В рамках цикла “Метанарративы”, посвященного выставке “НЕНАВСЕГДА. 1968–1985” в Третьяковской галерее, прошла онлайн-дискуссия “Практики эскапизма”. ScienceMe – сокуратор программы дискуссии.
Участники диалога:
Кирилл Светляков — кандидат искусствоведения, искусствовед, сокуратор выставки “НЕНАВСЕГДА. 1968–1985”, научный сотрудник Третьяковской галереи.
Сергей Ушакин — антрополог, историк культуры, профессор славистики и антропологии Принстонского университета.
Ирина Нахова — художница, представительница московского концептуализма.
Сергей:
Как возникла эта выставка? Как она связана с предыдущим проектом – выставкой об оттепели – и как она будет связана с будущей выставкой о перестройке?
Кирилл:
Когда мы готовили выставку про 60-е годы, возникла идея триптиха о трех эпохах, которые связаны с позднесоветским искусством. В искусстве 60-х мы искали общие темы, опираясь на главную проблему – появление приватности в условиях коллективной жизни. То, как она развивалась в 60-е–70-е годы и есть тема нашей следующей эпохи. Это выставки о позднем советском человеке, о том, что он чувствовал, о чем он думал; попытка антропологической реконструкции. Мы смотрим, где проходят границы культур, сознаний, которые даже любят по-разному. Например, любовь человека оттепели – это любовь человека, который недолюбил. Любовь в 70-х – это любовь, которая феноменизирует, культивирует первую любовь. Отражением этого в массовой культуре является волна молодежного кино, где каждый фильм – памятник первой любви. Нас интересовал вопрос, почему именно первая любовь становится культом.
Появляется тема, о которой мы говорим сегодня, – тема эскапизма. В 60-е годы она была представлена мало, а затем она становится массовой. Если говорить о таких массовых феноменах, как сериалы, то появляется “Семнадцать мгновений весны” (1971–1973), который усадил у экранов всю страну. Это фильм не о войне, а об эпохе застоя, двойной жизни, двойном сознании. Герой задал определенный модус существования, многие люди олицетворяли себя с ним.
Откуда у человека появляется ощущение пустоты? Ему говорят о космосе, развитии, гигантах индустрии, а ему кажется, что с ним это уже не связано. Одни уходят в вожделенное потребление, другие – в безумное коллекционирование.
Нет баланса между приватным и публичным.
Определенный культ приватности становится следствием эскапизма. Социальные лифты останавливаются – это бегство в ближний круг, в те фантастические миры, которые люди себе придумывают. Каждый человек хотел быть интересным и придумать себя, потому что люди 60-х знали кто они, то есть что они представители определенной социальной группы. Стирание идентичного приводило к придумыванию себя.
Эскапизм также связан с нарциссизмом. Люди любуются собой через шедевры мирового искусства, через друзей, любят себя посредством этого. С нарциссизмом связана элитарность. Все чувствуют себя представителями определенной элитарной группы. Этот момент начал разлагать я демократическое общество: оно распалось на элитарные группы. В перестройку был снят художественный фильм “Собачье сердце” (1988). Массовый зритель идентифицирует себя не с Шариком, а с профессором Преображенским. Это свидетельствует об изменении культурного уровня. Феномен застоя – переход от идеологии коммун к новой элитарности. Эскапизм отчасти сопряжен с нарциссической проблемой.
Сергей:
Почему вы не назвали выставку “эпохой застоя”?
Кирилл:
Застой предполагает выпадение из времени 60-х: модернизма и идеологии поступательного линейного времени и прогресса. Как только люди 70-х столкнулись с мыслью о том, что прогресс – движение не такое стремительное и прямолинейное, они испугались. Им показалось что, если нет линейного развития, значит это «застой». А постмодерн и не предполагал бурного линейного развития. Советская культура не пережила вызов постмодерна. “Застой” означал, что мы попали в расширенное время, которого так много, будто оно остановилось. Метафора остановленного времени угнетает людей, несмотря на то что время идет, хотя идет по-другому.
Сергей:
Мне кажется, что эскапизм связан с тем, что появляется частная жизнь в той форме, в которой она не существовала. Вы отмечали, что оттепель была выставкой о модернизме. В нашей беседе вы говорите о человеке, о любви, о психологии и тому подобном. Мне бы хотелось вернуться к стилевой организации и немного поговорить о постмодернистской составляющей. Ирина, насколько для вас то, о чем говорит Кирилл, является верным для описания того, что вы делали? Вы считаете себя постмодернистским автором, который начал свой проект как реакцию на складывающуюся ситуацию – невозможность почувствовать себя в той или иной степени частью коллективного дела? Также мне интересен поиск новых форм, которым вы занимались.
Ирина:
Кирилл описывал эту ситуацию с культурологической перспективы. Позднесоветское время было время моей молодости, а оно всегда прекрасно, независимо от эпохи. Поскольку действительность была достаточно жесткой, но в то же время экономически все были более-менее в равной ситуации и у всех были примерно равные возможности. Конечно, мы не уходили от действительности. Это был абсолютно сознательный выбор, я поняла, что не могу участвовать в общественной жизни, я довольно рано нашла свой путь, поняла, что буду художником и стала искать единомышленников. В то время люди находили их легко. Образовавшиеся маленькие группы,можно сказать, это группы эскапистов, уходящие от реальности. Но в то же время были группы, которые точно понимали, чем они занимаются. Если человек активно занимался эскапистской профессией и уходил в нее, то он демонстрировал активную форму эскапизма, то есть позицию. И то, что человек не принимал участия в социальной жизни, воспринималось советскими властями как диссидентство. Однако это была вынужденная позиция для того, чтобы сохранить себя как человека или как художника.
Сергей:
Я правильно понимаю, что язык эскапизма, который мы используем, это официальная позиция советского государства, которое рассматривало профессиональную деятельность, о которой вы говорите, как жест сознательного ухода?
Ирина:
Абсолютно точно. Ты неофициальный человек, ты неизвестно чем занимаешься, постоянно происходящие “кухонные” дискуссии – уже подозрительно. Поэтому в 70-е кухонная культура это “оазисы” интеллектуалов, культуры, но это не отрицательная коннотация. Это ситуация выживания в распадающемся обществе.
У художников, поэтов, философов была возможность заниматься своим творчеством и, по сути, готовить перестройку. Никто не знал, что скоро конец СССР, но интеллектуальная жизнь все равно готовила то, что потом произошло.
Сергей:
Ваши слова напомнили Серебряный век, идею жизнетворчества, формирования себя. Интересно, что Серебряный век стал значимым для вашего поколения художников, в отличие от авангарда. Почему авангард не стал для вас значимым явлением, а все ушло в зацикленность на себе, а не на социальных программах?
Ирина:
Я думаю, что зацикленность на себе — это свойство молодого организма. Я не могу согласиться с тем, что мы были людьми, повторившими Серебряный век. Наоборот, несмотря на то что не было выхода в среду, был большой запас энергии. Сначала она шла на обучение, а затем в осмысление того, что есть вокруг, в частности, на перестройку в собственном доме. “Я что-то знаю, но я сижу дома. Но в сложившихся обстоятельствах я должна что-то изменить: я могу сделать только то, что я могу сделать у себя дома”. Это абсолютно естественное желание энергичного человека. Это как раз подход конструктивистов – переделать жизнь даже в невозможных условиях.
Кирилл:
Мне кажется, что это не переделывание жизни, а создание альтернативного пространства, которое не переходит в реальность. Я бы сказал, что картины Магритта стали моделью для превращения этой картины в окружающее пространство. Это именно уход в картину Магритта.
Ирина:
Я с вами не соглашусь, потому что для меня это было реальное создание альтернативного пространства, в котором я могу путешествовать. У Магритта это создание пространства через предметы, это иллюстрация идей. Так же Илья Кабаков делал инсталляции, которые были иллюстрациями определенных идей. То, чем я занималась, – это пространство для моих путешествий, окружение, в котором я могу быть хотя бы недели две. Чем больше работы, тем больше ты соотносишь свое тело с тем, что ты делаешь, это не вещь в себе (Рене Магритт), не единицы предметов, которые куда-то нас уводят.
Кирилл:
Хотел сказать по поводу вашего полиптиха “Алфавит” (1981): у меня создалось ощущение, как будто художник в глухой плоскости картины находит дверь, за которую можно уйти, и в этом смысле, это «симптом» семидесятых.
Ирина:
Здесь это разборка того, что есть вполне отрефлектированное и самоироничное представление реальности и ухода из нее. Для меня теперь это такой же эскапизм, как был и тогда: окно возможности, когда художник мог выйти к публике.
Сергей:
Мне бы хотелось заострить конфликт между вами, потому что вы озвучиваете два не совсем совпадающих подхода.
Ирина:
Можно говорить об эскапизме с разных точек зрения. Граница – это повод, граница сама по себе или повод для размышления ее раздвижения. Границы также могут ощущаться тактильно. Тактильное ощущение очень важно и будет все чаще задевать остатки наших чувств.
Кирилл:
Несмотря на ощущение себя в замкнутом пространстве, ощущения разных границ, это была очень продуктивная ситуация. За этим стояла и экзистенциальная философия, труды Кафки, Сартра.
Сегрей:
Ирина, у вас большой опыт инсталляций, и вы выходите из замкнутого пространства в публичное. Надо сказать, что художники, сформировавшиеся в эпоху застоя и столкнувшиеся с выставочной индустрией, очень часто “сворачивались”, потому что не было опыта мышления большими пространствами. Ваш опыт один из немногих.
Ирина:
В то время я жила на две страны – и в России, и в Америке. Это дало возможность увидеть все со стороны, а это большое преимущество для художника.
Сергей:
В этом эскапизме не очень много советского или социалистического. Мы имеем дело с результатом экономического, технологического, социального развития, когда возникает ощущение экзистенциального отчуждения. Насколько продуктивно связывать этот эскапизм с практиками советского строя?
Кирилл:
В условиях политизированного мышления легко сказать, что все, что связано с эскапизмом, противоречило Советскому Союзу. Но мне кажется, что это было бы упрощением. Советская культура привела к тому, что люди были более образованны, получили приватность, время заниматься самореализацией, но они отпали от советской культуры, к чему она была не готова. Эта система не отвечала возросшим потребностям и желаниям. Капитализм мог индустриализировать эти индивидуальные «капризы». Так что это результат одновременно и развития советского общества, и его тупик.
Ирина:
Для публики подпольные художники были демиургами, героями, огромные очереди стояли на их выставки. Герои эскапизма вдруг становились фигурами очень значимыми и важными. Такой диссонанс сохранялся до начала перестройки. Ожидания от художников были гораздо выше, чем то, что они показали.
Люди, занимающиеся замкнутым творчеством, расширяют границы представления о возможностях. Это позитивные практики.
Сергей:
С одной стороны, эскапизм возникал как реакция на недостатки публичного пространства, откуда произрастают свои практики, уход в себя. Но вместе с тем этот уход предполагал ожидания определенного публичного успеха. Присутствует постоянная диалектика между частным и публичным. В какой степени эскапизм и есть советская форма частной жизни?
Кирилл:
Если рассматривать образцы массового кино, в них много полемики с 60-ми. Например, фильм “Служебный роман” (1977) – это ирония над проблемой публичного человека в частной жизни, конфликт между публичным и приватным.
Сергей:
Есть зачатки феминистского искусства на выставке?
Кирилл:
В официальном искусстве появился феномен – женщина, и женщины начали всячески манифестировать себя как женщины. С другой стороны, была конформистская среда, которая была средой сильных мужчин. Все сравнялось в районе 2000-х.
Ирина:
В 70-е годы не существовало слова “феминизм”, мы не знали, что это такое. Феминизм – это привнесенное понятие через Запад. Советское (и российское) общество патриархальное и дискурс феминизма – это просто попытка социального дискурса, чтобы были одинаковые права у мужчин и женщин, как и то, за что воевали суфражистки.
Кирилл:
Если у человека существует деление приватного-публичного, то рано или поздно его приватная жизнь тоже разделится на официоз и приватность. Вот почему возникает тема измены. Поэтому эскапизм – экстремальная форма существования.
11 июня в 18:00 в рамках образовательной программы Третьяковской галереи к выставке “НЕНАВСЕГДА. 1968-1985” пройдет заключительная онлайн-дискуссия “Марксизм после 1968”. Узнать подробнее о мероприятии можно здесь: https://www.facebook.com/events/619163238945063
Видеозаписи предыдущих дискуссий из цикла “Метанарративы” можно посмотреть на канале ScienceMe в Яндекс.Эфире: