Иногда приходится крепко сжимать зубы,
чтобы не завыть по-волчьи, протяжно, злобно…
Как хорошо, что тёмная, беспросветная ночь
сменяется светлым утром.
Н. Островский
*
«Слепец, лишённый зрения, общего всем людям, и вооружённый тем внутренним оком, которого не имеют люди», — изображал Гоголь Гомера, будто бы самого Николая Островского, гла́вы гоголевского «Тараса Бульбы» знавшего назубок с малолетства.
А вот как о нём отзывались близкие друзья.
«Это был очень подвижный, порывистый молодой человек, с пристальным, сосредоточенным, но оживлённым взглядом» (М. Карась). «Карие глаза его смотрели на мир сосредоточенно, с оттенком грусти, порой сурово. Чуть-чуть лукавая мальчишеская улыбка придавала облику неповторимое обаяние» (М. Пуринь). «Крупный выпуклый лоб. Правильные черты лица и приятная улыбка. Роста выше среднего, худощав. Говорил с лёгким украинским акцентом, остроумен, жизнерадостен» (И. Феденев). «Да, если взвешивать все наши необыкновенные подвиги, то придётся Островского не первое место поставить» (А. Серафимович).
…И если бы революция — Revolution! — по большому счёту, обошлась без Кольки Островского, шустрого, неугомонного смышлёного паренька. То сам пацан, пропитанный революцией насквозь издетства, обойтись без неё никак не мог. А родись он веком раньше — и то не беда! — тут же побежал бы записываться в отряд легионеров Гарибальди, любимого героя книжек, надыбанных у проезжавших через украинскую Шепетовку солдат-фронтовиков.
Шёл 1916-й год…
С 10 лет Николай столкнулся с тяжёлым, непосильным для подростка трудом. Помогал семье. Наглость, барское пьянство плюс издевательство царских жандармов с офицерами мало́й изведал-повидал сполна: в станционном буфете, «буфетным мальчиком», на побегушках да на подносе. Спасала библиотека, собранная с военных товарняков: Гоголь, Войнич, Жюль Верн, Беранже. Наизусть декламировал шевченковского «Кобзаря». Около двухсот всевозможных книг и журналов насчитывалось в его «вагонной» коллекции.
Однажды Колька заснул от усталости на работе, оставив открытыми кухонные краны. Произошёл «вселенский потоп». Хозяин избил, измочалил бедолагу до бессознания и безжалостно выбросил на улицу.
Отойдя от ушибов, затаив обидку, Коля уговорил старшего брата Митю отмстить негодяю. Выждав момент, они набросились на буфетчика и наваляли ему сполна: и за оскорбления, и за издевательства. За этой расправой мстителей случайно застал родственник обидчика — жандарм. Загребли в каталажку. Зачинщик отделался розгами. Митяй, по старшинству, парился неделю в холодном карцере.
*
Забегая вперёд, расскажу забавную историйку о семье брата Н. Островского — Дмитрия. Правда, с грустным концом.
В 1926 году, когда Николай с Раей только-только поженились в Новороссийске, в гости наведался Митяй с трёхлетней дочкой Зиночкой. Приезд родни отмечали широко. А больше всех радовалась и плясала маленькая Зина.
Как-то вечером все собрались у постели Николая, — вспоминает Р. Островская. Шутили, смеялись, пели. Неугомонная Зина устроилась на стуле, у мягкого изголовья дяди Коли. Чтобы малышка не скучала, дядько попросил её рассказать какое-нибудь стихотворение.
Она ответила:
— Ни. Я тильки можу зтанцюваты.
— Ну давай, раз так, — оживились гости.
Кроха вышла на середину комнаты, подбоченилась, запрыгала, перебирая ножками и звонко заливаясь по-украински. Народ весело похохатывал, подпевал и дружно аплодировал.
Исполнив танец, Зина подошла к дяде и, руки трубочкой, шепнула ему на ухо: «Дядю, хоч бы мени хто з дви копийки дав. Я же танцювала!»
Умилённый Николай вполне серьёзно обратился к присутствующим:
— Ну, любезные, Зиночка танцевала, а кто будет платить?
Девочке тут же дали пустяковую монетку. Зина хитро взглянула на неё и сказала, сердито притопнув туфелькой:
— Не хо́чу. Це миколаевьски.
Так потом дядя Коля и звал её — «Миколаевська».
Боготворивший племянницу дядько, конечно же, грезил видеть бойкую дивчину на сценических подмостках новой молодой России. Но судьба распорядилась иначе.
В Великую Отечественную Зина Островская добровольцем ушла на фронт. Погибла в феврале 1945-го. Немного не дожив до великой Победы. Посмертно награждена орденом Отечественной войны.
*
Год с лишним провёл Николай на железнодорожном перегоне прифронтовой Шепетовки. Там он добывал литературу, общался с военными, впитывая суровую окопную прозу — правду жизни.
Вдруг не выдержал — запрыгнул на паровозный тендер — и рванул разом на войну. Ушёл недалеко. На следующей же станции юного беглеца обнаружили и вернули в санитарном обратно. Но мечту о фронте было уже не унять и не отнять.
На дворе гремело эхо Октября 1917-го.
Сельский люд маялся, не зная, что происходит и кто за кого голосует. Кого избирать, за что? Всё ближе и ближе надвигались оккупационные войска белополяков, ввергая население в панику и ужас.
Колька, в свою очередь, не сомневался в выборе «правды жизни» ни секунды: большевики для него — чуть ли не родичи самого Джузеппе Гарибальди. Смело, без боязни развешивал большевистские листовки, поддерживал подпольщиков, чем мог. На грани жизни и смерти раздобыв себе с поля боя револьвер. Отчаянно выполнил первое задание: с огромным риском организовал угон паровоза по указу старших товарищей.
Началась Гражданская. Несмотря на чрезвычайную опасность, Колька работал связным меж подпольным ревкомом и партизанами. Доставал оружие, продукты, медикаменты. В 19-м году с огромной гордостью и энтузиазмом вступил в комсомол.
Родная Шепетовка тем временем переходила из рук в руки — то белым, то красным. Николай редко появлялся в хате: зачем подставлять домашних? А в 1920-м и вовсе убыл на фронт, по-взрослому, по-настоящему. Стукнуло ему тогда шестнадцать…
1923 г. Пограничный Берездов. Николай Островский, перенёсший тяжелейшее ранние в голову, — секретарь райячейки КСМУ (коммунистический союз молодёжи Украины) и комиссар батальона всеобуча. В составе огромного района более двадцати деревень, сёл и хуторов по Славутским непроходимым чащам. Через границу постоянно прорывались белые. Как писал позже друг и соратник Островского И. Богомолец, они жили и действовали тогда на военном положении: «Револьвер, граната, карабин всегда находились рядом».
Островский, во главе отряда комсомольцев, подкреплённых местными бойцами-чоновцами, без раздумий бросался на самые трудные и опасные задания по уничтожению банд, курсирующих через Россию в Польшу — и обратно. Поддерживаемых местным кулачеством. «С лошади — к письменному столу, от стола — на площадь, где маршируют обучаемые взводы молодняка; клуб, школа, два-три заседания, а ночь — лошадь, маузер у бедра и резкое: «Стой, кто идёт?», стук колёс убегающей подводы с закордонным товаром — из этого складывались дни и многие ночи военкомбата» («Как закалялась сталь»).
Впоследствии, в своём главном романе, Островский тонко, «правильно» уловил отчётливую грань тех беспокойных лет — меж неуничтоженным до конца зажиточным крестьянством, пополняющим петлюровцев, и нарождающейся мощью комсомольско-молодёжного движения. Овеянного революционными песнями «Смело, товарищи, в ногу», «Слезами залит мир безбрежный», «Красное знамя». «Это сама жизнь поёт!» — восклицал Николай, слушая и восхищаясь патриотическими мелодиями. Ну как, скажите, убедить на пальцах да на словах работягу-крестьянина в том, что колхозы-коммуны — не просто хорошо; в них — блестящее будущее страны и мира!
«Что это за человек, — удивлялись селяне: — Говорит, что бога нет, надо закрывать церкви. Недобрая людина!» — «А мы любили его как родного, жалели, — отвечали другие: — Был он нездоров уже тогда, особенно мучился ногами: они распухли и не сгибались в коленях. И вообще он был бледный, худой. Да оно и понятно: спал он мало, ел когда попало, часто раз в сутки». — «Откуда у него, такого молодого, и такое знание жизни?» — по праву вопрошали третьи.
В один неудачный день комбата чуть не растерзала возбуждённая толпа на базаре, когда он попытался задержать старика, кричавшего во всю глотку о всеобщем уничтожении антихристова отродья — большевиков: «Конечно, я ещё был молод и глуп — полез в одиночку на полсотни свирепых баб. И признаюсь, жутковато было, когда они, как ведьмы, вцепились в меня…»
Тогда же стал сочинять заметки в местную газету, набивать руку. Комсомол, военное дело, профсоюзные дрязги, беды батрачества, антирелигиозная пропаганда, происки кулачества, неграмотность, организация ликбезов: темы статей.
1924 г. Вступление в РКП(б). Исполнение детской мечты. Островскому всего двадцать. Но он — сформировавшийся партийный деятель, думающий только о революционном наследии.
Здоровье… Да, ранение сказывалось: даже ходить ему неимоверно тяжко. Но недуг не помешал Островскому участвовать в создании детского дома в Изяславе, организации молодёжных воскресников, восстановлении разрушенных предприятий. А также быть страстным, убедительным оратором. «…этот юноша (…) уже давно заглянул в самую глубину жизни. Это был стойкий боец, коммунист, знающий, куда идти и за что бороться» (А. Давыдова). А ещё Николай Алексеевич — пылкий почитатель и слушатель украинских народных песен, добавлю от себя. На фронте с гармонью не расставался: «Хорошо в бой с песней идти!». «Дывлюсь я на небо», «Як умру, так поховайте» — обожаемые песни.
1925 г. Начало бесконечного лечения, длившегося с переменным успехом до последних дней. Харьков, Евпатория, Славянский курорт, Новороссийск. Операции, операции… Неизменные костыли. Применялись и новейшие по тем временам методы, но… «Я теперь сам не могу даже волос причесать, не говоря уже о том, что это тяжело. Теперь горит воспалённое правое бедро, и уже чувствую, что двинуть его в сторону не могу. …Полное окостенение. …слежу и вижу, как по частям расхищается болезнью моя последняя надежда как-нибудь двигаться», — делился он переживанием с другом-доктором.
К тому же накатывала слепота. «…в шахматы сразиться больше не смогу — глаза подвели».
1927 г. «Собираюсь писать «историческо-лирическо-героическую» повесть, а если отбросить шутку, то всерьёз хочу писать, не знаю, что только будет», — эти слова Островского своему приятелю П. Новикову стали началом великой задумки о будущем романе о судьбах страны и революции… И любви.
Замысел растянулся на долгие годы. Создание книги явилось одноимённым подвигом, изображающимся Островским на страницах романа. Болезнь прогрессировала. Островский держится и бодрится изо всех сил: «Два раза костлявая старуха смерть хватала меня за горло, но я не имел права теперь умереть и, прометавшись в общем 47 отвратительных дней, опять оживаю…».
1932 г. В двух словах дам обрисовку литературного процесса тех лет.
Завяла пора бурного расцвета «групповой чересполосицы» и творческих ассоциаций нэповских 20-х. Апрельское постановление ЦК партии разом покончило с РАППом и многочисленными попутническими пристройками и прослойками, объявив о создании единого Союза совписателей и о единственном методе письма: соцреализме. Литературный мир притих в тягостном ожидании-ощущении неотвратимого террора.
Журналы-толстяки особо друг от друга не отличались. Марксистско-интеллигентская «Красная новь» — от фабрично-заводского «Октября» с ильенковской «Ведущей осью». Многотиражный прозаический «Новый мир» с «Поднятой целиной», Бабелем, Лидиным — от ленинградской «Звезды» со вполне автономным авторским активом; или от «Знамени» с его дискуссиями о военных писателях: Вишневском, Соболеве, Лавренёве. Все они полемизировали, в принципе, на одну тематику — ежечасно, всемерно и безмерно повышать и так постоянно растущий пролетарский дух народа.
Имена, явки? Извольте, они известны: «Тихонов, Сельвинский, Пастренак». Сказавший эту знаменитую фразу Багрицкий. Ещё Луговской. Коримый «из-за угла» Антокольский. Нещадно костеримый собратьями по перу Заболоцкий. Развёртывались «безопасные» и от того крайне вдохновенные дебаты вокруг Шолохова, Леонова, Панфёрова, Эренбурга, Шагинян и Олеши.
Единственно, «Молодая гвардия», выражавшая настрой и мысли коммунистической молодёжи СССР, давала себе некую волю, вольность, представляя на суд читателей довольно-таки независимую, в то же время авторитетную позицию молодогвардейцев, прошедших революцию, войну. За плечами которых немалый жизненный опыт и вполне себе «нужная» идейность. Публикуя абсолютно новые, незнакомые доселе имена: Безыменский, Светлов, Жаров, Смеляков, Уткин, всеми дружески ругаемый. Также Будковский, Завьялов, Богданов, Г. Грин и Б. Левин.
«Молодая гвардия» растила авторов, пришедших в литературу от станка и винтовки. Видела в них летописцев боевой комсомольской славы.
Так, среди молодняка нашёл своё место, первоначальную литературную прописку и Николай Островский. Неопытный, неискушённый, с недостаточно богатой языковой культурой, — но страстный, открытый, честный. Очень по-советски правильный.
1934 г. Долгожданная книга, после всех издательских, редакционных перипетий победоносно шествует по стране: «Сколько она уже прошла мытарств…». Переводится на разные языки: английский, чешский, японский, болгарский (подпольно). И главное — на украинский! — в изд-ве «Молодой большевик»: «Як гартувалася сталь». Что особенно радует автора.
Первое, второе издание. Третье, стотысячным тиражом… (Общий тираж перевалил далеко за миллион.)
Он даже стал отдавать долги, каковых друзья, вне сомнения, никогда не требовали: «…прошу подтвердить получение. Затем я прошу проследить за тем, чтобы эти деньги не были мне возвращены под каким-либо видом или предлогом. Посланные деньги лишь небольшая часть того, что я должен, я уже не говорю о нематериальном долге… Самые тяжёлые для меня годы, когда разгромленное здоровье сделало меня инвалидом, я был оторван от работы и борьбы и жил со своей матушкой на тридцать три рубля своей пенсии. Петрусь, мой преданный друг, не раз слал мне свои последние деньги…» (Из письма супруге П. Новикова.) Правда, деньги Островскому из вышеупомянутого перевода всё равно вернули — с благовидным поводом, от «какого-то треста», за повесть.
В 34-м связисты устанавливают на сочинской квартире телефон. ЦК присылает пишущую машинку «Mercedes», дарит патефон с пластинками Барсова, Лемешева. Его именем называют газетный техникум в Харькове. Правительство Украины строит Островскому дом в Сочи. Социальный наркомат увеличивает пенсию: «Теперь никому не дам жить спокойно, — шутит он, замышляя новый роман, — …крайком прислал мне великолепный радиоприёмник. Вся Европа у меня в комнате!»
Потоком идут посетители, гости, знаменитости (Чкалов, Беляков), киносценаристы. Островского вновь зачисляют в политуправление РККА, выдают удостоверение военного: «Это очень меня обрадовало, ещё раз доказывает, что при случае я могу быть полезен, — и далее гордо: — Если бойца приласкала страна за его упорство и настойчивость, если к его груди, там, где стучит сердце, приколот орден Ленина (в 1935, — авт.), то счастье его безмерно!».
Доктора поражались непомерной выносливости пациента. «Мне надо спешить, — замечал Островский, — какая-нибудь случайность может оборвать жизнь, и я не выполню намеченного мною плана».
Вместо того чтобы отдохнуть и прекратить работу, он уверенно и дерзко увеличивал нагрузку — творил, надиктовывал ночами напролёт. Точно знал: отдых, ничегонеделание — смерть. На белом свете несдающегося бойца держит лишь упоение работой, полным в неё погружением. Ведь боль, ломавшая тело, была физически невыносима: «Если мои секретари еле поспевают записывать под мою диктовку и машинки стучат, как пулемёт, значит, болезнь наступает на меня». — Невозможно представить, чего стоили подобные слова человеку, истово любящего жизнь, борьбу, движение, скорость, полёт и свист «сабли острой». В сердце которого никогда не затухало «динамо молодости и огня».
…Но беспощадная природа не оставляла Островскому никаких иллюзий, заставляя держать под подушкой наградной револьвер — напоминанием о боевой «полноценной» юности.
— Ты, мама, не горюй, если тебе напишут, что моё здоровье плохо, — сообщает он матери перед последней столичной поездкой. — Я ещё не скоро сдамся.
— Мне очень не хочется, чтобы ты ехал в Москву, Колюська, дитятко. Я за тебя боюсь, — взволнованно ответила Ольга Осиповна.
Мать не обманешь…
— Я должен ещё раз поехать в Москву, закончить «Рождённые бурей». Мне так много нужно сделать.
По приезде Коля сразу же набирает номер сочинского дома:
— Это ты, мама?
— Я, — с дрожью в голосе сказала мать.
— Здравствуй, милая моя мамуся! Родная, как твоё здоровье? — Не скрыть напряжения, с которым давались ему эти фразы, слова.
— Лучше, — ответила она, еле сдерживая слёзы.
— Не скучаешь? Пиши чаще. Я очень занят, но скоро освобожусь. Как я рад, что слышу твой голос, милая моя. Не грусти, родная. Даю тебе честное слово, что я никого в жизни так не любил, как тебя. Помни это и верь.
Телефонный звонок был 12 декабря 1936 года.
22-го числа Николай Алексеевич Островский умер.
«Если бы в основу моего существования не был заложен так прочно закон борьбы до последней возможности, то я давно бы себя расстрелял…» Н. Островский