Путч я встретил в бане. Это не шутка. Была у нас такая традиция утром по понедельникам ходить в баню, в Кадаши. А потом на работу. Так было и в понедельник 19-го августа. Первым новость о путче сообщил мне банщик Витя. Я подумал еще, что это какая-то очередная государственная херня типа сухого закона, на которую нормальные люди не должны обращать внимания, а заниматься своими делами и не париться, то есть в моем случае наоборот. Потом подошел еще один напарник Женя Монахов, и мы стали париться вдвоем. Каждые пятнадцать минут в парную заглядывал возбужденный Витек и сообщал нам очередную радионовость, вроде: «ГКЧП написал обращение в ООН» или «Участки под Москвой обещают бесплатно раздавать!» Ощущение абсурда росло, я начал как-то даже веселиться, в то время как мой приятель наоборот мрачнел и стал уже предрекать «реки крови». Из бани я вышел в смешанных чувствах и когда добрался до дома, там уже светилось Лебединое озеро. Опыта путчей в моей жизни не было, если не считать пиночетовского, но в кровавый сценарий не верилось, и я решил следовать выбранной модели независимого поведения. Мне нужно было в мастерскую — я и поехал в мастерскую, но работать не смог, а позвонил друзьям в Словению. Международная связь на удивление, и в подтверждение нелепости организации путча, работала, а друзья сообщили, что смотрят CNN, и что наш Ельцин выступает на Манежной площади. Окончательно наплевав на работу, я, вооружившись газовым балончиком, полетел на Манежную, застал толпу народа, бронемашины с растерянными солдатиками, листовки на деревьях с призывами к сопротивлению и адрес оплота — Белый дом. Ельцина не застал... К Белому дому мы отправились с женой Аленой. В воздухе было ощущение праздника. День города. Солнечно, кругом толпы праздношатающихся, мало кто понимает, что происходит, танки впечатления устрашающего не производят, казалось, они тоже участвуют в стихийном параде. Потом Ельцин выступил с балкона. Какие-то люди прикрывали его щитками, похожими на дерматиновые спинки стульев, а на соседнем балконе выстроилась группа депутатов в серых костюмах. Стояли они молча и скорбно, как групповой памятник. Выделялся и ломал монументальную картину поэт Евтушенко в розовом пиджаке. В общем, мы так и не нашли себе применения, хотя ехали с намерением строить баррикады. Возвращались на метро. Закрылись двери, и тут вожатый суровым голосом теледиктора произнес: «Внимание! Прослушайте чрезвычайное сообщение». Все улыбки исчезли в одну секунду. И после напряженной паузы: «Следующая станция Полянка» — наслаждаясь произведенным впечатлением, закончил вожатый. Рассказывали, что в тот день на метромосту поезда делали короткую остановку — это машинисты давали возможность пассажирам разглядеть, что происходит у Дома правительства… Страха не было.

На следующий день я улетал на переговоры в Германию. Так же на удивление в обычном режиме работал аэропорт. Но во Франкфурте все резко изменилось. Чуть не у трапа пассажиров осадили журналисты, а меня ждал Ник Ильин, у которого я должен был остановиться. Дома он по-деловому заправил в факс привезенные листовки и стал рассылать по всем русскоязычным знакомым, а я делился радостными соображениями: «Эти бесцветные уроды даже путч устроить не могут»… А потом мы смотрели телевизор, но в нем все выглядело не так смешно, как я рассказывал. Немецкий корреспондент на фоне косого дождя докладывал что-то совсем не солнечное, а потом ночью стало известно про троих погибших… На переговорах я, сам себе не веря, убеждал немецких музейщиков, что затеянную ими выставку в Третьяковке откладывать из-за каких-то нелепых путчистов не стоит. На меня смотрели как на идиота. А когда я позвонил Нику с отчетом, все, оказывается, уже закончилось: «Они летят сдаваться!» И вот тут мне сделалось совсем не по себе — я в Германии, меня поздравляют, зовут праздновать, а всё самое главное происходит в Москве, и видеть, как несут флаг по улице Горького, и как снимают железного Дзержинского, я могу только под аккомпанемент немецкой речи. Помню, я даже заболел от таких переживаний... До сих пор мне иногда кажется, что самое главное событие в своей жизни я пропустил.