Их не принимает родина, а они — как будто в отместку — не видят в ней возможностей и рвутся в Москву. Они раскидывают вес по дворам своего детства и мечтают о квартире на Садовом кольце. И чтобы квартира эта обязательно была с большими окнами, и обязательно — в пол.
Они работают на местного Аль Капоне и перебрасывают товар из города в город. Они встречаются с большими боссами и мелкими сошками в автомастерских на отшибах — чтобы порешать вопросы и обозначить тех, кто будет отвечать за косяки.
Они носят гангстерские косухи, ездят на номерах 777 и выглядят так, будто живут в «Криминальном чтиве», наложенном на монтаже поверх «Бригады».
Они — пацаны из провинции. И пока они живут в Чикаго через «е», их родители живут в Чегаринске — небольшом шахтёрском городке посреди суровой, но живописной Сибири, в которой много работают и мало мечтают.
В жизнях их родителей нет тарантиновских диалогов, тарантиновской крови и тарантиновских перестрелок. Это всё у их детей. У них же — автобус до горного комбината, общая раздевалка с общим душем, оранжевая каска и начальник в костюме. А ещё некоторые сбережения, которые они настойчиво пытаются вложить в ипотеку для своих детей. Им-то эти накопления уже не нужны, потому что «ничего, кроме вас, дети» у них не осталось.
— … надо решить, как дальше жить. Квартиру в ипотеку взять. Или домик.
Но детям не нужна ни квартира, ни домик. У детей своя жизнь, свои правила и свой реальный Чикаго — с погонями, оружием и кастелламмарскими войнами. А ещё, как, например, у Никиты — с билетами в Москву и мечтами об альбомах, контрактах и турах.
Но мать и будущий тесть этого не понимают. Машут только рукой, мол, ладно, будь что будет, даём вам год, но не больше. И понять их, наверное, можно. Свысока прожитых лет — мы ведь все слышали эту фразу, да? — особенно заметно и видно, что жизнь не стоит на месте. Да и вообще — стремительно утекает сквозь пальцы. И зачем тратить её на поиски места под солнцем, если и место, и солнце есть и здесь — в простом и понятном Чегаринске?
Но в простом и понятном Чегаринске музыка Никиты не нужна. Да и сам он, вроде как, тоже никому здесь не нужен.
— Чё, не принимает тебя родина?
— А что если моя родина — быдло?
— Ой, да ладно, не гони. Чё прям, все?
А вот в Москве, он уверен, его точно примут. Ну, ладно, не то чтобы уверен — хочет попробовать. Но за этим хочет попробовать как будто стоит что-то ещё. Может, упрямая решимость, а может, наивная беспечность и бегство от самого себя. Как будто кажется, что в Москве Никита может больше потерять, чем приобрести. Слишком он для Москвы инертный, что ли. А ещё кажется, что Москва больше подходит Коляну, нежели Никите. Вот он со своим авторитарным характером и скоростью принятия решений смог бы вписаться в столичные ландшафты.
Но Колян, в отличие от Никиты, туда не рвётся. Не рвётся туда и Лёша Белов — опер в наркоконтроле, у которого здесь дом, мама и зависимый от веществ брат.
И не нужно ему ни далёкое место под далёким солнцем, ни тонированная в ноль «Инфинити» на блатных номерах, ни убойный порох в местном клубе. Кажется, среди друзей детства Лёша единственный, кто живёт в Чегаринске, а не в Чикаго.
— Из-за таких, как вы, все думают, что мы тут в Чикаго живём.
У Белова есть и характер, и выдержка, и опора, которую он нашёл в самом себе и больше ни в ком её не ищет. В нём есть что-то стоическое, монументальное и прямое. И, возможно, если бы на роль персонажа встал кто-то другой, эти монументальность и прямота могли бы незаметно перетечь в грубое равнодушие к миру, находящемуся за пределами отделения полиции.
А Семён Алёшин делает Белова — Беловым. Не функцией и не просто местным опером. Перед нами — человек. Со своими страхами, чувствами и дружескими привязанностями. Мы понимаем его, видим в нём себя, сочувствуем ему и вспоминаем, что в полиции вообще-то служат разные. И те, кто работают, и те, кто мешают работать другим. А ещё те, кто совершают ошибки. И иногда эти ошибки стоят слишком дорого. Чужая жизнь — это ведь слишком дорого, правда?
Ещё один персонаж с внутренним стержнем — Колян. Просто стержень у него другой. Не такой, как у Лёши. Да и вообще они разные. На разных полюсах и по разную сторону баррикад. Но всё равно вместе, всё равно дружат и, кажется, действительно считают друг друга братьями.
А ещё кажется, что каждый из них проживает две жизни, каждый об этом знает, и каждый — выбирает не замечать, не говорить об этом вслух.
Помимо того, что Лёша — прямой и монументальный, он ещё и принципиальный. Но его принципы заканчиваются там, где начинаются принципы друзей. Иначе как объяснить, что Колян причастен к ввозу наркотиков в город, а Лёша знает об этом и ничего с этим не делает?
Так что Белову приходится резать свои принципы, а Коляну — убеждать самого себя, что всё вообще-то нормально, что это просто бизнес, и что одни выбирают убить себя, а другие — заработать на этом.
И только когда в больницу попадает брат Лёши, он предъявляет Коляну и угрожает посадить его, если узнает, что тот имеет к этому хотя бы какое-то отношение.
И где-то с этого момента всё начинает трещать по швам. А мы вспоминаем, что в жизни «нет ничего постоянного, всё может измениться за секунду, и притом — навсегда». А ещё мы вспоминаем о том, как невероятно быстротечен момент.
Вспышка.
Волосы развеваются на тёплом ветру, а солнце заливает трамвай оранжевым светом. Но оранжевым — не ярким, не вызывающим, а чуть приглушённым и каким-то уютно-выцветшим. Цвета морковного пирога, который только что достали из духовки. Последней октябрьской листвы или тёплого песка под закатным солнцем.
Сон в летнюю ночь. Яркий, но не настолько, чтобы ослепить. Дремота в июльский полдень, когда над ухом жужжит шмель, и сквозь закрытые веки просачивается знойный свет.
Воспоминание. Но не секундный флешбек, а снятая одним кадром кинолента. Вкус — гречишный мёд. Запах — букет полевых цветов. Ощущение — босиком по деревянному пирсу. Эффект — слоу мо.
Вспышка.
И вдруг что-то ломается. И трек Drummatix «К слову о тебе», как и этот почти прозрачный солнечный свет, обволакивающий Настю и Никиту, не только усиливает атмосферу безысходности, обречённости и непоправимости момента, но и играет против ожиданий.
Свет — утопия. Свет — мираж. Света больше нет. Есть только горстка воспоминаний — пепел на ладонях. Секунда. Дуновение ветра. И наши ладони пусты. И они смотрят друг на друга взглядами, которые сами не в состоянии вынести.
«Чекаго» — это настоящая пацанская история, в которой суровая гангстерская романтика очень быстро разбивается о не менее суровую правду жизни. Здесь молодые парни, которые то ли поверили в собственную неуязвимость, то ли просто не сумели вовремя соскочить.
И Хакасия здесь — не просто фон, а действующий персонаж, который на ход истории влияет так же, как Никита, Колян или Белов. Потому что в Москве или Питере эта история говорила бы на совсем другом языке. Здесь нет столичного глянца и нет питерской двойственности, в которой парадная строгость центральных площадей сосуществует с грязно-жёлтыми обоями в ромбик, задымленными кухнями и скрипящими половицами.
Зато здесь есть дух Сибири — задумчивый и сосредоточенный.
Здесь неприметные панельки и частные сектора с застенчивыми, но аккуратными палисадничками. Здесь подъезды, в которых с девяностых ничего не менялось, и квартиры, в которых до сих пор звучит эхо советского прошлого. Во дворах тут сушится бельё, а дороги — не всегда и не везде ровные. А ещё тут горы, покрытые темнохвойной тайгой, пастбища и сенокосы, реки, озёра, луга и степи, которым нет ни конца ни края.
Пока я писала этот текст, я позвонила своей хорошей знакомой Наташе П. Мы познакомились в Питере в конце 2019 года — второй курс, студенческая общага, промозглый декабрь, в котором мне было очень страшно и очень долго. Я тогда переезжала из комнаты в комнату — с седьмого этажа на пятый, из двести шестнадцатой комнаты в сто восемьдесят первую. В сто восемьдесят первой как раз жила Наташа.
В сентябре, уже после первого локдауна и первого лета в масках и с едой навынос, Ната уехала в Москву и перепоступила в столичный вуз. Связь мы сохранили.
Ната родом из Абакана. Там прошло её детство, её юность, она знает эти места как свои пять пальцев и очень хочет, чтобы про Абакан говорили, писали и рассказывали. Как сказала сама Наташа про наш разговор — «Я сегодня интервью давала! Продолжаю продвигать Хакасию в массы».
А ещё Ната рассказала, что в Хакасии и правда есть Чекаго. Только называется он не Чегаринск, как в фильме, а Черногорск. Но местные ребята действительно зовут его Чикаго.
— А почему его так называют? — спрашиваю я, — гангстерская эстетика?
— Да нет, — говорит Наташа, — просто Черногорск звучит слишком стрёмно.
Чегаринск — собирательный образ промышленных сибирских городков. В которых взрослые трудятся на угледобывающих комбинатах, а молодёжь слушает рэп и хочет уехать.
— Вообще, Хакасия в лице Абакана не похожа на остальные города Сибири. Тут глубинка не старается остаться глубинкой. Она шевелится, делает так, чтобы было классно. Тут есть помощь и содействие. Настоящие. Без формальностей и канцелярских процедур.
— А полиция? — спрашиваю я.
Наташа долго думает — вслух и, наверное, немного про себя. Потом говорит:
— Сложно сказать. Но если судить по тому, что я слышала и краем глаза видела — они тут по логике и по чести.
Точно — мысленно соглашаюсь я, вспоминая опера Белова в исполнении Семёна Алёшина. Лучше и не скажешь. Кто-кто, а он действительно по логике и по чести.
«Чекаго» — это разговор без метафор и завуалированных эпитетов. Николай Рыбников — режиссёр картины — просто и прямо рассказывает о том, как бывает. И показывает реальный мир, в котором не всегда прокатывает и не всегда везёт. Но в котором всегда надо делать выбор.
И они его сделали. Кто-то — на ходу, особо не вдумываясь и не заморачиваясь. Кто-то — вполне осознанно. Кто-то — вообще не по своей воле, просто оказавшись не в то время не в том месте.
Кто-то думал, что всё выгорит и из воды, как обычно, получится выйти сухим. Кто-то рассчитывал, что за него впрягутся. Кто-то — что всё решится само собой, примет правильные контуры, вернётся в исходную точку.
Время лечит. А ещё время помнит выбор, не прощает ошибок и не отдаёт мечты назад.
И теперь вместо футбола после чугунных и выматывающих суток — оглушающее тиканье настенных часов в пустой квартире и траурный платок на голове матери. Вместо семейных застолий с пёстрыми хризантемами и кувшином морса — свеча за упокой и водка с чёрным хлебом. А вместо туров, продюсерских контрактов и альбомов — удушливый актовый зал исправительной колонии и минимум семь лет по 228.
***
Хочу сказать спасибо Николаю Рыбникову — режиссёру и сценаристу картины, сценаристам Павлу Полуйчику и Анне Гуриной, и всей команде — за историю и труд. А ещё:
Семёну Алёшину и Данилу Стеклову — за объёмных и трёхмерных персонажей.
Аскару Нигамедзянову и Эльдару Сафиканову — за взгляды, которым веришь.
Drummatix — за саундтреки, которые на репите.
Моей хорошей знакомой Наташе Понасенко из Абакана — за почти двухчасовой разговор про славную Хакасию.
И отдельно — за этот кадр:
