Линор Горалик
У меня был маленький рыжий кот Митусь; друг привел нам молодого овчарика. Котик потер лапки: ему наконец-то подарили собачку. Дальше кот издевался над псом, как «дед» над новобранцем. Пес подходит к миске — между его лап туда подходит кот, снимает пробу, выедает вкусные кусочки, потом пускает мелкого. Кот выучил пса командам: на «мяу» надо было подойти и сесть. Но один просчет Митусь все-таки совершил: он приучил новобранца к своему лотку. Пес оказался способным учеником. Одна беда — в тесном туалете, где стоял лоток, развернуться овчарке было трудно. Поэтому пес подходил к лотку задом. И так как на хвосте глаз нет, не замечал, свободен лоток — или там сидит кто-то рыжий. Кота неоднократно смывало селевыми потоками. (Светлана Орлова)
Что такое детские преступления? Съеденная корюшка, приготовленная для гостей, вырезанная фотография из папиного паспорта — «на память», отколупанные самоцветы из ювелирных украшений и распотрошенные подушки — «чтоб снега было много». Каждую неделю Линор Горалик задает вопросы о том, какие сюжеты хранит наша память, и бережно их собирает.
Мне мама подарила книгу «Откуда берутся дети?» или как-то так, но читать со мной не стала. Я читала сама и с подружкой. Отрывок, где говорилось, что перед сексом «он становится длиннее и тверже» я восприняла так, словно удлиняется и твердеет весь мужчина целиком. Зачем он это делает, я не могла понять несколько лет, хотя и размышляла об этом. (Екатерина Судакова)
У писателя и журналиста Линор Горалик вышла новая книжка «Частные лица: биографии поэтов, рассказанные ими самими». «Новое издательство», которое выпускает книгу, предполагает впоследствии издать несколько томов. В первый том вошли интервью Горалик с тринадцатью поэтами, среди которых Михаил Айзенберг, Сергей Завьялов, Владимир Гандельсман, Дмитрий Кузьмин, Александр Бараш, Алексей Цветков, Вера Павлова, Сергей Гандлевский, Елена Фанайлова и другие. Перед вами — интервью с поэтессой Верой Павловой.
Линор Горалик: Расскажите, пожалуйста, про вашу семью до вас.
Вера Павлова: Мое генеалогическое деревце не очень ветвисто. Дальше прасемейное предание не заглядывает. Что же касается пра-, то я располагаю сведениями только о трех прадедушках: прадедушка Николай был выгнан из семинарии за пьянство и стал при советской власти комиссаром по борьбе с самогоноварением; прадедушку Владимира убила молния, его закопали по народному обычаю в сырую землю на три дня, но он так и не ожил; прадедушка Григорий был портным в еврейском местечке, заезжие иностранцы взяли его с собой в Париж, он там прижился, вернулся за семьей, разразилась революция, но он не оставлял надежду уехать и заставлял своих дочерей говорить по-французски, что в нищем еврейском местечке звучало довольно вызывающе. О своих прабабушках я не знаю ничего.
Теперь дедки-бабки. Папины родители прожили всю жизнь в поселке Желябово Устюжанского района Вологодской области. Папину маму, бабушку Аню, я никогда не видела. Она родила пятнадцать детей, вырастила девятерых, работала продавщицей. В открытках, которые мы от нее получали, вообще не было знаков препинания. Когда дед Матвей ушел на фронт, ей приснилась Богородица и сказала: «Не плачь, Анна, твой мужик вернется». Вернулся — приехал на трофейном велосипеде осенью 45-го. Только от него в деревне Желябово узнали, что война кончилась. Деда Матвея я знала: в старости он раз в год объезжал своих детей, разбросанных по всей стране. Приезжал и к нам, привозил в неподъемном чемодане клюкву, сидел на диване, разбавлял водку горячим сладким чаем, смотрел телевизор и вслух дублировал происходящее на экране («о, пошел», «о, спит»), но я его почти не понимала: диалектизмы, мат, вологодский выговор. После смерти жены (ему было под восемьдесят) взял в дом шестидесятилетнюю женщину, которая сбежала от него через месяц — не была готова к ежедневному сексу.
Это почти все, что я знаю о папиных родителях. О маминых я знаю все: они жили с нами. Дедушка Федя — Федор Николаевич Никольский — происходил из священнической династии, ему на роду было написано стать священником. Он стал политруком. Я не встречала человека добрее и мягче. Какой он был красивый! В молодости он был кавалеристом. На конно-спортивных соревнованиях он неудачно махнул саблей и отрубил лошади ухо. Ему было так стыдно, что больше он ни разу в жизни не сел на лошадь. Когда я, грудная, заболела, орала без умолку, и врачи не знали, в чем дело, дедушка подошел к кроватке и сказал: «У нее болит ухо. Она склоняет голову набок. Лошади всегда так делают, когда у них болят уши». Действительно: у меня был отит. Дедушка был чуть ли не единственным в Москве главой отдела кадров крупного завода, который брал на работу евреев. Он прожил девяносто лет без одной недели (уже были закуплены деликатесы для юбилея, а оказалось — для похорон), и жил бы еще, если бы не пошел в холодную погоду на собрание совета ветеранов. Но он пошел, в парадной форме, в орденах, и на обратном пути упал на снег и умер. Точнее, умер и упал: умер стоя.
А бабушка и сейчас с нами. Рахиль Григорьевна Лившиц. Ей в марте будет девяносто девять лет. Она вырастила всех: маму и дядю (одна, в эвакуации), меня и моего брата (ушла на пенсию до срока), моих дочек (отвезу, сдам — и знаю: они как у Христа за пазухой). На ней держалось все. Я не знаю человека сильней. Я думаю, что и сейчас, когда она сидит в кресле и смотрит целыми днями канал «Культура», на ней держится все. Бабушка, родина моя.
Родители?
Папа: Анатолий Матвеевич Десятов. Десятый Десятов. Родился в телеге, на лесной дороге, не довезли до больнички. Ходил в школу через лес, зажигая в темноте спички: от волков. В восемнадцать лет, что твой Ломоносов, отправился в Москву, поступил в Институт стали и сплавов. Самородок. Сейчас — доктор наук. Был бы академиком, если бы у него была хоть капля тщеславия. Но у него есть только страсть к своему делу — обогащению медных руд (да еще к рыбалке и огненной воде). Любимая глава истории нашей семьи — как папа однажды засиделся на работе, помочился в реагент, извлечение меди сразу увеличилось, он добавил в реагент мочевину, получил премию в 6000 брежневских рублей, и мне купили пианино.
Мама, Ирина Федоровна Никольская, тоже окончила МИСиС. В институте они и познакомились. На лыжных соревнованиях. Мама была не очень спортивная, она шла-шла пешком по лыжне, а потом подумала: «Какого черта?» — и легла на снег, к небу лицом. А мимо мчался папа. Остановился — кто это тут лежит? Недавно родители отпраздновали золотую свадьбу. Было, между прочим, что праздновать: и мама, и папа, обмениваясь в ЗАГСе кольцами, были девственниками. Молодоженов распределили в Норильск, где я и была зачата: в общежитии, на раскладушке, полярной ночью. Маме той ночью, по ее словам, было очень хорошо. Папа на мой прямой вопрос ответил: «Не помню». За несколько дней до родов мама вернулась в Москву. Свой шанс родиться за полярным кругом или, того лучше, в самолете, я упустила.
Каким ребенком вы были?
Мое детство было безукоризненным.Трехкомнатная квартира: в одной комнате бабушка с дедушкой, в другой — папа с мамой, в третьей — я (и через семь лет брат Сережа). Идеально сбалансированное (усилиями бабушки), стройное, нерушимое мироздание. Все вовремя, все на своих местах. Я бабушке в этом как могу помогаю — слежу, чтобы очки лежали в «очковне», часы — в «часовне» (и то и другое — на серванте). Я никогда не видела, чтобы родители ссорились (правда, при мне они и не целовались). Я — пуп земли. Меня кормят черной икрой, чтобы ножки не были кривыми (рахит, внутриутробная жизнь в условиях полярной ночи), я выедаю центр, и плоская синяя баночка превращается в амфитеатр, чернеет головами многочисленных зрителей. Полюбовавшись ожившей картиной, я съедаю их всех.
А чего этот ребенок хотел? Как вы — маленькая — были устроены изнутри?
Воспоминания раннего детства клочковаты и гадки: встаю ночью, ищу горшок, писаю в папин тапок; мы едем за город на нашей «Победе», шлагбаум на переезде со стуком опускается на наш капот; я просыпаюсь в чужом доме и не могу открыть глаза, потому что они загноились и слиплись; я наступаю в лесу на осиное гнездо, бегу, осы за мной, кусают, жужжат, бросаюсь в реку. Более или менее ясные и непротивные воспоминания у меня начинаются с той поры, когда в жизни какую-то роль стали играть мальчики. Да что какую-то — ключевую. Вот тут-то память и проснулась. Это и есть, я думаю, девичья память — память, которую не интересует ничего, кроме любви.
Это когда?
Лет в шесть. Вова Стрелков, сосед. Первое предложение выйти замуж. Принятое без раздумий. Когда мы встречались во дворе, он всякий раз спрашивал: «Ты не передумала?» А потом то ли я передумала, то ли он перестал спрашивать — не помню, это уже не важно, девичью память интересует только любовь в действии. Следующая любовь была в первом классе — пучеглазый Олег Ермаков. Далее — по тексту моей книжки «Интимный дневник отличницы».
Одновременно с любовью в моей жизни появились музыка и коньки: в шесть лет меня отдали в музыкальную школу и в секцию фигурного катания. В секции фигурного катания — Измайловский парк, красное приталенное пальто с белой опушкой, «ласточка», «подсечка», «пистолетик» — прозанималась всего год, музыке училась семнадцать лет. Без коньков не могу до сих пор: когда моя жизнь распалась на два континента, первое, что у меня появилось в Нью-Йорке, — коньки (белые, в Москве — черные). Недавно, с покупкой второго пианино, жизнь окончательно стала двойной. А трусы и лифчики так и летают в чемодане туда-сюда по несколько раз в год.
А хобби-то было? Вот собственная какая-нибудь хрень, которой ребенок занимается?
Я делала город из бумаги. Вырезала, клеила, раскрашивала: многоэтажные дома, окошки с занавесками, вывески, цветы, газоны. Когда я первый раз увидела Нью-Йорк, я поняла, что его-то я и клеила. Мой город назывался Сириус. В нем были аптеки, рестораны, магазины, его пластилиновые жители жили полной приключений жизнью.
А когда пошли в школу, это как было?
Сначала были одни пятерки. Но однажды я сделала помарку, пришла в неописуемый ужас и, заливаясь слезами, написала на промокашке: «Уважаемая Ирина Александровна, не ставьте мне, пожалуйста, четыре. Я больше не буду!» Трех моих учительниц — младших классов, фортепиано, руководительницу диплома в институте — звали Иринсаннами. Но Иринсанна номер один поставила-таки мне четверку. Я чувствовала себя опозоренной навек (как впоследствии после потери невинности). С тех пор меня интересовали только пятерки с плюсом, а поскольку в школе таких оценок в заводе не было, учеба потеряла для меня всякий интерес. То есть я, конечно, была круглой отличницей, но по инерции — уж очень это было нетрудно. Сидишь на уроке, потихоньку делаешь под партой домашнее задание на завтра или читаешь, звенит звонок — и начинается жизнь! Двойная: одна — во дворе, другая — в музыкальной школе. Во дворе — шайка имени Тома Сойера (моя любимая книга, возьму ее с собой на необитаемый остров, вернее, обе — и «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна», теперь уже согласна и по-английски), я — правая рука шефа, моя кличке Червонец (я же Десятова пока), других девчонок в шайке нет, только отпетые двоечники из нашего «В» класса. Мы лазаем по деревьям и по крышам трансформаторных будок (табличка на двери: «Не влезай — убьет!»), чертим карты местности, мастерим сигнализации, придумываем шифры и пароли и — ноблес оближ! — время от времени обливаем водой какую-нибудь отличницу, которая не дает списывать (я всегда даю, всегда и всем). Обольем — и тикать на великах! Я падаю, протыкаю чем-то ногу, бежевые колготки меняют цвет, свита испуганных мальчишек отводит меня в травмпункт, все восхищаются моим мужеством, а мне просто ни капельки не больно, но я не подаю виду.
А что музыкальная школа?
В музыкальной школе был класс композиции под руководством заслуженного деятеля искусств Марийской АССР (так его всегда объявляли на наших бесчисленных концертах), члена Союза композиторов Поля Мироновича Двойрина. Как мы обожали его, нашего Соль Минорыча! Как было весело болтать с ним обо всем на свете, придумывать невероятные проекты, острить без умолку (остроумие считалось в нашем кругу главной добродетелью)! И — сочинять музыку, которую, как я теперь вспоминаю, в основном сочинял за нас сам Поль. Но он умел так незаметно вставлять свои элегантные ноты в наши корявые партитуры, что мы искренне верили, что это наша музыка. Что это мы написали цикл хоровых пьес, квартет, сюиту для ударных инструментов, оперу «Бармалей». Наши опусы тотчас разучивались и исполнялись — хором, ансамблем скрипачей (гордостью нашей ДМШ No 27), струнным оркестром (на репетициях которого мы по очереди вставали за дирижерский пульт). На ударных мы играли сами. Три пьесы для ударных инструментов («Антилопа Гну», «Гибель Паниковского», «Рога и копыта») были гвоздем наших концертных программ (и были сочинены Полем от первой до последней ноты). Как было приятно кланяться! И громко переговариваться, стоя на сцене: «Ну что, девчонки, на бис сыграем?» — «Так они ж не хлопают!» Смущенная публика принимается хлопать, мы играем на бис. Нас слушают Хачатурян и Пахмутова. Мы ездим на гастроли, барабаны и бонги едва помещаются в купе. Семь лет счастья. Но настал черный день, когда мне позвонил маленький мальчик из нашего класса композиции и торжественно пропищал: «Я к Полю больше не пойду, он враг народа, он уезжает в Израиль». Первое большое горе в моей жизни. Изгнание из рая. Поль вскоре обнаружился в Америке. На письма он не отвечал.
Подождите, подождите, но там же много еще чего происходило между восемью и пятнадцатью, кроме музыки?
Первый разговор состоялся между петербургской актрисой, моделью, дизайнером и перформансистом Анной Кастельянос и писателем Линор Горалик. По словам Кастельянос, диагноз «ахондроплазия», сделавший Анну «маленьким человеком», не только не разрушил ее жизнь, а стал ее главным «выигрышем», признаком уникальности. О том, почему ей не предлагают оскорбительных ролей, что делать родителям «маленького» ребенка, почему нельзя жить в четырех стенах и как выбирать себе одежду, Анна рассказала писателю Линор Горалик.
...Например, биолог К. радостно сообщает коллегам, что смогла поставить точку в одном из самых животрепещущих психобиологических вопросов современности: каким именно способом у женщин определенного возраста тикают пресловутые биологические часы? «Никаких мыслей о ребенке, — говорит К. — Никаких слез при виде младенцев, все это глупости. Просто при каждой овуляции ужасно хочется ебаться».
...Например, патриота Н. всегда очень расстраивает, когда при нем люди плохо говорят о России. То есть патриот Н. — человек очень разумный, образованный и понимает, что у нашей страны есть множество проблем и даже серьезных недостатков. Обсуждение этих проблем и недостатков совершенно Н. не смущает; смущают же Н., по его собственным словам, такие ситуации, когда люди заранее, даже не разобравшись, предполагают касательно России что-нибудь плохое. Патриот Н. даже выработал такую методику, которой пытается всех знакомых научить: вот вам скажут про Россию что-нибудь, а вы предполагайте хорошее. Сразу предполагайте хорошее. И вот зашел в присутствии патриота Н. разговор о далеком северном городе Ш., куда собрался ехать один из собеседников. «Страшный город, — говорят присутствующие. — Мрачный, темный». «Сильные, наверное, люди там живут, непритязательные, — тут же говорит патриот Н. — Даже света им не надо». «Ну, не знаем, — отвечают ему. — Люди там на улицах в основном пьяные ходят». «Легкого, значит, дружелюбного характера люди, — говорит патриот Н. — Не прячутся от соседей ни в беде, ни в радости». «Да как сказать, — говорят ему. — Вот ты идешь по улице, а они на тебя зыркают. Зыркают и зыркают, зыркают и зыркают...» «А это они зыркают, не надо ли тебе чего помочь!» — восклицает патриот Н. в большом вдохновении.
...Например, посреди сдержанного гостиничного сияния уставший человек со штативом тихо говорит в мобильный, прикрывая ладонью трубку: «Катя, я не могу во время работы обсуждать кошкино здоровье! Я торчу в президентском “Ритце”, как долбанный хуй, у меня голые модели скачут по кроватям и пачкаются клубникой!..»
...Например, журналистка Татьяна, разбирая почту, вдруг с нежностью говорит: «Всю жизнь мой дедушка писал маме длинные встревоженные письма: “Катя, почему ты говоришь о себе в мужском роде? Катя, почему ты говоришь о себе в мужском роде?..” А теперь он пишет мне: “Внучек, почему твоя мама мне не отвечает? Внучек, почему твоя мама мне не отвечает?..”»
...Например, с писателем Л. случился очередной умеренной яркости нервный срыв, на какой почве — бог весть, певучая душа, «нервы как сопли», любила говорить бабушка писателя Л. о своем муже и всех его порождениях. «Боже мой, дети, — говорил писатель Л. своим знакомым, седым хмурым людям, тоже каким-то творческим инвалидам сердца, — дети, боже мой, меня всё ранит. Всё, всё причиняет мне боль, я человек без кожи, я вывернутый наизнанку труп, я воздух трепетный», — ну, и что-то там еще, что положено говорить нам, людям, у которых сопли как нервы, и мы ими шмыгаем-шмыгаем. И тут вернулась домой племянница писателя Л., совместно с ним проживающая, так как вся семья писателя Л. убеждена, что он годится только для присмотра за 16-летними переростками, сосланными из провинции в Москву за избыточный интеллект: поступать на биофак, блистать, сдавать два семестра за один, доводить до истерик преподавателей, забеременеть на третьем курсе, все бросить, любить мужа, спать со своим бывшим профессором и с бывшим профессором своего бывшего профессора, мучиться совестью, давить интеллектом фурий из сообщества «Малыши.ру» — словом, жить, как все нормальные люди с избыточным интеллектом, когда их, наконец, попустит. Так вот, вернулась домой племянница литератора Л., не беременная еще ничем, никаким своим неизбежным будущим, и принесла в банке сверчка, которым следовало кормить двух принадлежавших ей скорпионов. И три дня, ожидая своей участи, сверчок кричал. И больше писатель Л. никогда, никогда не говорил глупостей, никогда, никогда.
...Например, поэт П. познакомилась на улице с молодым афроафриканцем красивого черного цвета. Дошли до кафе, завязался разговор. Афроафриканец (по имени, скажем, Уно) учился в каком-то из московских институтов еще в советское время (не в Лумумбе), стал инженером, решил остаться здесь, и вот теперь — москвич, русский язык как родной, работает в какой-то большой компании, живет в районе Краснопресненской, двое детей, жена. Поэт П., как положено человеку, живо интересующемуся чужими судьбами, осторожно спрашивает у этого афроафриканца, имея в виду услышать что-нибудь о специфике инакости в средней полосе России: «Уно, а что вам больше всего не нравится в этой вашей русской жизни?» И Уно рубанул рукой воздух и твердо ответил: «Узбеки и таджики».
...Например, страховая компания просит следователя заняться некоторым странным свидетельством о смерти одной богатой бабушки. Следователь проделывает положенные пассы и возвращается с заключением: старушку, видимо, не пришили, но хорошо спрятали; жадные родственники действительно подделали свидетельство внезапной о смерти от несчастного случая в надежде, что страховая компания выплатит им положенную симпатичную сумму. Однако, по мнению следователя, родственники занесли взятку судмедэксперту, и никаких шансов поймать их за руку или найти старушку у компании нет. Компания долго размышляет над этим случаем и в конце концов отправляет страховой чек «покойной госпоже Т.» личным заказным письмом.
...Например, в кафе «Стрелка» хрупкая девушка неторопливо переговаривается с подругой поверх «макбуков»: «...А вы?» — «А мы ему подарили кожаную курточку и заказали профессиональную фотосессию». — «А-а... А Катя с Пашей?» — «А они ему принесли какой-то гаджет, так он от счастья чуть с ума не сошел. А вы-то сами что?» — «А мы его накурили». Подружка аж захлопывает ноутбук от изумления: «А?» — «Мы, говорю, его травой накурили». — «...» — «Слушай, а что еще подарить на день рожденья коту, у которого абсолютно все есть?..»
...Например, молодой нейробиолог К., восходящая звезда немецкой науки, оформляет грант на сумму в 300 тысяч долларов, чтобы закупить новые приборы для экспериментов с мышами. MRI, MRT, CT, EEG и т.д. и т.п. Отдельной строкой в заявке идет закупка книг в букинистических магазинах: К. планирует сравнивать поведение мышей, живущих в библиотеках, с поведением мышей, живущих в индустриальных помещениях. Предварительные испытания не показали никаких различий, но К. не хочет в это верить и возлагает на новую лабораторию большие надежды.
...Например, уезжающий в отпуск инженер Т. пускает пожить в свою квартиру фотографа К. и ее молодого супруга. Т. — человек нервный, тревожный, и твердо намерен сделать так, чтобы молодоженам было хорошо у него в квартире. Он позвонил им в субботу рано-рано утром (чтобы не забыть) и сообщил, что проложил чистые полотенца лавандовыми саше. Молодожены поблагодарили. Потом Т. позвонил сказать, что на балконе левая табуреточка комфортнее правой табуреточки, поэтому поверх правой табуреточки следует класть подушечку. Молодожены поблагодарили. Потом позвонил сказать, что сливы с нижней полки холодильника стоит съесть раньше, чем сливы с верхней полки холодильника, потому что помидоры с верхней полки к этому моменту как раз дозреют. Молодожены поблагодарили, но почему-то перестали отвечать на звонки, и Т. стал беспокоиться, что у них что-то стряслось. Он позвонил им еще раз шестнадцать-восемнадцать, потому что очень любил своих друзей и встревожился. Наконец, фотограф К. сняла трубку и ласково поинтересовалась, каким еще способом инженер Т. хочет сделать их жизнь приятнее. Инженер Т. стушевался и робко пробормотал: «Я еще хотел сказать, что если вам понадобится утюг, то он в шкафу...» «Милый, — нежно сказала фотограф К., — ну нахуя ж нам для этого дела утюг? Ты б еще паяльник предложил!»
...Например, набожная дама лет сорока пяти угощает дачных подружек свекольником, гордо сообщая при этом, что «Господь ей на базаре подсказывает, какая свекла хорошая, а какая плохая». Подружки интересуются, как именно Господь ей это самое на базаре подсказывает. «А очень просто, — с гордостью отвечает дама. — Вот какую свеклу пометит червивостью — та, Катерина, плохая свекла, ту свеклу не бери; а какую, значит, не пометит — та, Катерина, хорошая свекла, ту бери». «Эдак Господь всем подсказывает», — снисходительно замечают подружки. «И ко всем обращается "Катерина"?» — возмущенно интересуется дама.
...Например, родственники Л. страстно желали, чтобы Л. вышла замуж, как положено, то есть с фатой, цветами, кольцами и в загсе. Л. и ее суженый тоже очень хотели жениться, как положено, то есть без фаты, цветов, колец и загса, но зато с шашлыками, травой и собутыльниками. К счастью, родственники Л. жили в далеком северном городе и приехать на ее свадьбу по-любому не могли. Поэтому в один прекрасный день Л. с ее суженым отправились в секонд-хенд, где одолжили по знакомству платье-торт с полным фаршем в виде фаты, букета и диадемы. Потом они отправились к знакомому, чьи родственники, увы, жили в близком подмосковном городе, и одолжили у этого знакомого костюм, в котором его женили. В качестве полного фарша к костюму прилагались поразительного блеска лаковые туфли с постоянно развязывающимися шелковыми шнурками. Нарядились, внимательно осмотрели друг друга — вроде все отлично. Среди собутыльников молодой пары нашелся более или менее трезвый фотограф. И вот в сопровождении этого фотографа Л. и ее суженый отправились в дальний районный загс, специально для этого вызвав большое черное такси. Ни одному человеку в загсе не пришло в голову остановить прущую напролом невесту в полном фарше, с женихом, постоянно наступающим себе на развязанные шнурки и покрывающим матом эти лакированные ботинки, этот душный костюм, этот чертов загс и каких-то там родственников невесты. Привольно расположившись под живописным полотном «Секретарь Заречного парткома наставляет молодых в вопросах интимной гигиены», Л. с ее суженым в течение получаса позировали своему относительно трезвому фотографу, отпугивая других желающих фотографироваться страшными брачными воплями, после чего совершенно беспрепятственно покинули загс с той же помпой, с которой до этого в него вошли. Те три фотографии, на которых у фотографа не дрожала рука, а невеста не показывала клыки другим невестам, алчущим места у ног секретаря парткома, были отправлены родственникам Л. в далекий северный город. Через две недели из далекого северного города пришло разъяренное письмо за авторством отца невесты: «Я, конечно, понимаю, что дотащить этого козла до загса — уже подвиг, но неужели трудно было в день свадьбы кольца не потерять?!»