В этом театральном сезоне в моде небрежный винтаж: постановщики перелистывают страницы советской классики, обнаруживая их современность и своевременность. Небрежность же проявляется в невнимательности к коллегам по цеху и, как следствие, зрителям, вот и выходит, что в одной только Москве «Старомодная комедия» Алексея Арбузова звучит как минимум с четырех сцен, не считая заявленной, но отмененной премьеры в МХТ им. А.П.Чехова с участием изгнанных из театра Дмитрия Назарова и Ольги Васильевой. То ли по-модному старая, то ли по-старому модная, но нынешняя премьера в Театре Моссовета стоит (хотя и не очень уверенно) особняком. На основной сцене обжигают дерзостью арбузовские «Жестокие игры» Евгения Марчелли, а на сцене «Под крышей» призвана согреть души зрителей постановка о «золотой осени» двух одиноких сердец. Может быть, из-за того, что сердца эти в исполнении Ирины Климовой и Владимира Майзингера бьются не в такт пьесе, настроению дня сегодняшнего и театральной ситуации, они и не способны заставить замереть сердца публики. Впрочем, акцент в спектакле сделан на «модность» (что подчеркнуто в названии). И этому внешнему посылу спектакль верен вполне: и актеры, и сцена здесь одеты по моде благодаря художникам Вите Севрюковой и Маше Рыбасовой. Эта «ставка» подкреплена текстом пьесы, в которой героиня переживала, что некоторые из ее нарядов останутся ненадеванными... Вот и в спектакле главным оказалось – «чтобы костюмчик сидел»…
Режиссерское решение Владимира Скворцова оказалось столь же оригинальным, как его псевдоним – Скворцов. Режиссер не поставил, а «подставил» пьесу, разместив в ее основании облезлый и выцветший пирс (таков элемент сценографии) выдуманного и претенциозного псевдожанра «мистической комедии-притчи». Идеально выверенную и проверенную временем историю о двоих, обветренных эпохой, войной, потерями, драмами и разочарованиями, режиссер «визуально» насытил тем, что отторгается и сюжетом, и публикой. Речь о кипятковых, остывающих на глазах, ассоциациях с призраками старой Риги, смертью в капюшоне, прогуливающейся рядом с героями, персонажами «без лица» (вторящими безликости действа) и троице юных (они так и пропечатаны в программке как «молодежь»), которым доверено создать лобовой контраст между веком нынешним и минувшим, весной и осенью жизни, предвкушением счастья и опытом страдания… «Племя младое, незнакомое» беззаботно прыгает по лужам, а двое не столь пожилых, сколь поживших ютятся под зонтом – глубина метафоры сродни глубине последствий дождя на асфальте…
Сценические приписки и почерпнутые интонации и акценты из любимых публикой фильмов (по сути, телеспектаклей) с участием Лидии Сухаревской и Бориса Тенина, Алисы Фрейндлих и Игоря Владимирова здесь вызывают чувство неловкости, ведь и дуэт Климовой-Майзингера имел все шансы состояться, если бы не «сыростные» режиссерские придумки. История, конечно, разворачивается у моря, под шум волн и крики чаек, но только климат пьесы ветреный, как и ее место действия – Рига. Ветры истории, памяти, чувств вихрево набрасываются на персонажей пьесы. В спектакле же – несмотря на все циркачества, переодевания, танцы и присутствие «молодежи» – как раз и не хватило свежего ветра. Здесь царит полный штиль.
Тональность, как и жанр пьесы, «снижены». Здесь звучит упоминание о концерте в Домском соборе, а эпиграфом к спектаклю служат бардовские строки Александра Дольского: «С тобою быть – вот жизни цель, но одиночество прекрасней». Служат дурную службу. Пьеса опровергает «пристяжной» эпиграф, как и образ главной героини – в спектакле нарочито кривляющейся, показной, «клочковатой» – диссонирует с тем, что звучит из ее уст. Тем обиднее наблюдать, в каком невыгодном свете (и речь не о работе осветителей) предстает Ирина Климова, органичная и убедительная в других своих театральных (избавленных от навязанной театральности) работах. Изучая в антракте программку, поймав волну арбузовской горчащей иронии, подмечаешь, что в ней «создатели спектакля» с режиссером во главе, отделены от команды, обозначенной как «над спектаклем работали». И в этом убеждаешься, подмечая явные творческие недоработки концепции, которую, используя слова из пьесы, можно было бы определить как «не разбери-поймешь». Здесь призрачной (но при этом невзрачной) в прямом и переносном смысле оказывается то юность, то старость, персонажи то нарочито не видят друг друга, то взаимодействуют «как ни в чем не бывало», ведомые Луной. Вот и песня о луне из репертуара джаз-оркестра Александра Варламова 1938 года проходит через весь спектакль, в котором степенный персонаж Владимира Майзингера с удовольствием делится воспоминаниями о том, как в былые времена он танцевал шимми и чарльстон, что не помешало ему впоследствии осудить и заклеймить их «растленными», перейдя на патриотичные лезгинку и камаринского... Пьеса Арбузова оказывается идущей в ногу со временем – прошедшим и настоящим, и любопытно подмечать, как прожитое прорастает в дне сегодняшнем.
Над сценой висит раскрытый зонт, и людям с предрассудками вспоминается примета, – это к беде. Опаленность горем звучит в тексте, но пробалтывается в спектакле, хотя эти мысли и слова Арбузова оказываются пророческими и пронзительными. Героиня Климовой вспоминает своего погибшего на войне сына, который «был очень патриотично воспитан. Необычайно любил родину», а герой Майзингера – павшую на войне жену, майора медслужбы («Хирургия – дело военное»). Здесь задаются вопросом, который никогда не будет вычеркнут из людских страхов и тревог: «И вы все-таки думаете это повторится?», отвечая: «Надо жить так, чтобы не повторилось». Жаль, что эти слова проговариваются, блекнут и теряются в спектакле. Может быть, поэтому смех в зале так искренне раздается именно на реплике о том, что цирк – «это ведь не театр — тут зритель наверняка знает, что вечером получит удовольствие»…
Лозунг «Жизнь прекрасна!» вколачивается в зрительный зал, и персонажи оценивающе оглядывают его, планируя объявить «отстрел невеселых». За сценой при этом раздается упрямое тиканье часов, отсылающее к прошлогодней премьере театра – «Соло для часов с боем». Напоминание о времени, которое уходит и которое возвращается – если и есть ценность в этой очередной московской премьере, то заключается она именно в этом нехитром открытии. Пусть «СтароМодная комедия», выглядит как ретроградная (как Меркурий), но, как кричат со сцены наперекор всем невзгодам и стереотипам, – «Пусть!»
