Я шёл, как все, с невыносимой ношею,
Не ожидая милостей судьбы,
Творил, как все, плохое и хорошее,
Как все, был грешен и безгрешен был.
И всё-таки, счастливый и несчастный,
Влюблённый в жизнь во всей её красе,
Себя я осуждаю ежечасно
За то, что я такой же, как и все.
Р. Ивнев. Эпитафия на Ваганьковском кладбище
*
В конце 1920-х он путешествует по Дальнему Востоку.
Вспоминал: «В «полотняном городке» я писал новый роман и там же закончил его вчерне за один месяц, работая по семь-восемь часов в сутки без письменного стола и кресла, сидя на пне и держа на коленях две скреплённые друг с другом фанерные доски от ящика. Этот роман, который я назвал «Остров отчаяния и надежд», я докончил и переписал начисто во Владивостоке за три месяца». — На ум приходят аллюзии на многих сочинителей Серебряного века, кропавших знаковые монументальные (для грядущих потомков) произведения на всяких досочках-пенёчках, обрывках газет, салфетках и на «краешке чего-то»: Ахматова, Чуковский, Маяковский, Бунин. Их не счесть…
Так писалась тогда история. Творилась жизнь: «Жар прожитых лет». [Название мемуарной книги Ивнева.] Неприкаянная. Небогатая — до нищенской. Но — насыщенная, яркая. Великая. Опасно скрипящая на невообразимых ситуативных поворотах молнией мчащимся андреевским локомотивом.
Собственно, затронутый ивневский роман (др. название — «Колючий остров») — сказка-быль о прокажённых. Некое скрытое послание А. Платонову. Где проказа — скорее символ, чем медицинский термин.
В сей драматически многоуровневой, глубоко философской вещи зримо то, что тогда, — на излёте НЭПа: — «видеть» не совсем было принято. (И — не совсем приятно.) Хотя тому, кто вглядится в текст повнимательней — сюжетный треугольник Любви раскроется отнюдь и отнюдь не с тривиальной стороны.
Но приступим…
Он почти на 10 лет пережил одного из последних мастодонтов Серебряного века — Бориса Зайцева. Правда, был моложе Зайцева ровно на десять лет. Такая вот коллизия континуума совпадений.
А что значило прожить 90 лет в XX веке? Что значило восемь десятков лет(!) отпахать в литературе, скончавшись прямо в рабочем кабинете?..
Царская Империя, революция, сонмы кровавых беспощадных войн. Смерть Сталина. Оттепель. Брежневский застой.
Больше семидесяти лет Ивнев вёл свой Дневник.
Переезд с Кавказа в Питер. Поступление в Императорский университет. Дабы не числиться в гоголевских пародийных «кузьмичах» — майорах Ковалёвых — пришлось придумать себе (во сне) псевдоним. Да и пора была такая — псевдонимная. Слом веков. Фетовский «шлагбаум».
В предреволюционные годы считался одним из талантливейших молодых поэтов Серебряного века.
Самая первая в русской литературе повесть о геях, созданная двадцатиоднолетним отроду автором, пролежала в архивах сто лет, — перед тем как была напечатана. [Оформлена (наряду с др. литнаследием) секретарём и правопреемником Р. Ивнева — Н. П. Леонтьевым.]
Да, об однополых чувствах писалось и раньше. Косвенно касались «хитрой» темы Гоголь, Тургенев, Толстой. Михаил Кузмин создал роман «Крылья» в 1906-м — тоже об «этом». Но — в иносказательном ракурсе. Навроде уайльдовского «Дориана Грея». То есть «интересную» тему можно увидеть, но — при желании (или нежелании) можно и не заметить.
А вот чтобы изобразить психологический портрет персонажей, их внутренний мир: страдания-муки, раскаяние-покаяние — увы. В ивневской «Юности» (а речь о ней) отчётливо представлено желание вырваться из плена болезненных наклонностей.
Стоит напомнить, что в революционную эпоху — с «засыпанными песком» глазами, — невзирая на декадентские настроения юной богемной поросли, царствовали, в принципе, пуританские нравы. Вуали, длинные юбки, невозможность оголиться в Свете сверх допустимых пределов: руки-шея-плечи. (Ветер западной эмансипации добирался до России крайне долго. Впрочем, как с опозданием шла и клубная культура. Точнее даже, субкультура литературных сборищ-собраний-посиделок.)
И несмотря на опубликованные к тому времени купринскую «Яму», арцибашевский «Санин» и др. подобные произведения, второй роман Ивнева «Несчастный ангел» взорвал общество определённым образом. (Непредвзятая страстная история о 27-летней учительнице и 13-летнем мальчике.)
Критика — та и вовсе насупилась без меры: разнеся Ивнева «на части». За неуёмную литэквелебристику. Также за приверженность к бесшабашно-жёлтым футуристическим пиджакам: эксцентрические выходки-эскапады. Тем не менее отмечена тонкая, цепкая авторская наблюдательность. И настоящая художественная беллетристика. Подхваченная в дальнейшем «проказником»-Набоковым.
Цунами революционного «дыма фантасмагорий» и тумана «космической земли» без разбору смело́ все барские наряды-корсеты, напомаженный декаданс салонов. Заодно с книгами «не о том» Рюрика Ивнева. И — надолго.
Р. Ивнев горячо приветствует Октябрь. Приближен к первому наркому просвещения Луначарскому. Избирается председателем Всероссийского Союза поэтов.
С першим, или как тогда изрекали: «неразливным» приятелем-Есениным (вместе с Канегисером, убийцей Урицкого; Мережковским, Сологубом; принципиально непьющим олонецким гусляром Клюевым, оттянувшим Серёженьку у его наставника — патриота-«пейзаниста» Городецкого) участвует в поэтическом Ордене имажинистов. «Сорокоуст»-Мариенгоф, эгофутурист Шершеневич, «балалаечник»-Кусиков, мн. др. [Есенин шуточно нарёк Ивнева — «Птицей»: за чистые, простецко-песенные воззрения на жизнь.]
Краткий нэповский «рай», нередкая загранка, встречи-сабантуи с русской эмиграцией выливаются в знаменитую трилогию «Двадцатые годы» (или «Жизнь актрисы»): «Любовь без любви», «Открытый дом», «Герой романа». — Страсть, Судьба, поиски Счастья с заглавных букв — основные вехи сего произведения.
За ярко выверенными, чёткими беллетристическими фиоритурами-декорациями въяве просвечивает пышущий огнём неостановимый двигатель пылающей державы — просвечивает резко, будто «осенью в солнечный день» (проф. П. Сакулин). Что, в общем-то, по праву водружает трилогию не мене чем в один ряд с «Хождением по мукам» А. Толстого.
Борюсь пером, как танками танкист,
Как пушками боец-артиллерист,
Как волею страны Советский житель,
Я был в Берлине как простой турист,
Ты будешь в нём как воин-победитель. «Письмо на фронт»
В Великую Отечественную — военкор-журналист, штатный сотрудник газеты «Боец РККА».
После войны много переводит. Пишет несгибаемую советскую прозу. Патриотические стихи.
На улице толпа гудела,
Никто не знал: где явь, где сон.
Ночь петроградская чернела,
И ветер дул со всех сторон.
А у реки в Ксешинском доме
Уж не гремела речь вождя,
И с неба падали в истоме
Потоки снега и дождя.
Но стержневое, фундаментальное, конечно, — его мемуаристика. Также колоссальный труд всей жизни — «Богема». Вызывающая полемику до сих пор.
Мол, сделано некачественно, с художественной точки зрения — плохо. Взгляд как бы исподтишка, снизу-вверх. Дескать, Ивнев мнемонически не дотягивает до своих протагонистов: того же Маяковского, Хлебникова, Мандельштама, Бальмонта. Поэзия его — далека от жизни, полна разложенчества и смысловых пустот. Потусторонних фаустовских ламентаций — псевдофилософии. Грубо говоря — болтовни.
Будучи потомственным дворянином, глубоко религиозным человеком, он всем сердцем принял постулаты атеистической власти. Дыша таким же «ясным счастьем, как вся Советская земля». Откровенно осуждает некоторых коллег за левачество-попутничество. Но главное здесь не то.
Главное — показано, как в нестерпимых муках рождалась новая культура!
Ведь революцию каждый из очерченных им а́кторов понимал и принимал по-своему. Кто-то — от души искренне. А кто — лживо, несколько подбоченясь. Кособоко высматривая нюансы, — превращающие «горькую песню в тир»: — из-под буржуазно-гиппиусовского театрального лорнета.
Первостепенно то, что на авансцене даны живые мятущиеся люди. Заблуждающиеся, полнокровные, нестандартные: Блок, Анненский, Сологуб, Вяч. Иванов, Вересаев. Со всеми достоинствами-недостатками, привычками. Быт. Смрад. Блеск. «Красноречивый» норов. Дух времени: «Пронзая взглядом пласт столетий,// Я сам, как правнук дней Коммуны,// Давно в душе своей отметил,// Что дух бунтарства вечно юный».
Так писалась История…
Так писались голод-холод-разруха-бандитизм. Жулики-проныры-предатели. Певцы-глашатаи-герои. Гениальные предначертания:
Неподкупна мудрая природа,
Не сгорает дух живой в огне.
Юноша двухтысячного года,
Знаю я: ты вспомнишь обо мне.
«Воспоминания Рюрика Ивнева дарят нас таким теплом, такой сердечной атмосферой улетевших лет, что <…> я называю стиль его памяти о прошлом «драгоценной достоверностью». В этом названии сливаются зоркость памяти об эпохе, когда все они были молоды, и поэтическая дистанция, как в живописи, в перспективе восстанавливает жар прожитых дней. Именно это отличает его творчество от других литераторов, у которых больше отдаётся дань рассказу о событиях, чем атмосфере ушедшей эпохи, а именно она дорога нам теперь…» — сказала А. Цветаева: практически ровесница героя нашей заметки. (Прожившая почти 100 лет!) Пристально и с огромным любопытством следившая за линиями судьбы Ивнева. Лично встречавшая многих, коих обрисовывал последний.
В день ухода (19 февраля) он ставит точку в итоговом, финальном стихотворении на партитуре бытия. Не без иронии, кстати:
Из-под ног уплывает земля, —
Это плохо и хорошо.
Это значит, что мысленно я
От неё далеко отошёл.
Это значит, что сердцу в груди
Стало тесно, как в тёмном углу,
Это значит, что всё впереди,
Но уже на другом берегу.