Как-то гулял по нашей деревне и набрел на живописный фонарь. Снежинки кружились в его мерцающем луче, как мотыльки. Я стоял, задрав голову, и смотрел. Может, пять минут стоял, может, пятнадцать — кто этих гениев разберёт.
Из дома, расположенного напротив фонаря, показался мужик и, крадучись, подошёл ко мне. Он остановился на некотором расстоянии и, заикаясь, спросил:
— А чего это вы здесь стоите-то?
В деревне с этим строго: никто не стоит, все идут. При виде торчащих из-за двери детских макушек и встревоженного женского лица мне пришлось рассказать страшную правду: о фонаре, о снежниках-мотыльках и о том, что я в некотором роде писатель. В ту же минуту мой уютный деревенский хюгге накрылся медным тазом. Точнее, медной трубой.
Деревня наша сохранила к писателям советское сакральное отношение — я был нарасхват.
За неделю я торжественно открыл магазин, детскую площадку и отремонтированный колодец.
Местная библиотека организовала со мной творческий вечер. На него пришли шесть человек, как я потом догадался, родственники библиотекарши, уж слишком подозрительно они после встречи уходили все вместе в одном направлении. Какая-то старушка задала мне вопрос, был ли я знаком с Аркадием Гайдаром.
Один местный житель затащил меня к себе домой и потребовал написать про него роман. Он утверждал, что такой интересной жизни, как у него, хватило бы и на десятерых. Мужик наливал себе и рассказывал, наливал себе и рассказывал, и к тому моменту, как его выгнали из школы из седьмого (!) класса, он напился вдрабадан и упал под стол. В этот момент с работы некстати вернулась жена хозяина. Он, к слову, тоже должен был сидеть на работе, а не лежать под столом. Жена устроила скандал, причем мне: мол, я напоил этого святого человека. Я, который не в состоянии напоить даже себя. Вышло неловко.
Наконец, в качестве почётного гостя я был приглашён на свадьбу сына местного олигарха, владельца шиномонтажа. Меня усадили между женихом и невестой, что создало определенные неудобства, поскольку через какое-то время уставшему жениху надоело вставать, и при криках «горько» он порывался поцеловать меня. Вместо тоста я, дабы произвести впечатление, прочёл элегию Тибулла на латыни, после чего олигарх неожиданно расплакался от чувств. Не уверен, что Тибулл производил такой эффект в своём Древнем Риме.
Когда после свадьбы я триумфально возвращался домой с гирляндой краковской колбасы на шее, старик Иваныч по-соседски окликнул меня от своей калитки:
— Ну чего, селебрять, совсем старых друзей позабыл?
Всегда поражался таланту Иваныча подхватывать модные иностранные словечки и превращать их в ругательства. Пришлось делиться с ним колбасой.