то на трассе. Пока все искали туалет, я вышла на улицу подышать. Рядом стоял деревянный ресторанчик, откуда раздавалась громкая музыка. Я зашла туда и увидела знакомую картину азербайджанского торжества. Оказалось, они провожали парня в армию. Недолго думая, я пустилась с ними вместе в пляс — у меня бы и не получилось удержаться при всем желании, кровь мгновенно отвечает на знакомые ритмы и начинает бешено бурлить.
Я почувствовала себя дома
Восток — дело тонкое. И двоякое. Он очаровывает тебя и так же беспощадно порой разочаровывает и ранит. Поэтому я бы прибавила еще, что восток — дело сложное. Он не для всех. Так что может быть и правы те, кто не отдает себя всецело и без остатка. Поступив так, они с большой вероятностью просто сгорят в нещадном пламени требовательного востока.
Из того же «Белого солнца пустыни»:
— Джамиля! Разве ты не была любимой женой? Обидел ли я тебя хоть раз? Почему ты не умерла?