Москва, в которой выцветшее небо придавливает макушки рублёвских сосен. Москва, в которой холодно и постоянно валит снег. В которой без флеш-рояля на руках собственная уязвимость не только ощущается, но и легко считывается другими.
В Москве, которую мы видим, всё так же зыбко, как и в жизнях тех, кто в ней живёт. Здесь люди носят маски, чтобы было не так страшно и не так больно. У каждого свои тайны и свои причины, иной раз настолько примитивные и простые, что хочется рвать на себе волосы. Ещё Симона Вейль писала: «Выдуманное зло романтично, разнообразно. Реальное зло — мрачно, монотонно, пустынно, скучно…». Деньги, власть, уязвлённая гордость, грехи прошлого, скрытые за семью печатями. Вот и все причины, вот и всё зло. Обыденно, потому и правдиво.
Здесь дети, которые хотят побыстрее вырасти, и взрослые, которые пытаются им в этом помешать. Здесь каждый знает, как будет лучше другому, и никто не знает, как будет лучше ему самому.
Здесь люди потерялись, запутались, заигрались. Забыли о том, насколько всё шатко, насколько всё из песка и тумана. Кажется, об этом помнит лишь Вадим в исполнении Филиппа Янковского да… Да и, пожалуй, всё. Остальные либо умываются кровью, либо наоборот — смывают — пытаются смыть — эту кровь со своих рук.
А кто-то — как, например, Виталик (актёр Дмитрий Чеботарёв) — растворяется в чужой жизни, словно он не человек даже, а порошкообразное средство от простуды. Тем же самым занимается мать Саши в конце второго сезона, когда вместо того, чтобы налаживать отношения с собственным ребёнком, пытается починить жизнь чужого. Но, в отличие от неё, Виталик растворяется в чужой жизни не просто так, а как будто по велению сердца. А сердце у него точно есть, и точно — большое, мягкое, понимающее и принимающее. На фоне других он как бы не от мира сего. Какой-то другой, живущий в своём коконе, которого другие то ли не понимают, то ли даже не пытаются понять. Скорее, всё-таки, второе. Виталик ведь или не воспринимается ими никак, или воспринимается как функция, как подушка безопасности, как запасной аэродром. У него можно спрятать деньги, ребёнка, а ещё он не устроит лишних проблем и не пойдёт в полицию, если ему разобьют лицо. Иногда кажется, что таким людям не хватает характера, а иногда — что на таких людях и держится весь мир.
«Порой жизнь корчится в издёвке, и люди, которые никогда не должны были встретиться, почему-то встречаются» — так я писала в рецензии на артхаусный фильм Ангелины Никоновой «Портрет в сумерках». В «Контейнере» происходит то же самое — люди, которые не должны даже знать друг друга, живут в одном доме, просыпаются в одной постели, пьют кофе за одним столиком. И становится совсем сложно, когда пытаешься понять, почему же всё рассыпалось, развалилось, разбилось вдребезги — то ли эти случайные встречи стали причиной катастрофы, то ли катастрофа, которая назревала уже давно и которую никто не хотел замечать, и стала причиной этих встреч.
«Контейнер» — напоминание о том, что жизнь — это нечто большее, чем просто чёрное и просто белое. И люди тоже нечто большее, чем просто одноликое прилагательное, наспех нацарапанное на жёлтом стикере и приклеенное на их спины: в строгих костюмах — дорогих и попроще, в шёлковых неглиже, атласных платьях и total-black-аутфитах.
Второй сезон как бы разрешает подойти к некоторым персонажам поближе. Именно поближе. Но не совсем впритык: нас заставляют держать дистанцию, как будто подсказывая — чем ближе вы стоите, тем меньше вы видите. И если в первом сезоне некоторых персонажей вполне осознанно делали фоном, во втором — им разрешили быть.
Например, Ева в исполнении Лизы Шакиры, в которую многие, в том числе и я, влюбились ещё в первом сезоне.
В самых первых эпизодах мы видим как будто не Еву, а её мутную и размытую тень, которая живёт жизнью брошенной дочери и вину перед которой пытаются искупить пачками пятитысячных купюр. И, вроде бы, тотальный контроль не такой уж и тотальный. Иначе бы, наверное, не было фотографий, на которых Ева что-то употребляет, то ли участвует вот прямо в настоящей лесби-оргии, то ли просто ласкает подруг. Кстати, наркотики — это плохо, не круто и очень разрушительно. И для тех, кто их употребляет, и для тех, кто оказывается рядом с ними. Не пробуйте и держитесь от них подальше.
Ева проходит трансформации, какие-то внутренние и какие-то очень свои. И Лиза Шакира помогает ей в этом так сильно и настолько хорошо, что нам хочется не просто наблюдать за ней, а становиться ею.
В первом сезоне, когда Еву приняли с подкинутым весом прямо в аэропорту, Дмитрий (актёр Сергей Годин) говорит ей: «…я вижу перед собой взрослого человека». Но на самом деле перед нам маленькая девочка, которой страшно, обидно и больно, но которая никогда не расскажет нам об этом. Взрослым человеком Ева станет как раз во втором сезоне. Второй сезон — её трансформация и её эксперимент.
И на эту трансформацию влиять будет почти всё — и арест отца, и активы, которые он перепишет на неё, и необходимость присматривать за Аней, которой любой контроль уже поперёк горла, и Дмитрий, встречи с которым, по сути, вообще не должно было быть. Но жизнь иногда корчится в издёвке. Помните, да?
Мой преподаватель по сценарному мастерству говорила, что в начале любой истории герой уже прошёл определённый путь, о котором сценарист должен чётко и много знать. То есть больше, чем зритель. И кажется, что сценаристы «Контейнера» действительно знают о своих персонажах что-то, чего не знаем мы. Особенно хорошо это заметно на примерах Евы и Дмитрия. Кажется, что эти два персонажа удались больше всего — да простит меня Вадим в исполнении Филиппа Янковского и Марина, над стервозностью и подлостью которой трудилась Маруся Фомина.
Или лучше сказать, что Ева и Дмитрий удались больше всего из второстепенных героев? Но называть их второстепенными совсем не хочется. Тем более при такой бешеной харизме и дуэта, и каждого актёра в отдельности. Да и, чего уж греха таить, каждого персонажа тоже.
Поначалу Дмитрий кажется понятным и совсем не сложносочинённым. Носит хорошие костюмы, ездит на хорошей машине, занимается вот только не совсем хорошими делами, но это, как он сам потом объясняет, всего-навсего издержки профессии.
— А за то, что было, прости. Сама понимаешь, работа такая.
И говорит, вроде, вполне складно и даже искренне. И проникаешься, и начинаешь верить. Эмоции зрителя озвучивает Ева:
— Только жучки не ставь, пока меня нет. Ты мне человеком больше нравишься.
А потом большое начальство вызывает его на разговор и даёт ему шанс реабилитироваться. И вот мы снова видим привычного Дмитрия. Переодевшегося, чистого, опрятного и свежего. С неизменной самодовольной то ли улыбкой, то ли больше ухмылкой. С букетом цветов и дипломатом, в котором наверняка какие-то очень важные бумаги. Такие же важные, как и он сам.
Сытый довольный кот. Точно также он выглядел, разговаривая с Вадимом в автозаке и в СИЗО. Эгоцентризм, цинизм и щепотка нарциссизма. Говорит так, будто он Ганс Ланда из «Бесславных ублюдков», даже движения чем-то перекликаются. Выходит, тут не щепотка нарциссизма, а целых три-четыре столовых ложки.
А потом мы снова видим другого Дмитрия. Больше даже Диму.
Во всяком случае, почти во всех взаимодействиях с Евой он и правда другой. И понять, игра это или не игра — не то что сложно, скорее, вообще невозможно. Мы знаем, что ему дают поручение обрабатывать дочку. И теперь вроде понятно, почему он постоянно кружится вокруг Евы, приходит к ней домой, спит с ней, развлекает её в закрытом от детишек парке. Но делает он всё это как-то слишком натурально. Так, что даже начинаешь ему верить и клюёшь на его удочку. А вот Ева не клюёт. И терпит его присутствие, потому что знает или чувствует, что так надо. Поэтому первое, что она делает, когда просыпается — пылесосит диван и меняет постельное бельё. И каждый раз, встречаясь с ним, спрашивает:
— Чё те надо?
И этот вопрос — отрезвляющая пощёчина в первую очередь нам, зрителям. А дальше — всё по-новой. До очередного вопроса-пощёчины.
В «Контейнере» каждый на своём месте. Сергей Годин — в том числе. И чем больше смотришь, тем больше кажется, что роль написана как раз под него, что его персонаж вообще-то не читается как открытая книга. И в доказательство тому — диаметрально-противоположные мнения зрителей о том, куда он всё-таки идёт в конце восьмой серии.
Вот московская улочка, вот снова валит крупный снег — кажется, зима в этом городе не кончится никогда, вот Дмитрий с пистолетом в кобуре, вот кадр с Мариной, на которую пистолет направляют. Вроде логично. И будь персонаж Година и правда таким понятным, мнений, что шёл он не к Марине, а к Еве, которая теперь знает слишком много и владеет тем, что надо отдать — этих мнений просто бы не было.
А ведь поначалу одинаково верится и в то, что Дмитрий идёт убивать Еву, и в то, что именно он в чёрных перчатках и направляет на Марину пистолет. Но почти сразу все предположения разбиваются на мелкие осколки. И приходит осознание, что про Дмитрия мы особо-то ничего и не знаем. Ну, кроме, конечно, его увлечения БДСМ.
Скорее всего, к своей должности он шёл долго и по головам, добивался всего по́том и кровью. И не факт, что только своей. Делать всё, что скажут. Лишь бы не услышать: «Удостоверение на стол, оружие сдал, и чтобы я тебя больше не видел». Пойдёт ли такой человек против системы, даже если та временно расслабит тиски?
А ещё верится, что с пистолетом к Марине могла прийти и Ева. Похожее ведь уже было. Только вместо пистолета был хлыст, а Ева была на эмоциях и буквально сгорала от ненависти. Так что персонаж Лизы Шакиры вроде бы и может решиться на убийство. Ну, раз сильные мира сего не могут.
А сильные мира сего, надо понимать, могут перестать быть таковыми. Один звонок, один поворот дверной ручки в кабинете, один переданный конверт с компроматом. И тот, кто был всем — тот станет никем.
— Былого влияния у него уже нет.
Говорит друг и сосед Вадима. Вот так. Вчера было, а сегодня — уже нет. И даже Саша теперь откровенно ему хамит, повышает голос и ставит ультиматумы. А ещё угрожает. Но ей это, наверное, простить можно. Усталость и агрессия, которые она во время пребывания на Рублёвке давила и запихивала как можно глубже, неожиданно прорываются мощным потоком. И Виталик, который во втором сезоне наконец-то выходит за пределы своей квартиры, постоянно попадает под горячую руку и становится объектом упрёков. Так же, как и Вадим.
Вадим здесь, пожалуй, почти единственный, кто сохраняет самообладание, ведёт себя сдержанно и невозмутимо вне зависимости от динамично меняющихся локаций. Он одинаково спокоен и когда просит Виталика и Сашу остаться с ребёнком, и когда встречается на крыше с Мариной, и когда Чернов откровенно провоцирует его, говоря, что он совсем не против лишний раз пересечься с его дочкой:
— Так, чисто для галочки.
Кажется, что после такого было бы вполне нормально если не дать в морду, то хотя бы схватить его за лацканы пиджака. Но Вадим просто долго смотрит, а затем говорит:
— Спасибо.
И Дмитрию не остаётся ничего больше, кроме как уйти. Быстро и в этот раз — без фирменной ухмылки.
— У него разное было.
Примерно так говорит Марина. И ей веришь. Веришь, что у такого человека, как Вадим, в жизни могло происходить разное. Может даже, он и стал таким, потому что то самое разное происходило.
Ровный голос, спокойный взгляд, руки «домиком», чёрная водолазка. Кажется, от него должно пахнуть мускатным орехом, пачули и ромом. Кажется, с его парфюмом как-то должны быть связаны слова «янтарный» и «древесина». Кажется, что так должна выглядеть уверенность, если её персонифицировать.
Филипп Янковский создаёт персонажа, который безупречно вписывается в этот рублёвский антураж, в мир большой власти, больших денег и не менее больших рисков. В этом мире своя пищевая цепочка и свой естественный отбор. И в этом мире персонаж Янковского как-то балансирует, как-то сохраняет принципы и главное — самого себя.
Клыкастая Москва, обеды, за которыми продаётся свобода и покупается жизнь, циничные и истеричные жёны олигархов, подчищающие следы своего эскортного прошлого и трясущиеся над каждым постом в «помойных telegram-каналах».
Наблюдая за Мариной, хочется ежеминутно задавать только один вопрос — где? Где её «Портрет Дориана Грея»? Червивый, покрытый гнойными волдырями грехов и порочных тайн. И чем больше узнаёшь про Марину, тем меньше она кажется обычной рублёвской стервой.
Обычная рублёвская стерва — это Кира, которая попивает винишко, делит людей на прислугу и бомонд, шопится в ЦУМе, не лезет в дела своего высокопоставленного мужа и иногда напоминает подруге о том, что действовать надо пожёстче и порешительнее.
Но одно дело — говорить, и совсем другое — делать. А Марина, в отличие от Киры, делает. И делает много и часто. Сплавляет в психушку лучшую подругу, выходит замуж за её мужа, а потом толкает его с крыши. Пытается убить ещё не рождённого ребёнка и насмерть забивает лошадь. Спит с мужем подруги. Киры, кстати. Той самой, которая вытаскивает её на шопинг и советует действовать порешительнее. Ну, вот Марина и действует.
Подступить к персонажам на шажок ближе помогает и цветовая палитра. Мы существуем сразу в нескольких сюжетных линиях, которые вроде и самостоятельные, а вроде и крепко переплетены друг с другом. И каждая из этих линий выкрашена в свой цвет. «Цвет перестали считать аттракционом и начали относиться к нему как к важной части эстетики фильма», — пишет киновед Всеволод Коршунов в статье для Кинопоиска.
Почти все герои существуют внутри тихоокеанского синего, платинового, угольного и хаки цветов. Поверхность фильма — бильярдное сукно. Все цвета амбивалентны и отражают внутренние и внешние конфликты и противоречия персонажей.
Помещения тонут в полумраках. Безжизненные комнаты для допросов на контрасте с красными неонами ночных клубов. Торшеры и настольные лампы, которые светят точечным, словно вырезанным чётко по контуру светом оттенка урожайной осени или тыквенного пюре.
Освещение слабое. И почти всегда — искусственное. И никто из персонажей даже не пытается впустить в пространство побольше света.
Белый — противоречивый и сложный цвет, и оттенки его воспринимаются по разному в зависимости от контекста. «Белый — начало всех возможностей и в то же время бегство от их последствий». Дымчато-белый московский день, льющийся в комнаты, наполненные тяжёлой темнотой — это те самые последствия, от которых каждый прячется в мрачных углах квартир, обставленных либо дорого и со вкусом, либо как придётся.
Синий здесь тоже разный. В автозаке — это холодное смирение Вадима, в помещениях СИЗО — тотальная изоляция, теснота и тупое ожидание. В больнице, где после передозировки лежит Настя — одиночество. В больнице, где лежит Саша — тревога, путаница, душевный раздрай.
Дима часто появляется на фоне тусклых оранжевых ламп — оттенки перезревшей хурмы, забродившего абрикосового варенья, выдохшегося крафтового пива. Душно, жарко, одиноко, под ногами — трясина.
Встреча Вадима и Марины на крыше — пепел, бетон, сумерки, кучерявый пар. Приближающаяся катастрофа, пульсация в висках, дыхание, которое сначала тихое и ровное, а потом — внезапно — затруднённое и сбивчивое.
Мы оказываемся запертыми вместе с персонажами. Запертыми в мрачных помещениях, в холодной и незнакомой Москве, где из цвета — тонированные панорамные окна бизнес-центров да красно-синие мигалки полицейских машин.
Мы заперты в молчаливых загородных домах и неподвижных квартирах элитных жилых комплексов. Мы в помещениях, которые кажутся нам фоном, но которые знают о нас больше, чем мы сами. Мы в клубах и барах, которые прямолинейно подчёркивают наше одиночество. Мы в комфортабельных мерседесах — сумели отгородиться от внешнего шума, но не смогли справиться с донимающими помехами в собственной голове.
Мы, как и хотели, оказались если не в роскоши, то в сытом комфорте уж точно. Так почему теперь он кажется нам удушающим, колючим, тесным и каким-то… «не таким»?