Людмила Петрушевская: История моей тахты

В отличие от Андрея Макаревича Людмила Стефановна в последнее время литературными опытами все больше пренебрегает в угоду сцене. И все же литературный номер «Сноба» без ее нового рассказа был бы невозможен. В этот раз Петрушевская написала историю-гротеск о приобретении вожделенной мебели.

 

Весной 1977 года меня приняли в Союз писателей СССР. Это произошло неожиданно. В журнале «Новый мир», куда я пришла с новым рассказом (бесполезно, меня там напечатали спустя двадцать лет), мне встретилась Леночка Ржевская, замечательный человек, военный переводчик на фронте и затем прекрасный писатель. Это она в Берлине в мае 1945 года переводила разговор с зубным техником Гитлера – эту женщину наши вызвали для опознания обгорелого черепа в бункере фюрера. Врач опознала Адольфа, ее упекли надолго или навсегда в советский концлагерь, а известие о смерти противника дядя Джугашвили зачем-то придержал. 

Лена Ржевская в отделе прозы просто атаковала меня:

– Давайте вступайте в Союз писателей! Вы что, не знаете, что принято решение о работе с молодежью? Я дам вам рекомендацию!

Короче, к этому сомнительному предприятию подключились два руководителя нашего драматургического семинара, замечательный критик Наташа Крымова и драматург Алексей Арбузов, знаменитый человек, автор легендарных пьес. Оба – любимцы Москвы. Они тоже дали мне рекомендации. Дело завертелось. На приемной комиссии, где рассматривалась моя кандидатура, присутствовал драматург и друг Арбузова Самуил Алешин. Он, умный человек, взял и прочел на заседании мою сказку, кажется, «Лечение Василия». Народ, скучавший вокруг стола, заржал. И меня приняли. Без единой книги, без постановок, даже без принятой театром пьесы!

И тут – Союз писателей!

Мы сразу поехали в Дом творчества «Малеевка». Сказка! Комната. Да еще и кухня!

Когда у нас родился третий ребенок, Наташа, встал вопрос о том, что мне негде работать. Трое детей, двухкомнатная квартира, старшему сыну – восемнадцать, среднему – шесть и младенец. 

Имеем право на жилплощадь, я ведь член Союза писателей! Да оказалось, что нет, у союза ничего не строится. 

Но как раз тогда, когда Наташе исполнилось двадцать дней, в «Ленкоме», театре Марка Захарова, состоялся генеральный прогон моей пьесы «Три девушки в голубом». 

Там играли звезды театра Инна Чурикова и Татьяна Ивановна Пельтцер. 

Спектакль, конечно, запретили, причем на три года вперед, предстояла долгая мутота с Управлением культуры и министерством, прежде чем к власти пришел Горбачев и нас разрешили. Однако же именно Марк Захаров и Татьяна Ивановна Пельтцер в свое время, когда я уже отчаялась, когда приходилось работать ночью, сидя на стиральной машине в ванной, они пошли в Моссовет хлопотать за меня, многодетную мамашу. Пельтцер была народной любимицей, немецким идеалом русской бабки и мамки, и когда она зашла в моссоветовский кабинет, все там чуть не упали от изумления и счастья. Марк Анатольевич же был героем экрана, самым знаменитым из режиссеров. Он создал фильм «Обыкновенное чудо» и рок-оперы «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» и «Юнона и Авось». И они с бабой Таней выбили мне четырехкомнатную квартиру в генеральском доме в Сокольниках! 

Получив документы, мы поднялись в первый раз на лифте в новую квартиру, внесли полуторагодовалую Наташку в наше огромное жилье (девяносто семь метров), поставили ее на сверкающий паркет. В окна огромного помещения било солнце, и девочка испугалась. Она не привыкла к такому свету и простору, с рождения ведь жила в тесноте, и от страха напустила на паркет лужу.

Короче, она сыграла роль кота, которого первым запускают в новый дом, чтобы оросил помещение живой водой.

И мы начали там жить, однако ютились по-прежнему в двух комнатах: третья была заставлена ящиками с книгами, а в четвертой обитал восемнадцатилетний Кирюша, вскоре приведший в дом Леночку, а через год там уже стояла кроватка с Анютой. 

Кроме того, конечно, из деревни мы привезли котенка Мишу, которого сразу после его рождения, вылизанного матерью, я взяла в ладони и полюбила безумно. Он был черный, и у него имелся полный джентльменский набор: белая салфетка на груди, белая масочка, белые носки и перчатки и белый кончик хвоста, как бы обмокнутый в сметану. Однако, когда кот Миша вырос, он завел свои правила: регулярно ссал мне на тахту в одно и то же место, там за многие годы мною была пролежена ямка, как раз удобная для таких дел. Он не мог себе отказать в этом ритуале.

И однажды, вернувшись домой из поездки, я не увидела своего лежбища.

Мой муж Боря раздраженно признался, что скинул ночью тахту с балкона. Что вонища была невыносимая, и я сама бы не согласилась спать на этом безобразии. 

Хорошо, я стала ночевать на раскладушке. Конечно, в планах была тахта. Однако же как ее достать?

Но тут на месяц приехала из Таллина моя подруга Ленка Штейн. Она училась заочно на Высших литературных курсах и должна была сдавать сессию.

Я уступила ей раскладушку. 

Сама сделала вид, что сплю на полу. Всегда. 

По-моему, Ленка считала, что я угнездилась под стеной у двери из каких-то своих убеждений. Типа как йог. Типа как на гвоздях – потому что я спала даже не на матрасе, а просто на простыне. Ибо лишнего матраса и одеяла у нас не было.

Тогда, надо отметить, господствовал дефицит, в том числе и мебели. Не было ничего. Ни посуды, ни стульев, ни полок для книг, ни книг. Ни одежды, ни обуви. Ни тем более каких-либо пылесосов или холодильников. По месту работы можно было записаться и постепенно подходить – лет через десять – к покупке телевизора, дивана или шкафа по записи. Устроившись же на другую работу, человек терял очередь и становился в новую. 

В магазинах, когда «давали», «выкидывали», «выбрасывали», стояли не стройные вереницы, а несметные толпы. И это называлось не «купить», а «достать» или «взять». Спрашивалось на улице: «Девушк, где брали?» («Девушками» именовались все женщины до упора. Слова «бабуль», которым теперь награждают каждую даму от тридцати семи, тогда не было.)

Бытовал анекдот: идет человек, обвешанный рулонами туалетной бумаги. «Молодой человек, где брали?» Ответ: «Это я с химчистки». У нас рядом был Дом фарфора, так из среднеазиатских покупателей с ночи формировались вдоль витрин очереди на корточках. 

Вот «доставать» я не умела. Я, например, мечтала о белом чайнике, увидела его в гостях и даже написала сказку «Белые чайники».

Деньги-то у меня были, пьесы шли в московских театрах, в «Ленкоме» («Три девушки»), на Таганке («Надежды маленький оркестрик»), во МХАТе («Московский хор», «Темная комната», «Брачная ночь, или 37-е мая»), в «Современнике» («Квартира Коломбины»), в Театре Маяковского («Уроки музыки»), в театре-студии «Человек» («Чинзано»), в Новом драматическом («Песни ХХ века»), в Театре на Малой Бронной («Бабуля-блюз»), в Ермоловском («Любовь»). В месяц я получала рублей сто семьдесят, но народу в семье было много, почти все уходило. Так что купить мебель и по этой причине я не могла.

И тут как-то, идя по ВААПу (Всесоюзное агентство авторских прав)… Стоп. Надо сделать лирическое отступление.

Они в этом якобы агентстве по правам автора всегда были против каких-либо моих зарубежных спектаклей и книг (отечественных тоже). К примеру, не разрешали ставить в Будапеште мои «Три девушки в голубом». Написали им в театр, что лучше ставьте «Три сестры». Те поставили. Тем временем в Москве «Три девушки» уже шли. И когда новый председатель ВААПа (вроде бы Панков) приехал в Будапешт и у него была встреча с прессой, туда тайно пришли люди из театра и задали при всех вопрос: «Можно ли ставить “Три девушки”, они давно идут в Москве?» Панков великодушно сказал «Да», не поняв, о чем речь. Ну, они и поставили с теми же тремя актрисами. Великолепный был спектакль. Когда на Би-би-си хотели снимать эту же пьесу, им в ВААПе ответили три раза на три письма (мне в Англии, хохоча, показывали эти ответы: 1. Автор еще не закончил пьесу. 2. Автора нет в Москве и неизвестно. 3. Автор запрещает постановку у вас). В результате пьесу все равно поставили, тогда ко мне в деревню пришло известие, что надо срочно подписать договор для получения гонорара (за зарубежные издания и спектакли автору полагалось тринадцать процентов, восемьдесят семь процентов забирало агентство). 

Поговаривали, что именно ВААП содержит штат шпионов за границей. Однажды мне подфартило, меня включили в делегацию театральных деятелей, причем в Индию. Мы туда ехали как бы по обмену опытом, дикая затея, кстати, так как настоящий индийский театр обходился притопываниями, кружениями и жестами, а в европейском индийском театре ставить и писать пьесы еще не научились. Там играли так: все смотрят на того, кто говорит, и коллективно поворачивают носы к следующему. Руки висят плетьми или собраны в крендель. 

Так вот, в Калькутте меня водил по городу наш шпион, представлявший ВААП и АПН, якобы журналист. Он ездил по деревням, считал винтовки. Тосковал и пил.

Короче. Иду я по этому ВААПу, навстречу мне их редактор Ира. Милая женщина, она всегда мне сочувствовала. И тут она говорит: «Как жаль, что вы не едете в Париж. Вы там были?» «Нет», – отвечала я, заинтересовавшись. В какой Париж. Зачем. Почему не еду. Она сказала, что у Горина и Радзинского заканчиваются визы и им надо в Париж. Вопрос: «А что в Париже?» Ответ: «А там в “Комеди Франсез” ставят вашу пьесу “Три девушки в голубом”». 

Но едут другие. А почему – потому что у них визы кончаются. 

Короче, я обиделась. А тогда в состоянии обиды (это проверено) я могла свернуть горы. Достать бездомной беременной комнату, вытащить осужденного из лагеря. Положить иногороднего человека в нужную больницу, устроить людей на хорошую работу. 

И тут, обидевшись, я все-таки поехала в Париж вместе с прекрасным человеком Гришей Гориным и нашим общим дружком Витей Славкиным. Теперь их уже нет на свете, Витя часто повторял: «Витек утек». Да.

Мы с ним в последний день без единого сантима шли по Парижу – и вдруг навстречу Гришка. «Пойдемте, я вас в Центре Помпиду кофе напою!» – сказал он. Это был колосс, другие ни копейки бы не дали даже в долг. Как-то мне было нечем заплатить за билеты, улететь с семьей из писательского Дома творчества в Пицунде. Все профукали детям (Анютке, Наташе и Федечке) на фрукты. Я пошла просить в долг к одному очень богатому писателю, ходящему по причине роста на каблуках и в высокой бейсболке. Он заботливо сказал: «Если бы, Люся, вы в Москве обратились, я бы вам, конечно, дал. Но тут у меня ничего нет». Он никогда никому ничего не давал, даже ухаживая, даже сбивши человека на машине, только я одна этого не знала. Ну, денег мне дал великий поэт Саша Кушнер, мой друг, как и его жена, Ленка Невзглядова, великолепный стиховед, критик и поэт. 

Итак, Гриша напоил нас кофе на крыше Центра Помпиду.

Вокруг, куда ни посмотри, волнами расходились крыши Парижа. Я пила сладкий кофе, позади был спектакль «Комеди Франсез» по моей пьесе «Три девушки в голубом», на котором я отказалась присутствовать, потому что глупенькая переводчица заботливо предупредила автора перед звонком, что режиссеры выбросили треть текста. 

Я повернулась и со словами «Еще новости, я и дома себя не разрешаю корежить, а тут эти» ушла. Со мной из солидарности ушли некоторые русские. Мы горестно сидели в кафе, а потом «эти» пришли и сказали, что овация, что требуют автора и что обсуждение. 

Короче, на обсуждении «эти» мне аплодировали и говорили, что они «только волосики постригли», а я отвечала, что знаю, какие волосики отрубал Прокруст.

Кстати, на спектакль пришли наши эмигранты-правозащитники, они остались на обсуждение и начали мне выкрикивать из зала, почему не пускают евреев в эмиграцию. Я в ответ заорала, что почему не пускают вообще никуда никого! И русских тоже! Почему все сироты у нас голодают в детских домах, зубы им не лечат, а рвут без анестезии! Как в тюрьме! Почему избивают и морят голодом ребят в армии, почему такие туалеты в больницах и везде и чему учат в школах вообще. Бедная переводчица еле поспевала. Зал стал аплодировать, а наш руководитель сидел никакой. 

Но Париж! Я в первый же день по карте прошла пешком часов шесть, сидела и плакала на аллее Пруста, плакала в соборе Парижской Богоматери, и Витек сказал, что я бормотала, что никогда! Никогда не верила в то, что увижу его.

Мы летели домой, Гриша сидел сзади, и я, проникшись к нему дружескими чувствами, почему-то спросила его, а где купить диван. Гриша с готовностью ответил, что на Ленинском проспекте есть такой магазин, где-то ближе к концу, Дом мебели. И я ему поверила. Доброму, щедрому человеку.

Приехав из парижского отеля и проспав ночь на полу на простыне, я позвонила Грише. Подошла его жена Люба, спросила, по какому вопросу, и со смехом ответила, что она год добивается, чтобы он достал шкафчик на кухню! 

Я тогда позвонила и все рассказала своей толстой подруге-писательнице Тине, назовем ее так. Мы общались после совместной поездки в Германию. 

До того я с ней много лет не здоровалась – она как-то мне позвонила и заказала написать заявку на сценарий, сказала, что работает в объединении кинокомедий, что они там все веселые люди и что заплатят хорошо. Я написала заявку, за ней приехали (это был 1976 год, у меня на руках сидел полугодовалый Федя, который прямо перед звонком в дверь опростался по-серьезному мне на халат, памперсов-то не было, и в таком виде я вручила заявку изумленной девушке Маше). Ни ответа, ни привета долгое время, затем толстуха мне позвонила сказать, что, к сожалению, – и я ей ответила, куда бы она пошла. Ибо к тому времени я узнала, что написанная мною заявка была воплощена в вышедшем потом фильме. А именно сцена у шлагбаума с козой, повторяющая сюжет из «Дон Кихота» с привязанным за крыло мельницы ослом. У меня ли попятили, у Сервантеса ли…

Потом нас вместе с ней и с другой толстушкой, Аней, послали в Гамбург выступать. И мы по ходу дела подружились. Аня была смущена полупустым немецким залом и сказала, что в Москве бы конная милиция стояла у входа. Из зала был только один интересный вопрос к нам, трем писательницам, чем отличается секс в России. Отвечала я. «Ничем, те же две руки, две ноги».

Однако же мы продолжали дружить все втроем, три писательницы, и даже раза два ужинали у нашего чудесного редактора, Наташи Долотовой из «Нового мира», и как-то раз читали вслух верстку романа еще одной писательницы, эта пачка бумаги лежала на корзине в ванной, рядом с унитазом. И Анька читала, а мы смеялись, объединенные своей гордостью. Ладно бы они смеялись, популярные бабы, но я-то. Кто меня читал, единицы. 

Хорошо. Теперь я позвонила толстухе Тине с вопросом, знает ли она этот мебельный, Гриша посоветовал. Она ответила, что знает, даже знает заведующего секцией диванов! Целовалась с ним!

И она поехала со мной. И действительно, поцеловалась клювом с этим низеньким подтянутым завсекцией. Но он был печален: продажа только предприятиям! Показал нам на объявление с этим текстом и отвалил.

Толстуха обиделась. Сразу и на Гришу, и на завсекцией. А когда ее кто-либо обижает, она мстит. И она мстительно выдала мне главный секрет Союза писателей. Сообщила план действий.

– А Гришке я еще позвоню! – пригрозила она.

Она сказала:

– Напишешь заявление. Там в союзе сидит такой секретарь (шла фамилия), не перепутай, его все называют Кэгэбенков. Нужен тебе мебельный гарнитур?

– Нет.

– Пиши два. Нет, три. Нужны книжные полки?

– Ну… Шестнадцать.

– Пиши сорок.

– Мне нужен диван! 

– Пиши четыре дивана.

Я под ее давлением добавила в список три трехстворчатых шкафа с антресолями, двадцать стульев, два стола (пиши пять) и четыре табуретки (пиши десять).

И пошла к Кэгэбенкову, он сморщился, но подписал.

Тина по телефону сказала:

– Теперь идешь в Мебельторг. К начальнику. Протягиваешь свою бумагу и говоришь ему: мне не нужно два мебельных гарнитура. И стульев надо шесть. И один стол, один трехстворчатый шкаф. Поняла?

– Два дивана мне нужно, я передумала.

– Поняла?

– Да. Но зачем все это надо?

– Неважно. 

Когда я наконец досидела в очереди до начальника Мосмебельторга, был конец рабочего дня. Начальник, уставший, даже на меня не смотрел.

– Что у вас?

– Вот.

Я протянула ему свою бумагу с грифом Союза писателей и с подписью Кэгэбенкова. 

– Но у нас сейчас вообще ничего на складах, понимаете? – он это сказал, как отрубил. – Понимаете или нет? Ничего.

Я растерялась. И тут же в отчаянии сказала, вспомнив, чему меня учила Тина:

– Но мне это в таком количестве не обязательно! Мне вообще надо мало!

И вдруг он посмотрел на меня заинтересованно. Я отрапортовала, что мне не нужно ни это, ни то, а нужно только это и два. И этот один. И шесть, а не двадцать. И не сорок полок, а шестнадцать.

Он взял ручку, мою бумажку и стал писать что-то.

А потом сказал:

– Ну есть у нас что-то в одном магазине на складе. Вот адрес.

Взял еще бумажку, накарябал адрес и расписался на моем заявлении.

Я промямлила «спасибо» и пошла, поражаясь тому, какая я идиотка. Не сказала бы магическую формулу толстой Тины – и все! 

Целых два дня я провела в этом магазине, на складе.

Потом лежала на полу, на своей простынке, мы болтали с Ленкой, а я все мечтала. Вот это туда… То сюда… Полок надо двадцать, что это я струсила, сказала шестнадцать.

И вот так, видимо, все и происходило. Кэгэбенков подписывал заявку на три машины «Жигули», на две, допустим, «Волги»… На две дачи. На пять каракулевых манто, на семь пыжиковых шапок. 

И я представляла себе, как вхожу… «Вам что?» – «Да шапку-ушанку для мальчика». – «Есть. Кошка обыкнов.» – «Мне две». – «Пишите семь». – «А Мандельштама можно? Избранное. Четырнадцать». – «Нет. Это по спецзаказу не ниже обкома партии».

Да! И сколько лет прослужила мне моя тахта, моя постель! Сколько лет я, лежучи на ней, записывала в тетрадках по ночам… Потом там последний год лежала моя мама. 

Стулья, правда, при нашем количестве гостей и детей покосились первыми, книжные полки частично лишились стекол, но по-прежнему полным-полны, а вот моя тахта ушла туда, куда уходит все…С